Главная > Архив выпусков > Выпуск 5-6 (1) > Их век - XXI

 Валерий ХАЗИН

ИЗ ЦИКЛА "КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ"

(Окончание)

Однако фантастический колорит упомянутых рассказов не имеет ничего общего с характером моего вчерашнего сновидения, и потому, не боясь самоповторения, попытаюсь передать если не его жуткую реалистичность, то хотя бы сюжет.

Мне снилось, что я вошел в полумрак библиотеки. Собственно, не вошел, а, на манер Алисы в Зазеркалье, плавно скользнул в лабиринт стеллажей, не касаясь ногами пола. Так я поплыл мимо рядов книг, мерцающих золотом названий, и чтобы свернуть в тот или иной проем, мне приходилось хвататься рукой за гладкие потемневшие полки. Мой полет не был быстрым, не был он и медленным: я не мог ни разогнаться, ни помедлить в воздухе и успевал прочесть не более трех-четырех названий на уровне глаз. Голова моя кружилась. Это была библиотека потерянной литературы. В отличие от вымышленной Вавилонской, в ней не было ничего мистического, непостижимо беспредельного, ничего лишнего. Здесь были собраны все реально существовавшие, но утраченные книги всех времен, всех народов. Я скользил вдоль полок, где, как сказал бы Кнехт, «каждый корешок сулил победу над духовной жаждой...»

Порою во сне (это знает каждый) шутя справляешься с незнакомым делом - так и я не сразу заметил, что на лету понимаю любую букву любых, даже совершенно не известных мне языков...

Я всегда воображал Рай чем-то наподобие библиотеки, как некоторым он представляется садом или дворцом. И вот теперь я чувствовал себя как Али-Баба, перешагнувший порог волшебной пещеры.

Я задыхался от восторга, который становился почти непереносимым. Скажу только, что видел том, содержавший полный текст чудовищного романа Петрония и его переписку с Сенекой и Апостолом Павлом. Видел «Энциклопедию Варрона», пропавшие труды Тацита, «Вавилонскую Теодицею» и все восемь томов «Хазарского словаря». Помню бордовый корешок «Словаря языков Среднеземья» - трилингвы с комментариями Толкиена к собственным романам на этих языках; помню зеленый фолиант с полной дешифровкой «Поминок по Финнегану» и голубоватый - с оригиналом Септуагинты. Мне не забыть теплый бархатистый переплет, укрывавший теологические диалоги Иеремии с Заратуштрой на языке Авесты и арамейском - одну из книг, к которой я едва успел прикоснуться... Нужно ли говорить, что на мгновение мне открывались залы, где хранились целые библиотеки: Ашшурбанипала из Ниневии, Атталидов из Пергама, Александрийская. В какой-то момент (и тут мне стало страшно) я увидел свое отражение в зеркале на стене, но мой зеркальный двойник был в маске. Я проснулся в слезах.

Как писал Сэмюэль Колридж, крупнейший специалист в области сновидений (если не ошибаюсь, это был именно он), - все снящиеся нам образы значения не имеют, в объяснении нуждается сам факт сна.

Размышляя об этом, я вспомнил Вашего отца, наши долгие литературные беседы по вечерам, в Вашей гостиной. Будь он жив, ему, знавшему цену книгам, наверное, любопытно было бы поупражняться в истолковании такого библиофильского сна и поисках его источников. Мне так и слышится его ироничный голос, излагающий одну из упущенных мною версий.

Только сейчас я понял, что вы были той непоседливой девочкой, что беспрестанно отвлекала нас просьбами поиграть или «рассказать историю». Кажется, время от времени мне удавалось отделаться обещаниями, никогда, впрочем, не исполнявшимися. Сердясь, Вы не плакали и называли меня «старый Хорхе» - не так ли?

Теперь Вам, профессиональному литератору, нетрудно будет оценить всю прелесть приснившегося мне чуда: только вообразите, какой предстала бы история цивилизации, если все сочинения по культурологии, философии и религии писались бы по источникам этой библиотеки. Какой дивный, новый мир открылся бы нам!

Дорогая Юлия! Только из вашего письма я узнал, что уже несколько лет Вы посещаете мои лекции, и, сопоставив, догадался, что Вы и есть тот знаменитый «молодой критик», чьи слова так часто цитируют интервьюеры. Поверьте, я очень благодарен Вам, хотя все написанное и произнесенное мною не заслуживает столь пристального внимания. В ответ же на ваши упреки могу сказать очень немногое.

Помнится, мы с Вашим отцом спорили, необходимо ли изучение биографии автора для понимания его  сочинений. Ваш отец привел тогда известное высказывание Гете и не без кокетства добавил: «Не нужно быть астматиком, чтобы восхищаться задыхающейся фразой Пруста, но надо быть слепцом, чтобы постичь мир Гомера и Джойса». Со временем стала очевидна удивительная ирония этих слов, год от года приобретающих (для меня и моего рода) все более буквальный смысл.

Уже очень давно - из-за прогрессирующей близорукости - я перестал различать лица людей, сидящих в глубине аудитории. В 1955 году, вступив в должность директора библиотеки, я узнал, что потерял зрение человека читающего и пишущего, - я убедился, что едва разбираю надписи на переплетах и корешках. Нужно признать, однако, что мой случай не так уж трагичен: этот сгущающийся полумрак день за днем длится без особого драматизма.

Представляя вас ребенком, я как будто припоминаю и узнаю ваше лицо - лицо молодой девушки, студентки, но Вы ли это - я не уверен.

Теперь мне трудно разглядеть даже тех, кто сидит напротив. Только в снах я прекрасно вижу. Что же до реальности, моя связь с ней день ото дня слабеет, и я давно не веду никакой корреспонденции.

Сеньора, до недавнего времени выполнявшая обязанности моего секретаря, примерно месяц назад покинула этот дом по причинам, не стоящим вашего внимания. Я почти уверен, что шесть Ваших предыдущих писем, скорее всего пролежавших в ее столе, исчезли вместе с ней, и мне уже никогда не узнать, что в них было...

Я диктую эти слова (очень медленно, по-английски) специально приглашенной стенографистке. Мне приходит в голову, что переписка, кажется, имеет смысл лишь тогда, когда видишь почерк человека. Ведь, чувствуя руку, можно представить себе черты его лица, уловить настроение и даже как бы услышать голос. Увы, Вашим письмам не суждено было выполнить своего прямого назначения - я никогда не смог бы прочесть их по-настоящему, а разве лишь услышать.

Мне хотелось бы закончить словами Гете, сказанными им о сумерках: «Все, что было близко, удаляется». В самом деле, когда смеркается, окружающее словно скрывается от наших глаз, подобно тому как видимый мир почти полностью исчез из моих. Но когда я представляю, что Вы прочтете эти строчки напечатанными на машинке, рукой постороннего, с неизбежными (я не говорю - сознательными) искажениями, мне кажется, что Гете мог сказать это не только о сумерках, но и о жизни. Все удаляется от нас.

Мои последние слова, обращенные к Вам, - это благодарность и скромная просьба: я хотел бы, чтобы Вы остались единственным читателем этого затянувшегося послания, не предназначенного для глаз так называемых исследователей литературы или (хуже того) журналистов, - в чем я всецело на Вас полагаюсь. Боюсь, единственное, чем я могу отплатить Вам за искренность, - это сообщить по секрету тему своей будущей лекции: она будет называться «Слепота».

Ваш старый Хорхе».

ИЗ РАЗДЕЛА «СМЕРТЬ ЛИТЕРАТУРЫ»

A Midsummer Night's Dream[1]

В рассказе не происходит ничего, что на реалистический манер напоминало бы читателю события повседневной жизни.

Нет, однако, и ничего такого, что не могло бы (пусть предположительно) случиться со всяким.

Главному герою - человеку непримечательному, ведущему заурядную жизнь городского служащего, - снится кошмар, в котором с головокружительным правдоподобием разворачиваются картины кораблекрушения: гибнет, брошенный штормом на рифы, океанский лайнер с тремя сотнями туристов на борту. Один за другим проносятся эпизоды, исполненные ужаса и своеобразного эротизма.

Опуская череду устрашающих подробностей a la Джозеф Конрад, - весь этот хаос звуков, красок и форм, как бы подчиненных неуловимой стремительной логике, - переходим к развязке.

Из всех пассажиров спасаются двое мужчин, занимавших, по законам романтической симметрии, соседние каюты. Одного волны выбрасывают на крохотный скалистый островок. Второй, очнувшись на дне большой спасательной шлюпки, понимает, что остался один, посреди океана, без воды, пропитания и весел, и что шлюпка дала течь. Через двое суток после катастрофы, в ясный солнечный полдень, влекомая неведомым течением, шлюпка проплывает мимо островка, приютившего первого пассажира. На какое-то мгновение два изможденных человека (один - стоя на берегу, другой - упираясь коленями в шаткий борт) замирают в немом изумлении, смотрят и, кажется, узнают друг друга. Ни тот, ни другой, не в силах пошевелиться.

Как всегда в подобных случаях, сознание сновидца расщепляется: он наблюдает всю сцену как бы со стороны и при этом участвует в ней, играя роли обоих персонажей. Герой как будто ясно слышит плеск воды вдоль бортов, ощущает тошнотворное покачивание шлюпки и в то же время чувствует, как обжигает каждый вдох иссушенное горло человека на островке, как солнце слепит глаза, как в босые ступни врезается галька. Между тем течение медленно поворачивает шлюпку и увлекает от берега все дальше, в просторы океана... В этот момент, по всем правилам сновидений, герой просыпается.

Что здесь любопытно? Разумеется, нелепо было бы отыскивать в этом сне некий аллегорический или (хуже того) символический смысл, наличие которого спорно, сущность - сомнительна. Гораздо интересней представить себе сферу (или сферы) чувств, в которые вступают действующие лица. Эти сферы тем занимательнее, чем более вымышленными, удаленными от реальности (более платоновскими) оказываются персонажи.

Что чувствует, например, наш герой, когда, сбивчиво пересказывая свой сон двум или трем приятелям, он натыкается на взгляды, в которых сквозит кое-что посерьезнее любопытства? Или когда, вопреки многолетнему житейскому распорядку, он направляется после службы в маленькое полупустое кафе, где просиживает по полтора часа в одиночестве, глядя на дымящийся кофе, непрерывно куря?

Можно ли передать словами то, что переживают персонажи его удивительного сновидения, так и не проронившие ни слова: один - измотанный многочасовым скитаниям по волнам, тот, кого в скором времени покроют воды и кому кусок скалы над водой представляется раем? Другой - обессиленный зноем, обреченный умирать от жажды, провожающий взглядом уплывающую шлюпку?.. Какие сны видят они накануне встречи?

И все же гораздо более соблазнительной кажется попытка угадать ощущения трех других неявных героев истории, возникающих ближе к финалу. Что чувствует рабочий типографии, приступающий к набору этого текста? Первый читатель, раскрывающий только что вышедший из печати экземпляр? И, наконец, библиотекарь, торопливо пробегающий эти строчки, прежде чем, выполняя директивы руководства, разорвать по диагонали выцветшие страницы запылившейся книжки?

Тень Исландии

В средневековой исландской сказке (назвать ее народной не поднимается рука) повествуется о старинной Школе Чернокнижия, располагавшейся в центре острова, в прочном подземном доме без окон.

Углубляя инфернальные мотивы, сказка сообщает далее, что юноши в полной темноте изучали там колдовство и древние науки по книгам, написанным огненными буквами. Обучение длилось семь лет, и за это время ученики ни разу не поднимались на землю и не видели дневного света. Мало этого: когда они покидали Школу, черт всегда оставлял у себя одного из них - того, кто выходил последним.

Однажды три ученика - Сэмунд, Каульвюр и Хальвдан - хотели договориться, что выскочат из подземелья вместе. Немного поразмышляв, Сэмунд неожиданно объявил, что пойдет последним. Он накинул на плечи широкий плащ, и когда ученики поднимались по лестнице, черт ухватил его за полу, но Сэмунд скинул плащ и убежал. Железная дверь захлопнулась и отдавила ему пятку. "Душа дороже пятки", -- сказал Сэмунд.

Как ни странно, этот поучительный эпизод не является завершающим. Вопреки всем законам жанра, сказка предлагает - как бы на выбор - совершенно иной вариант финала.

Рассказывают, что на самом деле, когда Сэмунд поднимался по лестнице и ступил за порог, солнце стояло так, что тень Сэмунда упала на стену. Черт уже был готов схватить его, но Сэмунд сказал: "А я не последний. Вон за мной еще один". И показал на тень.

Черт схватил тень, а Сэмунд вырвался на волю, но с тех пор он жил без тени, потому что черт оставил ее у себя.

Читателя искушенного, вероятно, более всего заинтригует момент загадочного размышления Сэмунда и его неожиданное желание идти последним.

Что касается писателей, едва ли кто-нибудь из них признается в том, что их работа нередко представляет собой попытку избавиться от многолетнего соблазна: чувствовать себя Сэмундом или его тенью.

1993--1998

[1] Сон в летнюю ночь (англ.) В. Шекспир