Главная > Архив выпусков > Выпуск 5-6 (1) > Проза

Максим ГЛИКИН

ИСТОРИЯ  ОТ  ЮДИФИ

П о с л е с л о в и е

 «Женская и мужская литература... В этом делении все-таки что-то есть... Для меня это как-то связано с иудаизмом». Точнее, чем израильская писательница Амалия Кахана-Кармон, пожалуй, и не скажешь. Кстати, не правда ли, странновато звучит это слово - писательница. А поэтесса - вообще как-то иронически легковесно. Прозаик и подавно по родам не склоняется. Так же, кстати, как и софер*.

Мужчины, создавая литературу, опрометчиво не предусмотрели в ней место для женщины. Но если русская литература сама по себе очень молода - и уже через пару веков ее эволюции представительницы слабого пола догнали представителей сильного и, кажется, даже перегнали (помните ахматовское - «я научила женщин говорить, но боже, как их замолчать заставить»?), то еврейская книга - это более двух тысяч лет мужского монолога. Тот, кто диктовал Тору, стоит, безусловно над всяким делением по гендерному признаку. Но те, кто записывал - столь же очевидно, обладали чисто мужским складом ума. Весь ТаНаХ*, сколь бы ни был он разнообразен, изложен под совершенно определенным углом зрения. Это мужской взгляд на вещи. Увы, не женский.

Даже когда мы читаем «Книгу Эстер» и «Книгу Рут», мы держим в уме, что сии примечательные события изложены отнюдь не их героинями. Другой язык, другая психология. Читателю до мелочей известны все душевные зигзаги героев. А мир чувств героинь... Если он и не остается тайной за семью печатями, то, во всяком случае, судить о нем приходится лишь по косвенным признакам. Можно только гадать, как решалась (и почему решилась) на свой подвиг Юдит (Юдифь), что чувствовала, заходя в палатку к Олоферну, какими глазами глядела на его отрубленную голову, лежащую у ее ног...

Ассоциация с Юдит не случайно приходит на ум по прочтении цикла «женских» новелл «ДИАЛОГА». Больше всего поражает именно этот внимательный, пристальный, придирчивый, рациональный взгляд женщины на то, на что смотреть в действительности очень тяжело (по крайней мере, мужчине). Чудо прозы (если таковое бывает, как и в поэзии) возникает, кажется, в этом самом взгляде: вопреки первому и естественному желанию отвернуться, пропустить мимо внимания. Героиня этой прозы после взрыва в автобусе не убегает домой, закрыв глаза руками, а наоборот, подходит к изувеченным телам, поднимает оторванную руку, целует в губы смертельно раненного старика, забирает окровавленный шарф (Любовь Кутузова). Сцена, от которой иной художник поспешил бы абстрагироваться, сразу перейдя к словам «на другой день», - здесь становится, напротив, ключевой.

Пройти мимо трагедии оказывается невозможно. Как не выходит отвернуться от того факта, что ученица строгой религиозной школы влюблена в учителя (Амалия Кахана-Кармон «Неима Сасон пишет стихи»). Или что героиня (автор?) не любит свою родную бабушку. Нельзя упомянуть об этом в скобках. Наоборот, это стержень повествования. Это самое мучительное - и потому, самое главное. Чтобы познать природу сего чувства, необходимо по крупицам воссоздать весь бабушкин быт  - со всеми мельчайшими обстоятельствами, сестрами, соседками, предметами обихода. А если известных фактов не хватает, это еще не повод останавливаться - будем черпать из того, что фрейдисты именуют коллективным бессознательным. Ведь предстоит докопаться, доплыть до тех истоков, где еще не было нелюбви, а была любовь - прадеда к дочке, «куколке» - оправдывающая и почти отменяющая грядущее чувство правнучки (Рада Полищук «Одесские рассказы»).

В этих рассказах речь идет по сути о труднопереносимых эмоциях и обстоятельствах. Но не зря ведь говорят об особой женской выносливости.

Впрочем, есть еще одна, еще более отличительная черта данного цикла (не беремся сказать - женской литературы в целом). Бросается в глаза, что в этом «кино» все мужчины - актеры второго плана. Если они и попадают в кадр, то как бы ненароком и очень не надолго. В целом же это мир женщин, подробности их отношений между  собой, их отношений с Б-гом. И с мужчинками тоже - но в этих отношениях мужчина выступает как пассивный объект, а не как субъект повествования.

При этом мужские портреты даны как бы легкими игривыми мазками: несколько любопытных, порой трогательных, порой отталкивающих черточек. Иногда это вовсе силуэты: бородатый прадед Мендель с внучками на коленках, цадик Вольф, склонившийся к стопам героини, чтобы застегнуть кнопки на ботинках. Иногда это карикатуры. То добрые - забулдыга-морячок с гармошкой в руках, то злые - смахивающий на кота Базилио сапожник Сруль, ходячий порок, будто сошедший с гравюры Гойи.

Все это мужское население, включая «деспота и тирана» Израиля, красующегося в одних трусах в коммунальном коридоре, вызывает прежде всего - жалость и сострадание. Мужичков жалко. Жаль, что они такие беспомощные, хотя порой очень много о себе понимают. Жалко, что они так редко случаются и вообще так мало живут. Ведь они фактически лишь маленькие эпизоды - в долгой и полной невзгод жизни женщин. Выскочил на сцену забавный морячок, побуянил, побузотерил, проорал свои песенки - да и съехал в никуда. А им жить - портнихе Сусанне Николаевне, девочке-героине, ее матери, тете Муре (Светлана Шенбрунн «Долина Аялонская»).

Мужчины остаются лишь как память, как дух - который можно вызвать, чтобы реанимировать давний спор двух старух (какая из них была больше любима?). Имена покойных мужей постепенно приобретают роль ничего не значащих междометий («Вейз мир, Вольф!»). Остается память о библейских героях, которые умели приказывать солнцу, чтобы оно остановилось. Теперь солнце справляется с этим и без чьей-либо помощи, без героических усилий. Оно стоит и освещает город, населенный одинокими женщинами.

Тут, конечно, свою роль играет детское восприятие. Ведь в трех из четырех рассказов речь идет о взгляде на мир девочки, для которой мужчина - вообще существо загадочное. Во всяком случае, гораздо более загадочное, чем мама, тетя и бабушка. Особенно хорошо это видно в новелле Амалии Кахана-Кармон, где, казалось бы, наконец, появляется мужчина как центральная фигура, однако потом выясняется что этот учитель Иехезкиль - в большей степени миф, плод детской фантазии. То есть даже в те редкие моменты, когда учитель возникает в «первой» реальности, все его действия направлены только на то, чтобы поскорее исчезнуть, сбежать во «вторую» - виртуальную.

Но нет мужчин и во вполне взрослом рассказе Любови Кутузовой «Шарф» (не считая погибающего старика, чьи претензии на мужественность и при жизни-то было нестерпимо жалкими). То есть подразумевается, что теракт - продукт войны, которую ведут все-таки мужчины. Но героиня сразу отказывается от идеи привлечь их к ответу. Женщина быстро смекнула, что все эти деятели - и не деятели вовсе, а лишь слепое орудие в руках Того, к кому она и обращается сперва с упреком и вызовом, а потом с любовью и раскаянием. Мужчины здесь абсолютно ни при чем.

Такой взгляд на вещи можно было бы, конечно, считать некой компенсацией, реваншем за века «замалчивания», когда женщине, наоборот, позволялось быть лишь объектом, но не субъектом повествования. Теперь она как будто наверстывает упущенное. Но дело, конечно не только и не столько в этом.

Такова объективная реальность. Реальность, по крайней мере, российская. Ибо войны здесь практически никогда не прекращались. Россия-мать постоянно провожает в армию - часто прямо на фронт - своих сыновей (и евреев в их числе), потом ждет редких весточек, в итоге дожидается похоронок. А если сыновья и мужья все-таки возвращаются - то уже не такие, не те, ненадолго. Слабые, покалеченные, чахоточные, спивающиеся. Этому феномену, кстати, целиком посвящена весьма примечательная, на мой взгляд, поэма Фаины Гримберг (не участвовавшей в данном «ДИАЛОГЕ», но из того же писательского поколения) «Андрей Иванович не возвращается домой».

Речь об огромном, вопиющем и безысходном дефиците мужчин. Просто адекватных мужчин, не говоря уж о мужчинах с большой буквы. Как будто не только Иваново - город невест, но и вся Россия - страна невест. Ее, кстати, так и воспринимают многие на Западе, да и на Востоке. Но ведь и в Израиле иначе не получается. Это тоже перманентно воюющая страна. На каковой фон накладывается еще и специфика традиционного еврейского устройства семьи, предполагающая: дело подлинных евреев - учиться (учить) и молиться, дело евреек - поддерживать дом и растить многочисленное потомство. Жизнь религиозных жен проходит в некотором, скажем так, удалении от мужей.  Кстати, по прочтении рассказа Амалии Кахана-Кармон возникает некая догадка о первоистоке странной влюбленности ученицы этой явно не светской школы в загадочного учителя Иехезкиля. Хочется спросить: а есть ли у героини отец, уделяет ли он ей достаточное внимание? Может, девочке нужен не мужчина, а просто папа?..

Ну а в нерелигиозных семьях - те же проблемы, что и в остальной Европе. Трещина, которую в прошлом веке дал институт брака - предмет для отдельного разговора. Но итог известен. Понятие «мать-одиночка» уже вышло из употребления, поскольку само явление давно распространилось за рамки чего-то особенного, требующего отдельных обозначений.

Грустно, но такова правда жизни. А все авторы этих новелл даже в самых своих буйных фантазиях все-таки остаются реалистами (реалистками). Достоинство, надо признать, присущее далеко не всем литературным деятелям противоположного пола.

Март, 2003

Назад >