Главная > Архив выпусков > Выпуск 7-8 (Том 1) > Поэзия

Максим ГЛИКИН

САМИ СЕБЕ КЛАССИКИ

Послесловие

Антология поэзии Израиля, составленная молодой русскоязычной израильтянкой, живущей в Америке. Уже само по себе это звучит заманчиво и многообещающе. Молодая страна. Молодое ее население. Язык - тоже по сути молодой, заново родившийся. Все ведь понимают, что язык Торы*, разговорный диалект нынешних израильтян и их изящная словесность - это даже не две, а три большие разницы. И, наконец, перевод всего этого на русский. Эдакая тройная и четверная многоступенчатая трансформация культуры и языка - от того, на котором слагалась Песня Песней - до того, что доступен нынче москвичу или питерцу, знающему по-еврейски от силы два выражения - «мазл тов*» и «беседер*».

Роберт Фрост говорил, что поэзия есть нечто, теряющееся во время перевода. Лишенные магнетизма оригинальных ритмов, рифм и аллитераций, без своего традиционного оперения, переводные стихи как будто раздеваются, предстают перед почтенной публикой незащищенными - в одном исподнем. Влиять на слушателя они уже могут только образами, смыслами, внутренними семантическими созвучиями. И далеко не всем в этой ситуации удается произвести впечатление. Лишь самые сильные и яркие умудряются возвыситься над языком, над особенностями и трудностями перевода - и по-прежнему будоражить умы, переворачивать сознание, вызывать какие-то отчетливые эмоции. Цеплять - как говорят некоторые поэты.

Подборка из антологии «77» интересна тем, что таких стихов здесь много. Как будто в них добавлены особые химикаты, «консерванты», позволяющие удерживать вкус и запах даже после длительного путешествия - через десятки лет, десятки меридианов, через множество языковых барьеров.

Возможно, легче объяснить, почему срабатывают психологические кульбиты Дана Пагиса: «у меня важная профессия: я - левая нога». Его тексты немножко ближе к прозе, при переложении которой многие семантические оттенки легче передать. Однако стихи Йоны Волах (кстати, то, что автор - женщина, становится ясно только по прочтении последнего текста) - это уже чистая лирика: «это дом сказал дом // это дерево сказало дерево // это пейзажи сказали пейзажи... // это ты сказал ты // это любовь сказал любовь». Стоит ли сие отнести к заслугам переводчика или автора - вопрос спорный - но так или иначе волшебство сохраняется. Не обязательно знать, как эта игра с родами и числами ведется в оригинале. Несет ли она дополнительную смысловую нагрузку. Рождает ли особенные созвучия. По-русски это тоже хорошо звучит. То самое - «цепляет».

Есть ли у этой подборки специфический национальный колорит? Безусловно, есть, хотя в глаза не бросается. Авторы не считают нужным постоянно напоминать (как это часто бывает у эмигрантов первого поколения) о своем происхождении, местной экзотике, ближневосточном антураже. В какой языковой и культурной среде существуют писатели - очевидно, но это не акцентируется. Лишь изредка идут отсылы к национальным датам, местам из Торы, изредка упоминаются месяцы еврейского лунного календаря, присутствие моря, субтропические растения или другие характерные черточки. Еще реже о месте стихосложения говорится напрямую: «О страна моя, вонзающая каннибальские зубы в девственную шею заката» (Рони Сомек). Во всяком случае преднамеренности и акцентированности в этом нет.

Связь с местностью и культурой прослеживается - но другая, более глубинная, более утонченная. Так, явственно видна одна общая тема, которая многим, наверное, покажется неожиданной. Вопрос о том, почему этот мотив так распространен - проблема, которая, видимо, выходит за рамки лингвистики или культурологии. Но так или иначе он проходит красной нитью сквозь всю подборку и чем дальше, тем более усиливается. И не заметить его невозможно.

Это тема смерти. В отдельных текстах сие понятие возникает почти случайно, как будто на бегу, иногда оно может показаться даже необязательным. «В час внезапный и чуждый как смерть» (Зельда). «Эти маленькие камни я положу на могилу и еще успею сказать кадиш* по нам обоим» (Дан Пагис).

Но вновь и вновь тему умирания, преодоления смерти, памяти об умершем, сожаления по поводу ухода любимого, страха перед уходом в небытие - становится центральной. «Куда ни повернусь - смерть смотрит с башни городской» - подборку ведь можно было бы назвать и так, цитатой из Мирьям Эйтан. Получилось бы, правда, слишком эпатажно. Но не слишком далеко от стержневого образа.

Не то чтобы это навязчивая идея. Нет. Просто особенность (национальная особенность?) мироощущения. Об этом говорят без пафоса, без придыхания - безоценочно, как о данности. А иногда даже как о празднике отдохновения: «Дайте им отдохнуть, велика их страна, их собственный месяц стережет ее ночи, они улыбаются».

Анализировать сей феномен можно очень долго, но мне хочется сделать лишь одно замечание. Хотя о войне почти не говорится, эти стихи пишутся людьми, живущими в перманентно воюющей стране. Война, возможно, идет где-то за горизонтом, люди погибают за пределами поэтического поля зрения. Но отблески тех сражений и тех взрывов не могут не отражаться в подборе образов и аллюзий. Не могут не проникать в авторское подсознание. Как по-прежнему резонирует и эхо другой войны, унесшей каждого третьего... Не то чтобы эту поэзию создают люди, постоянно думающие о потустороннем. Нет, никакой такой аномалии вы не найдете. Скорее речь об особой наследственности - такой настройке зрения, такой культурной традиции, которая позволяет чаще и с меньшим страхом заглядывать в мир иной.

Но этой темой, естественно, все не ограничивается. Напротив, мы видим огромное разнообразие тем, способов познания мира, красок, стихотворных приемов. Это поэзия, впитавшая в себя опыт четырех тысячелетий, но не зацикливающаяся на прошлом. Вообще ни на чем не зацикливающаяся. Идущая вперед, почти без оглядки, в неведомое, в непознанное. Поэзия молодой энергичной страны. Производная от нового языка, лишь отчасти обремененного грузом традиций. И потому не страшащегося тавтологии. Ибо нет еще такого понятия: классическая израильская литература. А потому каждый израильский поэт сам себе классик.

<< Назад к содержанию