Главная > Архив выпусков > Выпуск 3-4 (Том 2) (2001/02-5761/62) >Диалог

Хаим ВЕНГЕР (Израиль)

ПРОРОКИ В СВОЕМ ОТЕЧЕСТВЕ

Из бесед с писателями Израиля

Настоящий писатель - то же, что древ­ний пророк: он видит яснее, чем обычные люди.

А. П. Чехов

Беседуя с ведущими русско- и ивритоязычными писателями Израиля (прозаиками и поэтами), я порой намеренно задавал им одинаковые по смыслу, но по-разному сформулированные вопросы. И получал то схожие, то дополняющие друг друга, а то и диаметрально противоположные ответы. Собранные вместе, эти вопросы и ответы, с моей точки зрения, представляют несомненный интерес для российских читателей, так как позволяют вникнуть в творческий и духовный мир израильских мастеров пера, понять их этические и эстетические взгляды и убеждения. Здесь необходимо отметить, что при всем различии судеб и творчества русско- и ивритоязычных писателей их объединяет несомненное духовное родство. По этому поводу известный литературовед, почетный профессор Еврейского университета в Иерусалиме Илья Серман заметил, что из бесед Хаита Венгера с израильскими писателями старшего поколения становится ясно, что и здесь, в Израиле, в прежние годы издатели тре­бовали от мастеров пера изображать не то, что им близко и понятно, а то, что служит интересам общества и государства. И дальше - «Адепты социалистической идеологии, видимо, всюду и всегда знают, что нужно народу, уверены, что сам он не в состоянии понять, в чем состоит его польза. Такое неожиданное «открытие», казалось бы, в самых разных судьбах роднит разноязычных писателей, сообщает беседам внутреннее единство»

Иегуда АМИХАЙ: «Влияние поэзии на читателей несомненно. В первую очередь поэзия может помочь людям побороть душевные и даже физические страдания. Я уверен, что порой хорошие стихи ле­чат лучше, чем лекарства».

- В поэзии всех советских поэтов, прошедших Великую Отечествен­ную войну, отражено это трагическое, незабываемое время. Причем они продолжали и продолжают писать о войне спустя многие годы после ее окончания. А израильские поэты, за плечами которых не одна война, уде­ляют этой теме весьма скромное место, а то и не пишут об этом вовсе. В чем здесь дело?

- Война, которую вел Советский Союз, продолжалась четыре года и обошлась ему в миллионы человеческих жизней. Это было событие, судь­боносное не только для СССР, но и для всего мира. Влияние этой войны на человеческие жизни и судьбы измерить невозможно. В силу этого поэты, о которых вы говорите, отвели войне в своем творчестве определяющее мес­то. Если же говорить об Израиле, то, как это ни парадоксально звучит, вой­ны, в каждой из которых решалось - быть или не быть Израилю, для людей моего поколения стали обычным явлением, образом жизни, если хотите. Ведь даже когда нет боевых действий, мы находимся в состоянии войны с теми или иными арабскими странами. В такой ситуации постоянно писать о войне - это значит не давать передышки ни себе, ни читателю. Это значит погружать и себя, и тех, кто нас читает, в состояние беспросветности, безыс­ходности. А ведь жизнь продолжается и должна продолжаться. И в ней есть свои радости и огорчения, в ней есть любовь и ненависть, дружба и преда­тельство, свершения и разочарования. И к этим темам не безразличны из­раильские поэты. Вместе с тем мы пишем стихи о войне. Это не значит, что стихотворение целиком посвящено этой теме (хотя есть и такие стихи). Но даже в стихотворении о любви, о матери, о милосердии могут звучать воен­ные мотивы.

- А в стихах может присутствовать политика?

- Конечно, но это должны быть хорошие стихи, передающие взгляды и убеждения не через лозунги, а с помощью художественных образов. Стихи-агитки как «правых», так и «левых» авторов поэзией не являются. Даже хорошие поэты, занимаясь голой пропагандой, перестают быть поэтами. Наиболее яркий пример такого перерождения - политическая просталинская поэзия Пабло Неруды.

- А как вы относитесь к пейзажной лирике? Как вы думаете, можно любить природу и не писать о ней стихи!

- Можно любить многие вещи и при этом не писать о них стихов. Но я рос в этой маленькой стране, природа которой так разнообразна. И она занимает в моей поэзии большое место. Особенно любимым мной местам я посвятил циклы стихов.

-  Из вашего ответа я могу сделать вывод, что вы не относитесь к так называемым кабинетным поэтам, что вы любите путешествовать, любите перемену мест...

- Вы правы. И на эту тему у меня было много споров с Иосифом Брод­ским, вместе с которым мне неоднократно приходилось выступать перед читателями. Вот он как раз был кабинетным поэтом. Его поэзия насквозь академична. Вся его античная лирика адресована узкому кругу интеллекту­алов. Впрочем, у него есть и другие стихи, и у этих стихов значительно больше читателей. Но должен сказать, что наши споры с Иосифом не отра­жались на наших дружеских отношениях.

Аарон АПЕЛЬФЕЛЬД: «Для меня - писателя - не существуют такие понятия, как идеология, политика. Для меня с самого начала моей литературной карьеры были важны прежде всего Человек, его внутренний мир, его привязанности, стремления, интересы».

- Вы можете назвать себя автором одной темы - темы Катастро­фы европейского еврейства?

- Я бы сказал так - в моем творчестве три направления, которые так или иначе объединяет Катастрофа. Я не могу представить себе хорошего писателя, у которого каждое утро новая тема. У настоящего писателя есть одна незаживающая рана, которая его мучает, не дает покоя. Моя рана - это Катастрофа. Все мои книги обращены не в будущее, а в прошлое. В них я как бы реконструирую, восстанавливаю это прошлое. И в этом прошлом действуют три типа героев.

Первый тип - это ассимилированные евреи-интеллигенты, часть кото­рых заражена идеями социализма и коммунизма, другая, значительно боль­шая, - привержена принципам западной демократии. Они обладают боль­шим умом и, по существу, являются родоначальниками европейского мо­дернизма в культуре, литературе, философии. Достаточно назвать такие имена, как Фрейд, Липкенштейн, Кафка, Шницлер, Бруно Шульц, чтобы понять значимость для мировой цивилизации этих ассимилированных ев­реев, отошедших от веры и традиций отцов.

Второй тип героев - это религиозные евреи, это мои деды-хасиды, чья вера была чистой, как родниковая вода, и глубокой, как бездонный колодец. Думаю, что я вообще последний пишущий на иврите еврейский писатель Израиля в том смысле, что в моих произведениях действуют герои, в кото­рых проявляются традиционно еврейские черты. Они как бы являются моим продолжением, но это вовсе не означает, что они похожи друг на друга. Нет, все они разные. Два этих типа героев принадлежат Европе.

Третий тип - это те, кто, приехав в страну, оказался ни здесь, ни там. И в силу своей «подвешенности» они словно бы возвышаются над первыми двумя типами - у них свой, отстраненный взгляд на жизнь, своя точка обзора. Наверное, поэтому, прочитав, а скорее - просмотрев мою первую книгу «Дым», редактор издательства заявил: «Для этого ты приехал в стра­ну?! О ком и о чем ты пишешь? Если хочешь рассказать о тех, кто здесь, пиши о людях, строящих страну, воюющих за нее. Если хочешь рассказать о тех, кто остался там, пиши о партизанах, о героях, сражавшихся с фашиста­ми. А кому нужны эти твои «цыгане» без рода и племени?»

- Вы сказали, что вы - последний еврейский писатель в Израиле. Можно было бы предположить, что в силу этого у вас ограниченный круг читателей. На самом деле вас читают во всем мире. Ваши книги переведены на 27 языков, причем далее в таких странах, где практически вообще нет евреев. Например, в Греции, Китае, Японии. Как, с вашей точки зрения, молено объяснить этот феномен?

- Каждая страна, переводя мои книги, руководствуется своими сообра­жениями. Но главная, общая для всех причина, думаю, состоит в том, что людей всех стран интересует явление, имя которому «еврей». И естествен­но, интересует все, что с этим явлением связано, -еврейская судьба, еврей­ская история, еврейская религия, еврейский характер.

Григорий КАНОВИЧ: «Истинное писательство - это род благо­родного безумия, которое подобно ясновидению. Оно лечит других и может иссушить, «обесточить» самого писателя, ибо он макает перо не в чернила, а в свою кровь».

- Люди, читающие ваши книги, называют вас современным Шолом-Алейхемом. Что вы можете сказать по этому поводу?

- Это очень лестное для меня сравнение. Если не говорить о масштабах таланта, ваш покорный слуга, как и Шолом-Алейхем, посвятил свое творче­ство евреям местечек. И тут передо мной стояла необыкновенно трудная, отчаянно безнадежная задача - посоперничать с великим еврейским клас­сиком. Его Тевье вошел не только в еврейское сознание, он стал выразите­лем еврейского национального характера, еврейского национального духа в глазах цивилизованных, интересующихся литературой людей всею мира. Попытка поставить с ним рядом кого-то другого заранее представлялась мне обреченной на неудачу. И все же я решился на это. Я сказал себе - герои книг Шолом-Алейхема жили до Освенцима, до Майданека, до Девя­того форта, до Понар, до Бабьего Яра. Мой герой Эфраим Дудак не будет похож на Тевье уже потому, что рожден другим временем. Он, как и его соплеменники и современники, пережил те ужасы, которые я перечислил выше. Хочу верить, что мне удалось создать самобытный и по-своему не­повторимый образ, хотя, конечно, он вызывает определенные литератур­ные ассоциации. Вместе с тем в образе Эфраима Дудака есть черты реаль­ного человека - моего прадеда, который был каменотесом, мостильщи­ком дорог. Кстати, он первым вручную вымостил булыжником и полевыми камнями дорогу, ведущую из нашего местечка в Каунас. Он был очень сильным человеком, прожившим долгую жизнь. Отсветы этой жизни оза­ряют образ Эфраима Дудака, в судьбе которого я хотел показать всю траге­дийность и все величие судьбы евреев диаспоры.

- Какое место в ваших произведениях занимает авторский вымысел, а какое «правда жизни», то есть события и факты; взятые из действительности, но пропущенные через ваше творческое воображение?

- Могу без преувеличения сказать, что я писатель, заквашенный на вы­мысле. Мне думается, что если дорога в ад вымощена благими намерения­ми, то дорога в рай, к Богу, вымощена вымыслами. Хотя я и боюсь привестив негодование, если до нее дойдет это мое утверждение, всю религиозную общественность, но все же скажу, что сам Бог для меня - прекрасный, необыкновенный вымысел, который был принят людьми с благодарностью и благоговением. Наверное, именно поэтому люди, с одной стороны, Бога очеловечили, с другой - обоготворили (да простится мне эта тавтология). Я думаю, что без вымысла, как и без детства, которое само по себе является прекрасной сказкой, вообще немыслим писатель. Я вообще придержива­юсь очень опасной точки зрения, которая состоит в том, что писатель не должен постоянно изучать чужую жизнь, жизнь окружающих его людей. Главная стартовая площадка писателя - это его собственная жизнь. Она шахта, из которой он извлекает уголь высокого качества. Тот уголь, который не может извлечь из чужой жизни.

Дина РУБИНА: «Для писателя «строительным материалом» явля­ется все, что его окружает, все, что он видит и слышит. Мой мозг почти бессознательно фиксирует, «переваривает» любую мелочь. Все это может потом пойти в дело, стать кирпичиком в том здании, которое я рано или поздно построю».

- Как повлияла на вас, на ваше творчество репатриация!

- Последнее время я испытывала в Союзе ощущение исчерпанности, завершенности жизненного «сюжета». Кроме того, я боялась возненави­деть Россию за то, что там происходило. Желание уехать, эмигрировать (мы называем этот процесс репатриацией, но для писателя - это всегда эмигра­ция из родного языка, из привычного мира его героев) стало доминантным. И это при том, что я, грубо говоря, ехала мыть полы. Ехала, испытывая чувство полнейшей обреченности. Некоторое время я пребывала, если можно так сказать, в состоянии эмоциональной клинической смерти. Мне было чуждо все. Я уже не говорю о жизненных неурядицах, о съемных квартирах, об изнуряющих переездах. Но в какой-то момент я вдруг очну­лась, я стала видеть и слышать... Знаете, всюду - жизнь. И я стала работать.

- Какую роль в вашей работе сыграло возвращение к религии? Чем оно вас обогатило как писателя и что отняло!

- Это сложный вопрос. Ведь я до сих пор не могу договориться сама с собой. С собеседником договориться легко, с собой договориться намного труднее. И все же в одном я не сомневаюсь, а именно в том, что всегда была человеком верующим, всегда знала, что существует некая Высшая инстан­ция, которой я подотчетна. Хотя с возрастом эта Высшая инстанция, Выс­шая сила в моей душе, в моем представлении трансформировалась. Моя девятилетняя сестренка, отправляясь на экзамен по музыке, молилась на портрет Шопена, висевший у нас в столовой. Она шептала: «Милый Шопочка, сделай так, чтобы я не ошиблась в пассаже». Я привела этот пример, чтобы подчеркнуть, что религиозное чувство свойственно каждому чело­веку от рождения. Надо очень долго топтать человека, очень долго вытрав­лять это чувство, чтобы сделать его атеистом. Но во мне это чувство жило всегда, поэтому мне не стоило никаких усилий с течением времени осоз­нать и принять эту Высшую силу, стать религиозным человеком в еврейс­ком понимании этого слова. Мое творческое Я находится в полном согла­сии с моим религиозным мироощущением. Я чувствую себя вполне ком­фортно. А ведь это так важно для литератора. Вообще у художника отноше­ния с Богом особые. Он ни в коем случае не должен смешивать свой рели­гиозный долг с долгом писателя. Если ему в какой-то момент творчества нужно пойти на богохульство, он должен на него пойти, потому что его литературное создание - это тоже Божье создание. Другое дело, что потом он все же будет замаливать свой грех. При этом условии религиозность ничего не может отнять у художника, а дать может очень много, открыв новый, неведомый ему ранее мир.

Далее >