Главная > Архив выпусков > Выпуск 5-6 (1) > Проза

Василий КАРДИН

ВЕЛИКАЯ БЕДА - ЗАБВЕНИЕ

П о с л е с л о в и е

(Окончание)    

Рыбаков не однажды убеждал меня: самое важное для писателя  - умение писать женские характеры.

Не будучи уверенным в универсальности этой заповеди я считал и считаю Рахиль Рахленко его крупным художническим достижением. Она неповторима в своей страсти. Но и в повседневном, но и в своей гибели она тоже ни на кого не похожа. Разве что на  библей­скую героиню. 

Писатель настаивает на этом подобии. Что оборачивается для него своими сложностями. Представление о  них дают иные комментарии повествователя:   

«Анализируя теперь их характеры, я нахожу отца и мать похожими друг на друга. С первого взгляда казалось: небо и земля, огонь и вода, - но любовь, понимаете ли, все сгладила. Сильной  личностью считалась мать, командовала парадом она, властная, категоричная, неуступчивая, однако их общий характер -  это был не ее характер, а характер отца...» И далее в чрезмерно, пожалуй, декоративном тоне.

Отец, полуеврей-полунемец, родился в Базеле, в профессорской семье выходцев из России. "Моему отцу тоже следовало стать докто­ром медицины. Но он стал сапожником..."

В украинском городке Якоб Ивановский узрел красавицу Рахиль Рахленко «Что вам сказать? Это был Момент. Момент с большой буквы. Это была любовь-молния. Эта девушка стала для моего отца судь­бой, женщиной, к которой ему суждено было прилепиться. И он приле­пился к ней на всю жизнь, как прилепился праотец наш Иаков к сво­ей Рахили».   

Совпадение имен призвано подтвердить "любовь-молнию". Однако высокопарность сравнений особенно ощутима подле сухих, а то и от­дающих газетой разъяснений.   

Тем не менее, такое разностилье поддается оправданию. Речь ведет человек, не причастный к литературе. Его тяга к библейским сравнениям уживается с привычкой к почти стандартным оборотам. За этой особенностью угадывается и другая. Рассказчик словно имеет право чего-то не замечать, не понимать, оправдывать. Советская реальность для него идеальна во всем.   

Сам Рыбаков не относился к ее безоглядным апологетам, лучше многих знал ее темные стороны, кочуя перед войной по городам в роли учителя западных танцев, избежал ареста. Да и война, в отличие от Бориса, ему тоже кое-что открыла.  

А Борису не обязательно замечать пятна на солнце, ломать голову над отнюдь не безобидными мелочами. Вроде, скажем, анкеты с пунктами о «родственниках за границей», «связи с заграницей». Даже если отца-сапожника они не касались, дети, особенно состоявшие на советской службе, хочешь - не хочешь, должны были о них задумываться.   

Что до антисемитизма, возведенного в ранг государственной политики, перед тем, как Сталин, будучи специалистом по национальному вопросу, с помощью Гитлера не расширил свой кругозор и не начал перенимать опыт, он не давал себя знать. Тем паче, в украинской глубинке, где, ежели не помнить былых погромов, в общем-то, мир­но жили разноплеменные городки и деревни.   

Выходец из этих краев Анатолий Рыбаков ценил преимущества советской яви перед германским фашизмом, не таившим своих агрессивных устремлений. Но и тридцать седьмой год не шел у него из памяти, побуждая сокращать дистанцию между «отцом народов» и «фюрером».   

Один из сынов Рахили и Якова, не лишенный тщеславия комсомольский активист Лева рано вступил на номенклатурную стезю. И сполна заплатил за свое продвижение обычным в те дни арестом.   

Однако, прочитав «Тяжелый песок», никто не догадается о та­ком повороте событий. Рыбаков опрометчиво надеялся, будто все предусмотрел, где надо, подложил соломки.   

Не тут-то было. Редакционная реакция на рукопись сталинского лауреата отличалась сдержанностью. «Новый мир» после Александра Твардовского мало чем выделялся из общего ряда «толстых» журналов.   

«Октябрь» возглавлял Анатолий Ананьев. Прозаик не ахти какой, но в молодые годы прошедший Великую Отечественную войну и не от­рекавшийся от иных нравственных норм, продиктованных ею. Он по­нимал значение «Тяжелого песка», хотел бы его напечатать, но полагал необходимой серьезную редактуру, продиктованную не только его пожеланиями, но и мнением Центрального Комитета. Одних правомочий гла­вного редактора  здесь было явно недостаточно. Не он решал, быть ли рукописи книгой, а деятели со Старой площади. Не исключено, что они наметили и иезуитскую линию взаимоотношений редакторов с автором.

Так или иначе, Рыбаков периодически должен был наведываться на улицу «Правды» в редакцию «Октября». Возвращался мрачнее тучи, в очередной раз убедившись, что предыдущая поездка была  не последней.

Иллюзия возникала, ибо всякий раз речь шла об отдельном эпизоде, о каких-то вроде бы деталях. Надо исправить и - порядок.   

Вот и теперь очередной, вполне дружески сформулированный ультиматум касался одной, вроде бы частной, линии.   

Ничего не попишешь, придется отступить. Пожертвовать тридцать седьмым годом. В конечном счете, это всего лишь подробность.   

Профессионал высокого класса, Рыбаков не мог подобного толка операции осуществлять с помощью лишь ножниц и клея.   

«...Однако дома меня (Бориса - В.К.) ожидало страшное известие. На станции Миасс погибли под колесами поезда мой брат Лева и его жена Анна Моисеевна».   

Достаточно? Но Рыбаков не полагает возможным отделываться по­ходя брошенными словами. Тем более что для него важна семья, внутрисемейные отношения.   

Восстанавливается предположительная сцена трагедии. История взаимоотношений Левы с женой, с ее маленькой дочерью от прежнего брака Олечкой, теперь попавшей под опеку семьи Рахленко и так далее. Будто невзначай остается что-то из прежнего, теперь отброшенного варианта. Оказывается Леву «отстранили от высокой должности и пе­ревели в какой-то Миасс». Где его с женой задавил какой-то поезд.   

Отстранение от высокой должности, прямо скажем, - вещь крайне досадная. Да еще с переводом в другой город. Но это отнюдь не аре­ст. Со всеми вытекающими отсюда последствиями, начиная перспективой расстрела арестованного, кончая травлей близких. И, разумеется, прежде всего, отца. С его заграничным происхождением и швейцарской родней.

При всем том беда, постигшая Леву и его жену, хоть и меняла что-то в сюжетных сплетениях, не препятствовала развитию действия, ради которого писался роман.

Повествование неотвратимо шло к гетто. И далее - к сопротивлению небывалых форм и небывалого размаха.   

Это насторожило сановных читателей со Старой площади не меньше, а то и сильнее Левиной карьеры, оборванной визитом энкаведешников, замененных, слава Богу, колесами поезда. Но чем заменить гетто?   

Все существование многолюдной еврейской семьи должны пронизы­вать идеи интернационализма. Одних уверений Бориса на сей счет недостаточно. Рядом с героями-евреями надлежит находиться героям русским, украинцам, белорусам.   

Рыбакову казалось, будто так оно и есть, будто все это в романе предусмотрено.   

Да, - снисходительно соглашались с ним собеседники. Но вопрос, видите ли, в количестве, соотношениях. И т.п.   

Надо ли доказывать, что все эти «улучшения», «уточнения» не шли на пользу общей картине.   

Устраняя репрессии второй половины тридцатых годов, Анатолий Рыбаков не просто скрывал тяжелейшую драму времени, он идеализировал само время, когда сталинские методы все больше смыкались с гитлеровскими. В романе же напротив - как бы нарастал антагонизм сторон, и бытие одной из них заливало лучезарное солнце.   

Ложь была тем нелепее и досаднее, что за тридцать седьмым пос­ледовал тридцать девятый - альянс двух диктаторов, давший старт второй мировой войне. И Холокосту.   

Гитлер воспринял волну арестов и расстрелов в Советском Союзе как царский подарок кремлевского сатрапа. Как еще одно совпадение в стратегии и во внутренней политической практике.   

Если бы Леву с женой «замели» как врагов народа, Левиному родно­му брату Генриху вряд ли светило бы военно-авиационное училище. Хо­тя стопроцентно исключить это нельзя. Рыбаков и не исключал.

Повторяя первоначальный вариант, Генрих кончил училище, учас­твовал в операциях на Хасане и Халхин-Голе и, используя отпуск, наведался в отчий дом.   

А.Рыбаков воссоздавал историю стопроцентно советской семьи, искренне готовой «на труд и на подвиг». В принципе такая семья не могла, насторожить редактора со Старой площади и цензора (адрес неизвестен). В принципе. Не будь эта семья еврейской. Не прояви ее члены самоотвержения.   

То есть, конечно, проявить позволительно, даже похвально. То­лько не выглядеть первыми среди проявляющих, ни в коем разе не вы­деляться. Рыбаков же изначально стремился выявить и доказать не­заурядность Рахили Рахленко, ее близких.   

Если это выглядело как незаурядность нации, он не  возражал. Каждая нация так или иначе  по-своему  незаурядна. Пусть ей хвата­ет не только посредственностей, но и  ничтожеств, а то и про­ходимцев.   

Писатель не пренебрегал азбучными истинами. Обвинение в национализме, легко бросаемое кому угодно (следом иной раз бросали в тюрьму) к нему никак не подходило. Однако советчики-доброхоты хо­тели усилить интернациональный пафос  романа. И знали, как этого добиться. Особенно по мере нарастания  роковых событий. А их нарастание было неотвратимо. Надвигалась война. Словно величай­шая неожиданность. Отмобилизованный вермахт громит советские диви­зии, овладевая чужой землей. Не всегда встречая боевое сопротивление и не всегда наталкиваясь на враждебность жителей. Чаще всего в сельских районах, до сих пор не оправившихся от коллективизации. (Гитлеру колхозы пришлись по душе, и он их сберег на захваченной территории, разочаровывая тех, кто надеялся вернуться к единоличному житью-бытью).

Рыбаков почти не касался фронтовых дел, исподволь готовя читателей к запредельной жизни гетто. К беспримерному восстанию его обитателей.

Наметанным глазом он видел, с кем имеет дело, видел третьестепенную роль Анатолия Ананьева и готов был на жертвы. Лишь бы осуществить выношенное, выстраданное.    

Ни одна из его уже опубликованных книг не требовала подобной платы. Эта потребовала.   

Он прочитал мне заново написанные страницы приезда Генриха к родителям. Теперь уже не одного, а в сопровождении друзей.   

«Ты бы еще эфиопа добавил и китайца», - раздраженно бросил я.

Обычно он в такой ситуации в долгу не оставался, спуску не да­вал. Но на сей раз пробормотал что-то вроде: «Переборщил?»

В окончательном варианте Генрих прибывает под родной кров в сопровождении своего командира, старшего лейтенанта Вадима Павло­вича Соколова, и однополчанина летчика Георгия Николаевича Кошелева.   

Так, надобно полагать, выражается дух незабываемого времени. Фамилия «Соколов» и имя Кошелева «Георгий», естественно, обыгры­ваются. Сыновний визит оборачивается грандиозным для городка оли­цетворяющим дружбу народов торжеством с умопомрачительным застоль­ем. Русские и немцы, евреи и белорусы, украинцы и бесконечные по­лукровки.   

Как и всякого писателя-современника, Рыбакова можно в чем-то упрекнуть. Мне нравилось не все им изданное. Не был я поклонником его детских книжек. Когда он спросил про одну из них, честно приз­нался: «Понравилась ... первая фраза».   

Он посмеялся; уверенности в себе ему хватало и без моего одоб­рения.

Другое дело - «Тяжелый песок». Не только другое, но и куда более сложное, противоречивое, не укладывающееся в рамки обычного издате­льского процесса. Советскость не избавляла писателя-лауреата от необходимости становиться на горло собственной песне.

Бывают контрасты и контрасты. Главное противоречие между гостя­ми за безбрежным столом и маячившими впереди повязками с шестиконечной звездой невольно смазывается искусственной помпой по случаю явления трех пилотов. Недостоверность прокрадывается на подступы к гетто. То есть туда, где уже не останется места чему-либо второстепенному. Его отринут, отвергнут. В силу вступит гибельность мятежа.   

Оговорки оговорками, издержки - издержками, однако Анатолий Рыбаков осуществил свою конечную цель. И достоин благодарной па­мяти.

Допечатанный  тираж складывали в пачки, готовя для отправки на склады и по магазинам. Автор поступившей в продажу книги, не да­вая себе роздыху, вернулся к рукописи, отложенной в дни и месяцы  работы над «Тяжелым песком».   

Перевернута  еще одна страница жизни. Надо снова садиться за роман, вызревавший годы. Он еще заберет время, силы, нервы. Но будет во чтобы то ни стало. Принесет новую славу, ответит на мно­гие вопросы, сопровождавшие жизнь Анатолия Рыбакова и его сверст­ников, обнажив глубины иные, нежели «Тяжелый песок», увидевший свет вопреки препонам и благодаря готовности писателя скрепя сер­дце, сцепив зубы, их преодолевать. Ценой потерь сберегая главное.  

____________________________________

 А.РЫБАКОВ. Тяжелый песок. Заключительная глава романа.

Назад >