Главная > Архив выпусков > Выпуск 3-4 (Том 2) (2001/02-5761/62) > Очерки, эссе

Григорий ПОМЕРАНЦ (Россия)

ВОКРУГ ПРЕДВЕЧНОЙ БАШНИ

Можно сказать о каждой культуре, что она пытается создать космос и порождает хаос. В том числе современная западная культура. Один из ее критиков пишет:

«Постмодернизм, определяющий сегодня культурный ландшафт Запада (а теперь во многом и России), в одном из своих планов есть ни что иное, как атрофия воли. Этот недостаток теоретики постмодернизма выдают за добродетель; хандра переходит у них в любовь к хандре и решительное отвержение всего, что напоминает о «румянце воли» (Шекспир). В принципе воления есть момент возвышения - над окружающим и (еще прежде того) над самим собою; он также предполагает некоторую устойчивость точки зрения, наличие точки отсчета и вектор пути. Все это неприемлимо для теоретиков постмодернизма, поставивших целью «растворить» волю в окружающем мире, понятом как некая открытая среда, лишенная ориентиров, однообразная в самом разнообразии»[1].

В другой статье «Империя  и ойкумена» (Новый мир. 1995. № 1) Ю. Каграманов подчеркивает наряду с безволием еще один аспект постмодернизма - его отношение к чужим культурам, его отказ от чувства европейского превосходства. Каграманов видим в этом упадок европейской воли к собственному бытию:

«В броуновском движении толпы... личность... характеризуется своей «энергетической» связью с другими личностями; ни глубины, ни устойчивости от нее не требуется, как раз наоборот. Нравственная мускулатура размягчается, и это, как выясняется, очень правильно... с нравственной точки зрения. Ибо этого требует терпимость. Работает только одна мышца терпимости, не дающая проявиться другим мышцам. Нравственное усилие квалифицируется как насилие, грозящее в чем-то ущемить кого-то другого и предполагающее наличие некоей точки опоры, которой на самом деле быть не может. Не должно быть никакого «во имя», ибо не существует цели, ради которой стоило бы напрягаться. Как пишет американский филолог Аллан Блум в своей нашумевшей книге «Тупик американского духа», Человек, всерьез верящий во что-нибудь, представляется в этой среде опас­ным человеком; считается, что «уверенность в собственной правоте всегда вела к войнам, преследованиям, расизму и имперскому шовинизму, поэто­му вопрос заключается не в том, чтобы исправлять ошибки и быть действительно правым, а в том, чтобы не допускать мысли, что ты можешь быть прав»[2]. Подобный релятивизм самим релятивистам может представляться достижением, но в глазах народов третьего мира он выглядит тем, чем является на самом деле, - глубочайшей растерянностью, слегка завуалирован­ной снобистской «любовью к пустоте». ...Такая терпимость, по сути, есть не что иное, как бесхарактерность: она несовместима с исходными евро­пейскими ценностями, между прочим сделавшими возможным и школь­ное всезнайство. И прежде всего она несовместима с христианством, кото­рое, по слову Н. А. Бердяева, «претендует быть всем». И потому не может не быть в известном смысле нетерпимым».

Вот здесь я наконец перестаю соглашаться с автором. Я не понимаю, почему не может быть «некоей точки опоры» вне одной зафиксированной традиции? Во всяком процессе общения культур может сложиться и оструктуриться в единство динамическое равновесие. Так случилось в исто­рии христианства. Сперва было трудное равновесие иудейского и эллинско­го, культуры вслушивания и культуры вглядывания, мира Библии и мира Гомера. Павел дал образ мысленного единства: «Бога не видел никогда и никто. Единородный Сын, сущий в недрах Отчих, - Он явил». Завершени­ем стало учение о Троице и рублевская икона Троицы.

Это завершение не стало, однако, достоянием современного ума. Сис­темность Троицы отсылает нас от логики к хороводу и непонятна без пони­мания хоровода как образа мира. Хоровод - одно из первичных явлений культуры, из первых попыток создать образ космоса, замкнуть бездну непо­стижимого в круг. Каждый участник обрядового хоровода верен себе и своей маске (символу одного из духов), но, кружась, он становится нераз­дельной частью целого, и каждый облик становится его обликом, его ипос­тасью, если выразить это в терминах богословия, возникшего гораздо поз­же. Отношения лиц в рублевской «Троице» невозможно пережить, не воз­вращаясь до некоторой степени от утонченной византийской символики к неграм в обрядовом танце.

«Негр думает, танцуя», - сказал Л. С. Сенгор, создатель теории негритюда. Нет еще требований логики, отделившей почитание единого Бога от веры в богов стихий, целостность хоровода - образ незримого единства, когда «все во мне и я во всем» (Тютчев), и на миг нет разницы между человеком и Богом, и на миг нет разницы между уровнями духовности (эта иерархия по­том рождается заново изнутри и становится личным опытом). Многие мистические секты возвращаются к священному танцу. Великий суфийский поэт Джалаледдин Руми основал орден пляшущих дервишей, хасиды танцуют на своих молитвенных собраниях. Хасидская радость в Боге захватила евреев, уцелевших после страшных погромов XVII-XVIII веков, преодолела страх и дала возможность жить и радоваться жизни. Танцуют на своих радениях мно­гие современные секты. Но основная линия культуры - овнутрение хорово­да, продолжение хороводного ритма в трагедии и других искусствах, выделив­шихся из хороводного единства, в совместном музицировании, совместном чтении стихов, в диалоге, который вращается вокруг незримой истины. При­поминание хорового действа можно увидеть в литургии. Наконец, рудимент хороводной культуры - карнавал, в том ее повороте, где родилась аттичес­кая комедия. Но это именно рудимент, обрывок, а не целое. И попытка пост­модернистской культуры выдать карнавал за целое говорит о ее собственной неполноте.

Христианское «веселие духа» кружится без видимого движения, без зву­ка - как без звука совершается «умная молитва». Майстер Экхарт созер­цал «Троицу» как незримую «игру»: «Игра в природе Отца, зрелище и зрители суть одно». Это именно отношения лиц в обрядовом хороводе. В такой игре страдания личности, связанной с комком обреченной плоти, то­нут во вселенской радости, как судьба Иова в ответе Бога. Войдя в хоровод, страдающий не отождествляет себя больше со своим страданием, он слива­ется с Целым, где совпадают все противоположности, как Восток и Запад на полюсе, он отдается скорбной радости и радостной скорби. Такое овнутренное круговое действо и есть рублевская «Троица», хоровод смерти и воскресения, скорбное веселие духа.

Хороводные культуры Африки и Океании напоминают высоким циви­лизациям о том, что те потеряли и что современная наука назвала «снятием оппозиций». Сближение латинской логики с негритянским хороводом (о чем говорил Сенгор) нужно не только неграм.

Сейчас идет процесс сближения (и ломки) культур, втиснутых в общее пространство информации. Сближаются и вселенские культуры с локальны­ми, и вселенские друг с другом. Христианский мир, миры ислама, Индии и Дальнего Востока опираются на разные откровения. Но каждое откровение только перевод с Божеского на человеческий. Божеский оригинал - по ту сторону человеческих различий положительного и отрицательного богосло­вия, Бога Авраама, Исаака и Иакова, вочеловечившегося в Иисусе Христе, и Великой Пустоты, вокруг которой кружит Бенаресская проповедь Будды: «Есть, о монахи, нечто неставшее, нерожденное, несотворенное...»

Общение культур может пройти через нынешний хаос и стать хорово­дом, структурой, в которой явленные положительные образы вращаются вокруг незримого центра. Примерно так - по словам даосов - вращается колесо, в центре которого - пустота, пустая втулка, надетая на ось. Можно уподобить ось «Духу, веющему, где хочет», пустоту - нашей готовности принять Дух по ту сторону всех форм и имен, формы же и имена - спицам в колесе. В движении они сливаются, смотрятся как ипостаси единой исти­ны. Если мы, глядя на «Троицу» Рублева, созерцаем единого и незримого Бога в трех зримых равночестных ликах, то что мешает увидеть равночестность нескольких вероисповеданий? Бог един, но он есть Дух, и познать Его единство - значит признать каждое великое откровение только зримым отблеском незримого света. Участник хоровода не отбрасывает свою тра­диционную «маску», он остается ей верен, но своим становится ему весь хоровод.

В каждой религиозной традиции есть возможность принять это и отвер­гнуть. В Евангелии написано: «Кто не со Мной, тот против Меня» и «Кто не против Меня, тот со Мной». Что бы человек ни выбрал, взаимное проник­новение культур все равно идет, от него нельзя спрятаться, практически приходится выбирать между хаосом беспорядочных культурных связей и осознанным движением к новой гармонии, к возрождению священного хоровода, возвышенный образ которого - икона Троицы. Я вижу впереди, сквозь лабиринт постмодернизма, великий хоровод, связывающий то, что разделила логика, пренебрегавшая невысказанным, паузами в тексте, рит­мом целого.

К сожалению, Ю. Каграманов не хочет знать нехристианских участников хоровода, а потому не видит его. Это очень жаль. Даже для понимания России (которая больше всего нас занимает) японские или индонезийские аналогии могут дать не меньше, чем французские и итальянские, блестяще использованные в статье Ю. Каграманова «Империя и ойкумена». Он ото­двигает все восточное в сказочную даль: «За чудовищными горами откры­ваются волшебные страны: Тибет и еще дальше Индия, чья религия (буд­дизм и производные от него конфессии) - единственно достойная сопер­ница христианства...».

Буддизм действительно родился в Индии (как и христианство среди евре­ев), но в тысячелетнем споре с «национальной», этнически окрашенной религией был вытеснен; между XIII и XX веками в Индии было столько же буддистов, сколько христиан в еврейском кагале, - ни одного. В XX веке несколько миллионов неприкасаемых по призыву своего лидера д-ра Амбедкара, перешли в буддизм: слово «буддист» сегодня приобрело смысл «неприкасаемый». По ортодоксальным воззрениям индуизма, Будда - искуситель, посланный в мир, чтобы не слишком много душ попадало в рай; там и без них тесно.

Эта справка, быть может, утомила читателя, но она показывает высоту перегородки, сооруженной известной школой русской мысли перед «ска­зочным» Востоком.

Если бы речь шла об отдельных ошибках, не стоило бы о них говорить. И Гомер иногда дремал. У всякой эрудиции есть границы. Но надо осознать своеобразную глухоту русской философской мысли к немонотеистическому Востоку. В. С. Соловьев читал сутры, но ум его, нашедший родное и в Талмуде, и в Коране, здесь ничего не увидел, кроме бездны небытия. Закры­тость к Востоку по ту сторону Суэцкого канала стала традицией, и крупней­шие современные русские умы ей верны. Между тем еще Маттео Риччи, иезуит XVII века, сумел заметить в китайском буддизме «отблеск евангель­ского света». Между тем открытость к духовному опыту Востока все возра­стала, и второй Ватиканский собор поставил задачу диалога с религиями «волшебных» стран. Откуда же закрытость русской философской мысли вопреки ее декларированной всемирной отзывчивости?

Мне кажется, здесь есть какой-то частный интерес, какая-то выгода, от которой мыслитель должен отрешиться. Начиная с ранних славянофилов Россия сознает себя единственным достойным оппонентом Запада во все­ленском диалоге рационализма с «целостным разумением». Востока тогда просто не знали, и к Ивану Киреевскому у меня нет никаких претензий. Но в XX веке Восток перестал быть сказочным. Целостное разумение оказа­лось общим свойством индийской и китайской мысли. Философия Запада и Востока, религии Запада и Востока методически сравниваются в несколь­ких специальных журналах и многих книгах. Работая библиографом, я двад­цать лет следил, как диалог между Западом и Востоком идет, обходя, к сожа­лению, Россию. И возрожденная русская философия гордо не замечает этого диалога, делает вид что его нет.

Думаю, что пелена незнания, отделившая Запад от «сказочного» Восто­ка, в обозримом будущем рухнет. Для Альфреда Вебера, для Карла Ясперса она уже наполовину обрушилась. Им ясно, что существует не одна вселен­ская (она же имперская) традиция, римская (с разделением на восточную и западную), а по меньшей мере три, преодолевшие кризис «осевого време­ни» (Запад, Индия, Китай), три практически осуществленных проекта все­ленского общежития, а с исламом - целых четыре.

В открывшейся перспективе мирового религиозного процесса наша эпоха сравнима с той, когда закрытость племенных и народных религий была про­рвана и возникли религии мировые. Наступил роковой час и для конфессио­нальной ограниченности, и эта закрытость будет непременно прорвана, хотя, скорее всего, иначе чем 2000 лет тому назад: я ожидаю не новой религии, а нового понимания старых, понимания их внутренней общности, понимания истины диалога как самого современного подступа к тайне вечности, вокруг которой кружится человеческий дух, создавая культуру.

В складывающихся рамках нового диалога Россия может и должна осоз­нать себя иначе, чем в прошлом: как внутренний диалог (если хотите - как повод) культурных начал. Россия - страна, складывавшаяся на перекрестке миров, и поэтому легко втягивалась то в один, то в другой мир. От этого опыта- пласты русской культуры, ни один из которых не может быть от­брошен, как шелуха, чтобы открыть ядро. Россия - луковица. Цельность луковицы - это единство всех ее слоев. Каждая попытка отбросить что-то как наносное (или устаревшее) разрушает целое. Россия обречена на диа­лог византийского татарского («татарской дикой воли») и западного. Ее заподобие вселенской, и в этом мировое значение опыта русской культуры а не в мессианском провозвестии некой готовой истины - пра­вославной коммунистической или опять православной. Только сумев у себя дома раскрыть запертые сундуки традиции, Россия может ввести наслед­ство Византии (этой православной Атлантиды, погрузившейся в океан заб­вения) в современный диалог. И только мешает делу гордыня вероиспове­дания претензия на единственность истины в мире ересей.

Вот здесь постмодернистский релятивизм может внести здоровую струю (увы едва заметную в потоках пошлостей; но так ведь всегда). Трагедия постмодернизма - в разрушении всякой выявленной иерархии. Правда постмодернизма      в освобождении места для внутренней иерархии, оста­ющейся незыблемой, даже если рухнет все внешнее. Правда - в первых шагах к диалогу зримых иерархий, где голос молчания сильнее слов. Как в
стихотворении Рильке (передаю его точности ради прозой): «Я кружусь вокруг Бога, вокруг предвечной башни, тысячи лет подряд. И не знаю, кто я - сокол, ветер или великая песнь».

Многое в постмодернизме ассоциируется у меня со «Сладкой жизнью» Феллини и с предсмертной запиской Ставрогина: все позволено, и ничего не хочется. Если нет высшего, то нет и высшей цели, в стремлении к которой свобода раскрывает свою мощь. На плоскости всеобщего равенства ценно­стей можно шагать бесконечно, не подымаясь ни на один вершок. И охва­тывает великая тоска, от которой Ставрогин удавился (я думаю, он удавился бы и без замученной девочки). Характеры менее сильные погружаются в хандру «перебитую иронией и вспышками «карнавальной» веселости» (ци­тирую еще раз эту яркую характеристику унылой прозы).

И все же в большом мире XX века есть поэзия, в которой сквозь разру­шенную (или ослабленную) внешнюю иерархию просвечивает иерархия внутренняя. Есть разница между абстракциями Клее и Миро, между ниги­лизмом Кришнамурти и Сартра. Есть примеры плодотворного западно-во­сточного диалога. Есть становление «ценностей незыблемой скалы» без жестких внешних вех.

Мешает диалогу не верность традиции Евангелия, а логика Аристотеля, закон тождества (А = А) и нетождества (А ≠ В). По этим законам Запад есть Запад и Восток есть Восток, и они никогда не сойдутся. Россия есть Россия и т. п. По этим законам каждая религия несовместима с другой и только одна истинна остальные ложны. Однако Бог и человек тоже были несовме­стимы (для логически мысливших еретиков древности). И византийские бо­гословы нашли другие законы соотношений: единосущность, равночестность неслиянность-нераздельность. Можно придать этим законам общий характер и подумать о разных религиях и разных культурах как о единосущ­ных равночестных и неслиянных-нераздельных. Вот вклад, который русская культура - наследница византийской - способна внести в сегодняшний диалог.

Идет становление единой цивилизации Земли. Идет болезненно. Расшатывание старого всем видно. Становление нового отстает. Не только в нашей стране. Медленно - слишком медленно! - складывается диалог иерархий, в котором незримое находит свою зримую форму.

Мы слишком привыкли к власти одного принципа и само христианство обратили в духовный принцип. А в духовном целом нет изолированных принципов. Есть внутренне связанные узлы Единого. Они реальны только в сети. Сеть в целом ускользает от ума, но можно дать намек на нее, беря принцип как полюс, сопряженный с другим полюсом. Принцип сам по себе - точка, два полюса - уже линия, меридиан, образ глобуса. Слово «диалектика» скомпрометировано диаматом, но философия от него не отказывается: «Поскольку все экзистенциальные связи с трансценденцией диалектичны, определенное высказывание по своему непосредственному содержанию всегда неверно. Достоверность заключается в диалектике, а не в рассудочном владении вещью». И далее: «На основании альтернатив рассудка возникает тенденция, вместо того чтобы осуществить содержание в его напряжении, полярностях, диалектическом движении, просто схватить его прямо, линейно, целесообразно. Однако вследствие этого не только не достигается цель, но и парализуется сама жизнь»[3].

[1] Каграманов Ю. На стыке времен. Новый мир. 1994. № 5. С. 174-175.

[2] Вlооm А. Сlosing оf Аmerican Мind. N.Y., 1987. Р. 26.

[3] Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1994. С. 492, 494.

< Вернуться - Далее >

 Назад >