Главная > Архив выпусков > Выпуск 3-4 (Том 2) (2001/02-5761/62) > Очерки, эссе

Владимир ФРЕНКЕЛЬ (Израиль)

ОТКРОВЕНИЕ ИСТИНЫ

Нет, писать о Башевисе Зингере какое-либо основательное исследование я бы никогда не решился. Для этого надо читать его много, читать в подлиннике, на идише, для этого надо куда лучше, чем я, разбираться в истории и жизни польского еврейства и еврейства вообще. Много еще чего для этого надо, а я этого не знаю и не могу. Но это не значит, что мои заметки просто так, о чем-то окольном и неважном в творчестве писателя. Чем дольше и внимательнее я читаю немногие доступные мне тексты Башевиса Зингера, тем больше утверждаюсь в странной мысли: у него была своя выстраданная идея, которую он никогда не высказывал прямо, но которая окрашивала почти все его произведения. По крайней мере, все, написанные после Катастрофы. Говорят, при жизни его не очень-то любили. Бог весть почему. Как будто было в нем что-то, среди евреев не принятое, какая-то лишняя прямота и откровенность, а может, не в нем самом это было, а в его прозе, словно знал он о том еврейском мире, о котором писал, что-то крайне неприятное и даже оскорбительное. А знал он этот мир прекрасно - мир польско-еврейских местечек, его быт, его легенды, все, что ушло навсегда; мир европейской и американской еврейской интеллигенции, мир еврейских эмигрантов из Европы, переживших Катастрофу и как-то собирающих осколки собственной жизни. Вот и писал бы он обо всем этом, запечатлевая то, что ходило, исчезало. Да он и писал, и не без блеска, ведь этот мир, повторяю, он отлично знал. Но он все же писал не только и не столько обо всем Он словно бы дразнил своего читателя. В его рассказах всегда остается какая-то неопределенность, не то чтобы недоговоренность, а именно неопределенность, то есть мы ожидаем совсем иного поворота сюжета, ожидаем очевидной морали, не той определенной правды, к которой явно клонит автор, предсказуемой ситуации, и им уже согласно закивать головами, - ан нет, автор не то чтобы предлагает нам другое решение, другую, свою правду, нет, он просто оставляет нас без ответа, в недоумении. А где же правда, и вовсе неизвестно. И проделывает он это неоднократно. О чем бы ни писал.

В рассказе «Корона из перьев» все ведет, казалось бы, к назидательной притче. Еврейское местечко в Польше: XVIII, не то XIX век. Балованная внучка богатого деда отвергает всех подряд женихов, в том числе и того, кого ей нашел дед, причем отвергает прямо перед венцом. Опозоренный (перед местечком), дед умирает. Еще раньше умирает бабушка. Внучка - ее зовут Акша - остается одна, богатой наследницей. Внезапно она нахо­дит в доме Библию на польском языке, с Новым Заветом, очевидно принад­лежавшую бабушке. После этого Акша начинает слышать голоса умерших деда и бабушки, но голоса эти говорят разное. Дедушка приказывает Акше искупить свой грех, найти отвергнутого жениха и вымолить у него проще­ние: этот человек - ее судьба, она должна последовать своей судьбе и вый­ти за него замуж, если не хочет погубить свою душу. Бабушка говорит иное: Бог - с гоями, она это поняла на небе, и Акша должна креститься. Чей голос истинный, где обман сатаны? Акша в ужасе не может разобраться, но в конце концов слушается бабушку: та предъявляет ей доказательство - корону из перьев, которую невозможно сделать человеческими руками, а венчает корону маленький крестик.

Но и в новой жизни, выйдя замуж за польского помещика, Акша не на­шла ни покоя, ни истины. Она углубилась в мистику, в чародейство, стала вызывать сатану, и тот-то ей открыл, что ее дедушка и бабушка - прах, корону из перьев сплел он сам, а истины просто нет.

Акша возвращается в еврейство, находит своего жениха, выходит за него и по его требованию, да и по своему желанию, добровольно изнуряет себя покаянием. Незадолго до ее смерти дедушка снова говорит с ней, а перед смертью она находит новую корону из перьев, на этот раз увенчанную Именем Божьим.

Такая вот на первый взгляд почти хасидская притча. Неблагодарное заня­тие - пересказывать сюжет, но я сделал это намеренно. С таким сюжетом можно было бы написать отличный назидательный рассказ с хасидским колоритом и очевидной моралью: заблудшая еврейская душа возвращается к истине, к своему народу.

На самом деле все не так. Акша не уверена и в той правде, к которой вернулась. Да не кажется ли эта правда и впрямь бесчеловечной: что, мол, тебе назначено, от того ты не уйдешь. На самом деле ни героиня, ни читате­ли, ни даже сам автор так и не могут решить: где истина? где соблазн? там, здесь? или ни там, ни здесь? Ничего не поймешь в судьбе героини:

«Родилась она богатой и красивой, была наделена гораздо большими способностями, чем окружающие. Злая судьба все перевернула. Страдала она за собственные грехи или в нее перевоплотилась какая-то грешница из былых поколений? Акша знала, что последние часы следует провести в по­каянии и молитве. Но на веку ей, видно, было написано, чтобы даже в этой час ее не покидало сомнение. Дедушка толковал ей одно, бабушка - другое. Сейчас она безумно желала лишь одного - чтобы ей был дан какой-либо знак, символ истинной правды.

Акша поставила корону возле своего тюфяка. В тусклом свете фитиля она явственно видела каждую букву: «юд», «хей», «вав» и еще раз «хей». Но Как знать, спросила она себя, являет ли эта корона большее откровение истины, чем та, прежняя? Неужели возможно, что в небесах существуют разные веры? Акша начала молиться о новом чуде. В смятении она вспом­ни на слова сатаны: «Правда в том, что правды нет».

Нового чуда не происходит. Новая корона бесследно исчезает, как и прежняя. Исчезает и Цемах, жених и муж Акши, и как бы мимоходом звучит зловещее замечание автора: «Кое-кто даже высказал предположение, что Цемах был не человеком, а демоном».

Так что же есть истина? И где она?

V Зингера мы часто находим этот вопрос. Но только вопрос. Потому что человек не в состоянии разобраться, какие силы движут его жизнью, что или кто определяет его судьбу. А если он пытается это сделать - его постигает катастрофа («Зейделиус, Папа Римский»), и дьявол смеется над ним. Но и без того чуть ли не ежедневно можно оказаться в безумном, бессмысленном положении. «Никто из нас не знал, где родился и почему должен умереть. «Братец жук, - пробормотал я, - чего им всем от нас надо?» («Братец жук»).

Герои Зингера как бы перекликаются друг с другом, утверждая бессмысленность и непредсказуемость сошедшего с ума мира.

«Я стал носиться с идеей, что человечество больно шизофренией. <...> Они все безумны: коммунисты, фашисты, проповедники демократии, писатели, художники, духовенство, атеисты» («Кафетерий»). «Ну если Бог есть, он вас вознаградит. А если его нет, то кто тогда играет с Жаком Коном?» («Друг Кафки»). «Даже если такая штука, как душа, и существует на самом деле, я не верю, что ей по вкусу являться с весточками из лучшего мира. На самом деле я полагаю, что смерть - это конец всего нашего сумасбродства» («Цитата из Клопштока»).

«- Все в руках Божьих, - ответил Гарри и сам поразился своим словам. Он не был религиозен. Его сомнения в Боге и Божьем промысле с годами лишь возрастали. Он часто говорил, что после случившегося с европейским еврейством в Бога может верить только болван» («Поздняя любовь»).

«Всякий раз, когда речь заходила о детях, я произносил одно и то же: «Для чего? Чтобы очередному Гитлеру было кого сжигать? И по сей день у меня нет ребенка. Насколько это зависит от меня, я стараюсь положить конец человеческой трагедии. <...> Мы тащим наши обезумевшие гены вспять, к эпохе Чингисхана или черт знает куда» («История двух сестер»).

Разумеется, тень Катастрофы лежит надо всем этим. Катастрофы, после которой нельзя поверить, что Бог есть, и страшно вообразить, что Его  нет, ибо тогда исчезает последняя надежда понять хоть что-то в безумном мире.

Зингер не смягчает это безумие, а подчеркивает его. Даже в загробных явлениях нет ни смысла, ни толка. Вот Эстер, уцелевшая в Катастрофе де­вушка, живет в Нью-Йорке со своим отцом; посещая кафе, где собираются такие же беженцы, она знакомится с рассказчиком («Кафетерий»). Сам ка­фетерий - нечто вроде Ноева ковчега для спасшихся, но автор описывает его вполне буднично. Не удивляется он и видению Эстер - ночью в кафете­рии собираются Гитлер и его подручные - и не пытается найти в этом видении смысл. А вся история кончается тем, что рассказчик встречает Эстер на Бродвее под руку с человеком, который вроде бы давно умер. По слухам, и Эстер покончила с собой. Но какой в этом смысл? «Прошли годы, и больше я Эстер не видел. Да, трупы могут гулять по Бродвею. Но почему Эстер выбрала именно этот? Даже среди живых можно было выбрать по­лучше».

Бессмысленность, загадочность происходящего настигает и отгородив­шегося от всего скептика Гарри Бендинера («Поздняя любовь»): неожидан­ное самоубийство женщины, которая могла стать его последней любовью. Даже черт в фантастическом рассказе «Последний черт» убежден, что нет ни в чем больше смысла после гибели привычного мира. «Всему я был свидетель: гибели Тишевица и гибели Польши. Евреев больше нет, нет и чертей. <...> Ангела Добра больше нет, нет и Ангела Зла. <...> Мессия не являлся, не являлся, и евреи сами отправились к нему».

Да есть ли смысл не только в добре и зле, но и в Завете, в самом существо­вании евреев, да и всего человечества?

Нет, Исаак Зингер не был, конечно, мрачным меланхоликом. Но некото­рые неприятные вопросы он задавал и себе, и своим читателям. Его атеизм (а он бесспорно был атеистом) не был тупым и самодовольным атеизмом обывателя: нас, мол, так воспитали. Атеизм писателя был сродни трагичес­кому, яростному атеизму Кириллова из «Бесов». Если Бога нет, то нет смыс­ла ни в чем. Обратное тоже верно. Если тот, на кресте, который был лучшим из людей и так веровал, что сказал другому распятому: нынче же будешь со мною в раю, и они не нашли ни рая, ни воскресения, то нет ни добра, ни смысла ни в чем. Вот «большая идея» Кириллова. Мир без надежды на воскресение - вот мир Зингера.

Возможно, мое сравнение кого-то шокирует. Достоевский, распятие, воскресение... Исаак Башевис Зингер в конце концов еврейский писатель, по сути своего творчества - еврейский, не только по рождению и языку. Конечно, это так. Но тогда почему бы не вспомнить Иова, первого богородца, который даже в небесную пустоту кричал бы о том, что он хочет сейчас, прямо сейчас и здесь видеть своего Бога, ибо есть вещи - страдание к смерть, - которые «разумно» объяснять нельзя и безнравственно. Лучше уж считать, что Бога нет и смысла в мире тоже нет.

Но увы, и с Книгой Иова творчество Башевиса Зингера трудно сопоставить. Уж слишком наш писатель - современный интеллигентный еврей. Никогда он не повышает голоса, нигде в его книгах мы не встретим вопля, Вызова небесам. Он просто недоумевает, тихо и даже буднично называет белое - белым, черное - черным, называет все своими именами, без удобных псевдонимов. И если он не видит ответа на свои же недоуменные мои росы, то так и говорит - не вижу ни ответа, ни смысла, буднично говорит, без драматизма в голосе. Но от этой будничности, бывает, становится не по себе.

Я могу понять, почему в еврейском - конечно, либеральном - мире недолюбливали Исаака Башевиса Зингера. Ведь он обладал умением, увы, редким среди современных либеральных евреев: называть вещи своими именами, не создавать иллюзий и не выдавать желаемое за действительное. Л но многих раздражает.

Страшный век, в который уместилась жизнь писателя, гибель мира польского еврейства, из которого он вышел, безумная слепота человечества и слепота его собственного народа («Никакие потери нас не учат. Ста­рость не дает нам очищения. Даже у порога ада мы не каемся» - «Кафетерий»), все это и многое другое привело его к убеждению, что, может быть, И есть Бог и истина, но нам это недоступно и непонятно. А наша жизнь в лучшем случае похожа на кафетерий, куда приходят и откуда уходят, где встречаются, разговаривают, обмениваются новостями, появляются и исчезают - и никто ничему не удивляется, и никто ничего точно не знает. С таким убеждением трудно жить, с ним можно не соглашаться, но игнорировать его невозможно. «Ибо если и существует такая вещь, как правда, она сложна и сокрыта от глаз людских, точно корона из перьев».

 Назад >