Главная > Архив выпусков > Выпуск 5-6 (1) > Проза

Светлана ШЕНБРУНН

ДОЛИНА АЯЛОНСКАЯ

(Окончание)

Прочие разговоры были еще менее содержательны­ми. То тут, то там вспыхивали какие-то мгновенные оби­ды и перепалки:    

- Смотрите в конце концов, куда вы наступаете! Нельзя же так!

- Шляпу  надел, а не видит, куда лезет!   

- Он думает, он тут один!  

А золотой диск висел над площадью Белорусского вокзала и изливал на город яркий непонятный свет. В го­лове у меня начали вертеться какие-то неизвестно отку­да взявшиеся фразы: И кто выдержит день пришествия Его, и кто устоит, когда он явится?.. И дам вам сердце но­вое, и новый дух дам вам... Будет день, и ночь отступит...  

Под  солнцем лежало двухцветное облако: низом сво­им простое, серое, пухлое, а сверху нежное и прозрач­ное, пронизанное лучезарным сиянием. Шел уже один­надцатый час, а солнце застыло на одном месте и, судя по всему, не собиралось покидать небосвод. Это было явное чудо, но, к сожалению, никто не придавал ему ни­какого значения. Масса народу толклась на ярко осве­щенной  улице, но вместо того, чтобы остановиться в изумлении  и воскликнуть: «Смотрите, смотрите! Что это?», или просто сказать: «Братцы, сколько свету!», или хотя бы случая ради помолчать немного, вместо этого москвичи все как один перебрасывались язвительными, рожденными  на коммунальных кухнях репликами и мо­лоли какую-то скучнейшую чепуху, суетились без тол­ку, раздраженные и оскорбленные, и все норовили за­деть друг друга за живое.  

Небесное  знамение их  не взволновало. Очевидно, оно не сулило ни мора ни глада, ни денежной реформы, ни войны, чреватой исчезновением мыла, соли и спичек, и потому не заслуживало внимания. Неразумные они де­ти, и нет у них смысла.  

Мне  стало обидно  за чудесное явление - неужели это такой пустяк, что на него жаль даже тех нескольких слов, какие обычно с великой легкостью отпускаются по любому поводу: «Быть этого не может! Просто не верит­ся! Что ни говорите - это невероятно!» О солнце никто не говорил и не вспоминал, как будто его вообще не су­ществовало. В конце концов это стало казаться мне не просто  странным, но даже  подозрительным. Может быть, я что-то перепутала? Может, все московские часы испортились и показывают неверное время? Может обще никакого солнца на небе нет?   

Но солнце было. Оно сияло и переливалось, 6удто вобрало в себя золото всех куполов всех ушедших в небы­тие московских церквей. Под ним лежало облако цвета та­лого воска, а над ним синело чистое омытое грозой небо.   

Народу на улице становилось все меньше, и когда я подошла  к мосту у Белорусского вокзала, не только солнце на небе, но и город на земле казался застывшим и уснувшим. В липовой аллее, что тянется от Белорус­ского вокзала до Аэропорта и дальше, к Соколу, прохо­жих уже не было совсем. Светло и пусто было вокруг. Солнце не двигалось. Смотрю, и вот - нет человека, и все птицы небесные разлетелись.   

В полном одиночестве прошла я по всей Скаковой улице и свернула к своему дому. У ворот я остановилась. В воздухе пахло вишневым вареньем. Тончайшее облач­ко шелковой лентой обвило небосвод.   

В крошечном палисаднике перед домом сидел По­лонский, поэт-переводчик из соседнего подъезда, и, склонив седеющую  голову, записывал что-то в блокнот, лежавший  у него на колене. Полонский был членом группкома литераторов, но его жена как-то жаловалась маме, что его не печатают и вообще затирают, потому что другие поэты-переводчики опасаются конкуренции с его стороны. Соседки же со своей стороны сплетнича­ли, что дома жена и теща не дают ему житья и день-деньской всячески ругают и поносят его за то, что ниче­го не зарабатывает и сидит у них на шее. Когда я прохо­дила мимо, Полонский поднял голову, но взгляд его гро­мадных черных глаз был устремлен куда-то вдаль, веро­ятно, в дебри средневековой немецкой поэзии - он пере­водил только с немецкого и только старых поэтов. Я хо­тела указать ему на солнце, но постеснялась. Да он, ско­рее всего, и не понял бы, о чем речь.   

На кухне у нас горел свет. Это Николай Иванович Васнецов, скромный советский служащий, писал свою очередную картину. Очевидно, фамилия заставила Ни­колая Ивановича взяться за рисование. Таланта у него не было, но к своему увлечению он относился со всей от­ветственностью. Получая очередной «Огонек», Николай Иванович сразу брался за дело: расчерчивал на квадра­тики репродукцию, помещенную   в данном номере, и точно такое же количество квадратов наносил на лист ватмана. После этого оставалось лишь по возможности верно перенести каждый квадрат на ватман. Жена не позволяла Николаю  Ивановичу заниматься художест­венными промыслами в комнате, заявляя, что он даром жжет электроэнергию, поэтому живописцу приходилось устраиваться на кухне. Я застала Николая Ивановича в момент копирования задних коровьих ног - картина на­звалась «Утро доярки».   

- А я сегодня еще и света не зажигал, - промолвил художник, надо полагать, вполне искренне не замечая горящей под потолком лампочки и желая намекнуть, что его пристрастие соседям вовсе не в убыток.   

- Сегодня и без света светло, - сказала я. - Вы виде­ли, какое солнце?   

- Нет, не обратил внимания, - признался Николай Иванович смущенно. - Спешу, знаете, закончить...   

- Коля! - раздался звучный зов жены, уловившей, как видно, наши голоса.  

Я ушла  к себе в комнату и выглянула в окошко. Солн­це еще стояло на небе, но блеск его отчасти померк. Оно сделалось обыкновенным шаром  цвета топленого молока и сразу уменьшилось в размере. Через минуту оно исчезло. Не зашло за горизонт, а просто скрылось в облаке, золотым шарфом перехлестнувшим все небо от края до края. Некоторое время после этого в воздухе еще висело перламутровое сияние, но постепенно и оно потухло.  

На  следующий  день в «Вечерке» появилась объясни­тельная заметка: «Вчера жители столицы могли наблю­дать необычное атмосферное явление. Облака, собрав­шиеся после грозы на горизонте, создали своеобразный экран, позволивший в течении длительного времени по­сле захода солнца видеть его отражение на небе».  

Это  звучало достаточно научно, хотя безусловно не соответствовало истине. Солнце, - действительно непо­нятно, неизвестно зачем застрявшее в московском небе, - все-таки, несмотря на всю нелепость ситуации, было настоящим, а никаким не отражением. Тем не менее, ме­ня порадовало, что хоть кто-то его заметил.   

Но на этом дело не кончилось. Через несколько дней в воскресенье утром, когда вся наша квартира еще спала, в гулкой коридорной тишине вдруг раздались два тре­вожных дверных звонка. И тотчас вслед за ними еще два. Я вскочила с постели и спросонья даже не сразу сообра­зила, в какой стороне находится дверь. После смерти ма­мы я перебралась со своего диванчика на ее кровать, и это перемещение, как видно, повлияло на мою способ­ность ориентироваться в пространстве. На пороге стояла тетя Мура. Она выглядела странно - я это сразу замети­ла. Глаза ее потемнели и пылали так, будто она смотре­ла на горящую свечу. Я завела ее в комнату и усадила.    

- Тетя Мурочка, что случилось? - спросила я, совер­шенно  не представляя себе, что же могло вынудить ее примчаться в такую рань из Тушино.    

- Ничего, - ответила она раздраженно. - Что, разве мне нельзя приехать к тебе просто так, без особенных происшествий?    

- Конечно, можно, - сказала я, прижимаясь к ее мо­гучей груди.

- Я тебя люблю. Я тебя очень люблю.    

- Правда? - спросила она и взглянула на меня испы­тующе  и даже как-то грозно.   

Я принялась припоминать свои прегрешения, но не было среди них таких, которые могли бы заставить тетю Муру усомниться в моей преданности.    

- Ты сердишься на меня? - спросила я.    

- Нет, - ответила она. - Ты тут ни при чем.    

- Я пойду поставлю чайник, - сказала я, не придумав ничего лучшего.    

- Нет! - Она с такой силой сжала мою руку, что я окончательно растерялась. - Сядь, - сказала она, помол­чав. - Слушай! Вчера вечером я вернулась с работы, во­шла в свою комнату и тут...    

- Тебя обокрали? - спросила я, увидев, что она не со­бирается продолжать.    

- Не говори глупостей! Молчи и слушай. О чем я го­ворила? Я пришла с работы, как обычно сняла пальто и боты и вот тут... Понимаешь, я очень отчетливо это ви­дела - моя голова поплыла по комнате. Отдельно от ме­ня, понимаешь?   

Я постаралась не выказать своего смущения.    

- Тетя Мурочка, ты просто устала.    

- Самое ужасное, что я понимала, прекрасно понимала, что этого не может быть, и все-таки не выдержала и бросилась ее ловить. А она летала вокруг стола и никак не желала остановиться. А потом она превратилась в ог­ненный шар.    

- Это на тебя подействовало солнце, - сказала я.    

- Какое солнце? - в голосе ее прозвучала вовсе не свойственная ей хитрость.    

- Солнце - после грозы. Которое никак не хотело за­ходить...    

- А! - воскликнула она радостно. - Значит, ты тоже видела! Значит, я не сошла с ума! Слава Богу! - она шумно  вздохнула и с облегчением откинулась на спин­ку стула. - И стояло солнце над Гивоном и не спеши­ло к западу... Но знаешь, что мне кажется странным -разве здесь Гивон?   

Я пожала плечами.    

- Ты знаешь, что я думаю? - она понизила голос и ог­лянулась по сторонам, будто кто-то мог нас подслу­шать. - Это отражение!   

Я решила, что тетя Мура прочитала заметку в «Ве­черке", но оказалось, что она имеет в виду нечто иное.    

- Раньше, - произнесла она торжественно, - все бы­ло настоящее. Истинное небо и подлинная земля. А те­перь... Теперь время движется вспять. В этом все дело! Да, я это поняла. Мы живем в обратную сторону. Это солнце - это отражение того, Гивонского. Но никто не знает. Так что ты молчи. Теперь, чтобы понимать, надо читать с конца - сзаду наперед! Но главное не это, - она перешла  на шепот. - Главное - вычислить расстояние. А  иначе - низвергнемся в пропасть... - С этими словами она подошла  к окну и действительно принялась что-то вычислять, приложив к пасмурному рассветному небу непонятно откуда взявшуюся линейку.   

Я не стала разубеждать ее. Тем более что я и сама не знала, кто, зачем и с какой стати остановил дневное све­тило над столицей первого в мире социалистического государства. Может быть, тети Мурино объяснение не хуже всех прочих. В прежние времена все было просто и  ясно: Иисус Навин сказал Богу не убирать солнца с неба, чтобы не дать врагам потихонечку смыться в по­темках, а потом с новыми силами наброситься на Израиль. Бог внял просьбе и помог закрепить и упрочить по­беду. Все тогда было честно и недвусмысленно. Но раз­ве теперь кто-нибудь решится сказать, зачем и почему происходит или не происходит то или иное событие? Нету теперь однозначных ответов. Я изумлен был виде­нием сим и не понимал его. Поди узнай, была ли какая-то связь между солнцем, застывшим  в тот день над Москвой, и тети Муриным безумием, и содержался ли в небесном видении намек на некую грядущую победу и скорый выход дома Израиля из египетского рабства, и имеет ли все это хоть какое-то отношение к тому факту, что я живу теперь в Гивоне и с порога своего дома могу видеть гору, на которой похоронен пророк Самуил, - го­ру, сидящую выше окрестных холмов и смотрящую од­ним оком в сторону Иерусалима, а другим в сторону Гивона.   

По этим вот склонам в тот день разбросаны были трупы врагов, а теперь скачут по ним серны, и осторож­ные лисы мастерят свои норы в узких кривых пещерах. Фары  скользящих в долине машин на мгновение рассе­кают надвое ночную тьму и выхватывают из мрака пуши­стый силуэт опешившей охотницы.

А когда затихает движение на шоссе, и утомляется, и засыпает всякая тварь, раздается над Гивоном голос про­рока:    

- Теперь же предстаньте! - требует помазавший Саула на царство. - У кого я взял вола, у кого взял осла?   

Голос гудит и плывет, и перехлестывает через хол­мы, и затопляет долину. И, глядя на никелевый серпик Венеры в темном высоком небе, я отвечаю:    

- Не брал ты у нас, Господи, да и не было у нас это­го. А была у нас швейная машинка, зингеровская, ста­ренькая, да поваленные бурей деревья, да еще очереди, очереди, очереди, да странное атмосферное явление...   

А больше и не было у нас ничего.

Назад >