Главная > Архив выпусков > Выпуск 7-8 (Том 1) > Проза

Лена ПОПОВА (Россия)

ОДИН В ПУСТЫНЕ ЗЕРКАЛ

Послесловие

Пьеса «Свадьба Мейдл» написана в 1960 году, сорок пять лет назад, однако публикуется она впервые. Понятное дело, что в те советские годы еврейская тема произведения перекрывала все пути для публикации, но нашему новому, молодому поколению многие вещи здесь не видны и не понятны. Мне, правда, показалось, что я увидела кое-какие интересные аллюзии и отсылки, однако после разговора со старшими я поняла, что в пьесе существуют коды, которые я, например, уже не вижу и не читаю. Это обидно, ведь текст теряет свою выпуклость и яркость, если ты не замечаешь тех вроде бы явных намеков, к которым тебя отсылает автор. И через поколение такие же потери смыслов грозят тем произведениям, что написаны нами, а потом - то же самое будет происходить с детьми наших детей, и так до бесконечности. Неужели ускользает только смысл текста из прошлого? А может быть, старшее поколение тоже неспособно дешифровать непривычные коды в произведениях новых авторов?

Эпиграфом к пьесе Георгия Балла я бы поставила слова из песни дедушки невесты, когда к нему приводят жениха: «Стыдно час, Стыдно два, Стыдно год, Стыдно жизнь». На мой взгляд, они точно выражают идею бессмысленности существования, к которой так или иначе обращается каждый художник слова, да и просто мыслящий человек, однако Балл трактует ее по-своему. Здесь он говорит все больше о быстролетности времени, где, казалось бы, час жизни не играет большой роли: любой маленький поступок, за который тебе может быть стыдно, уносится в небытие и хоронится под толщей прожитых лет. Но весь фокус заключается в том, что ничто не исчезает без следа, и каждое «стыдно» шлейфом тянется за тобой всю жизнь, протыкая время.

Автор маркирует текст реалиями советского времени. Чего стоит один «индийский гость, с которым жених познакомился во время своей поездки в Польшу», где связь Индии с Польшей, с одной стороны, весьма условна, а с другой - является вполне возможной для советского сознания: «Песня индийского гостя» из оперы «Садко» Римского-Корсакова постоянно лилась из репродукторов, а Польша была единственной «заграницей», доступной для советского гражданина. Чуть ниже эта самая «Песня индийского гостя» и впрямь возникает в тексте, но именно тут связь с реальностью разрушается: «Приезжай к нам в Индию, Будешь большим паном!» - на подобных алогизмах, как мы знаем, построено творчество Ионеско и других абсурдистов.

В пьесе проскальзывают танахические (библейские) аллюзии (как например, фраза «у Мейдл груди расцвели как райский сад» дает прямую отсылку к Песни Песней), а наше поколение вычитывает также аллюзии на нынешнюю действительность. К примеру, отношение к еде, как к главному и самоценному в жизни. Как ни странно, Балл попал в точку с превознесением пищи и значимости трапезы, ибо и в современной израильской культуре эта тема витает в воздухе повсюду: за завтраком израильтяне обсуждают, что они ели вчера на ужин и что бы поесть сегодня на обед.

В «Свадьбе Мейдл» много монологов (вернее, песен), но почти нет диалогов, что вполне вписывается в контекст того времени, в котором написана пьеса. А если и дается разговор, то это такой разговор, когда люди не слышат друг друга, когда каждый говорит о чем-то своем невпопад, - осколки мыслей и фраз вырваны из контекста и перемешаны между собой. Отсутствие д и а л о г а - это, на мой взгляд, своего рода Ахиллесова пята, болевая точка современного мира, которую Георгий Балл гиперболизирует и доводит до абсурда. В советское время люди не только разучились слушать и слышать (стукачи не в счет), они разучились и говорить. Точнее, их отучили. Автор, безусловно, был знаком с ходовыми в то время анекдотами, как например: «Мы живем как в трамвае: одни сидят, другие - стоят и трясутся. Главное - не высовываться!» За неугодные речи сажали, а евреев сажали и просто так: «Посадили двоих: одного еврея, а второго - непонятно за что». Создается впечатление, что Георгий Балл воспринял эти мучительные анекдоты всерьез и воплотил в художественном слове. Как писал в ноябре 1933 года Осип Мандельштам: «Мы живем под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, - Там припомнят кремлевского горца»¹.

В пьесе, которую, кстати говоря, сам автор пьесой не считает, есть несколько красивых образов. Один из них - упакованное в бутылку горе, из-за которого море стало соленым.

Читая «Свадьбу Мейдл» порой ловишь себя на том, что невзначай улыбаешься: например, когда двухмесячный младенец-вундеркинд вдруг встает на ножки в своей люльке и начинает разглагольствовать: «Мне уже целых два месяца! И никто не потрудился вытащить меня из этой колыбели!». Или: «Отец мой - шалопай! Если бы у него было имение, он бы его пропил! <...> Ой, я тоже хочу быть шалопаем, как мой отец!».

Почти в самом конце пьесы дитя («очень нервный ребенок») произносит ключевую фразу, хоть она и тонет в абсурдном контексте: «Перестаньте бояться. Я вам скажу настоящую правду: вы потеряли веру в Бога». Как известно, устами младенца глаголет истина. Мир без Бога - очень распространенная тема в современном искусстве вообще, и в литературе - в частности; она становится в последнее время опасно модной. К счастью, известно, что мода - это вещь преходящая, однако неизбежно возвращающаяся, отчего и называется «хорошо забытым старым».

Пьеса просто не может не навести на мысль о французском театре абсурда Ионеско и Беккета пятидесятых годов ушедшего века, когда французские драматурги экспериментировали с формой театрального выражения, демонстрируя абсурдизм на сцене. В отличие от них, Балл увидел абсурд в жизни и показал в виде художественной реальности собственных мизансцен. Его Мейдл поет совершенно в духе Ионеско: «Ничего не значит это - Эндо, бендо, чендо, мендо-гук!»

Рассказ «На машине», написанный в 1963 году, изложен в несколько отстраненной, а порой даже остраненной форме. Кольцевая композиция замыкает рассказ на себе: он начинается и заканчивается одним и тем же вокзалом, на котором стоит машина, и люди в ней ждут отправления.

В отличие от «Свадьбы Мейдл», рассказ почти полностью построен на диалогах. Люди, случайно оказавшиеся «на машине» - попутчики - женятся, ссорятся, дерутся, рожают детей, воспитывают их, поют, спят... в общем, полноценно живут в кузове, на пути к загадочному пункту назначения. Но движения долго не происходит: «Машина в любую минуту могла отправиться. И мы ждали, что отправится». Ждали дни, месяцы, годы... Когда же, наконец, им удалось выехать с вокзала, они довольно быстро вернулись на точно такой же - или тот же самый? - вокзал.

Характеры в рассказе настолько убедительно и ярко прописаны, что даже необязательно встречаться с ними - они и так узнаваемы. К примеру, бритоголовый человек в телогрейке с коричневой шапкой-ушанкой в руке, лицо которого «земляное», «глаза почти совсем затянуло сухой кожей», а из правого уха торчит неправдоподобно белая вата; девушка, которая была «веселой, когда не плакала»; электрик Федя, который «наэлектричил» сына Васю девушке Любе. Все «обитатели» машины становятся родными друг другу, и если сначала автор говорит о «старухе без лица», которая сидит на своих узлах с тряпьем, то потом он уже называет ее «нашей бабушкой».

Язык героев, провинциальный и не вполне нормативный, придает рассказу шарм и делает его «вкусным». Здесь есть все: и любовь, и зачатие и рождение сына, и борьба за место под солнцем (в данном случае, в кузове машины), но главное - бесконечное ожидание: «Когда же тронемся?», как советская сублимация динамики жизни.

В машине появляются и исчезают новые лица: «Потом те уходили. И приходили другие. И тоже уходили. А мы, те, которые первые, мы сидели на своих местах и ждали». «Весной и летом было, конечно, разноцветно, тепло. Но и к зимам мы тоже притерпелись. Студено, а ничего... Главное, чтоб машина тронулась». Невольно всерьез задаешься вопросом: что же есть наша жизнь, в самом деле - поезд или перрон? Макаревич так и не нашел ответа. Имеем ли мы право сойти с поезда жизни и пересесть на другой маршрут, или нам остается только сидеть в купе и смотреть на пробегающие мимо телеграфные столбы, слушать перестук колес? Или наоборот, мы бесконечно сидим на перроне, на станции без названия, и никак не можем дождаться с в о е г о поезда? Вагоны стучат, поезда прибывают из ниоткуда и отправляются дальше, в никуда, а мы все сидим и ждем...

Но вот, вдруг, в машину залезла «женщина в плаще и сапогах» и сказала рассказчику: «Стукни, милый, шоферу, - пусть отправляет». Тот автоматически протягивает руку, стукает по крышке кабины и... «машина гукнула. И вдруг тронулась». Странная женщина - все у нее выходит как-то легко и непринужденно, к каждому она обращается приветливо, на понятном ему языке. Как кажется, эта женщина отождествляется в данном рассказе с Мессией, который вдруг приходит в мир, и мир начинает крутиться, и все вокруг оживает, и даже лысый зэк в телогрейке и с шапкой-ушанкой в руке улыбается. Эта женщина не вполне вписывается в обрисованный автором контингент в машине, она приносит с собой какую-то свежесть, инаковость, хоть и чувствует себя на удивление естественно, как дома: «Чего это вы такие? Как не у себя?» - вопрошает она соседей.

Рассказ «Бесконечность» меня очень тронул. Он такой искренний, такой простой и такой сложный. Здесь автор ставит риторический вопрос: Что есть человек? И на вопрос: «Ты кто?», - отвечает: «Я являюсь частью, может неформальной частичкой бесконечности или, для понятности, космоса...» Понимание того, что мы - лишь соринка в бесконечном круговороте Времени, частичка огромного Пространства, на мой взгляд, и глубоко и красиво. Кроме того, в рассказе затронута тема погромов и самого страшного, что может встретиться на этой Земле - человеческого равнодушия в современном мире, безразличия людей к чужой беде:

 «- Смотри, бьют человека, - сказала проходившая мимо девушка своему спутнику.

- Идем отсюда, - дернул ее юноша.

- Бьют человека, - повторила девушка.

- Идем... идем...»

Как только людям станет все равно, что происходит за дверью их квартиры, вероятно, и наступит конец света, ибо, по-моему, идти дальше станет некуда...

Два коротких рассказа «Голубые их одежды» и «Шляпа», 1999-го и 2002 годов, на мой взгляд, очень добротны и хороши. В первом рассказе на каком-то этапе читатель понимает, что речь идет не о пожилом человеке, а о старой кобыле. Автор описывает, как старуха высовывает переднюю ногу из-под одеяла, стараясь копытом не задеть врача; как у нее «холка протерлась от хомута»; как она радостно фыркает, - будто совмещая два образа, человеческий и животный, в одном, и читателя не покидает ощущение, что перед ним не простая кобыла, но и не просто старуха? Когда больная старуха спрашивает, уж не на живодерню ли ее отправляют, доктор отвечает ей: «Да нет, бабуля, еще зять вас весной на луг выведет. Увидите небо, солнце. Будете травку щипать». Превращение человека в животного - не новый прием в литературе (это и «Носорог» Эжена Ионеско, и «Кысь» Татьяны Толстой и многое другое), но Балл создает здесь весьма любопытную метаморфозу: тут между человеком и животным нет полярности, оба состояния одинаково достоверны. Старуха-кобыла в конце рассказа превращается в человека: «Старуха сама поднялась. Ни копыт, ничего лошадиного в ней уже не было. Опустилась на колени у иконы Николая Угодника. Стала молиться. В фиолетовом свете тихо, едва видно, горела лампада». Как реализация пресловутой жалобы Катерины Ивановны «Заездили клячу». Красиво.

«Шляпа» - второй из рассказов, написанных недавно, - это произведение из серии «про бесконечность». Вообще, как видно, тема времени, его неосязаемости или бескрайности волнует Георгия Балла, он пробует ее снова и снова: «Может, проспал много лет? Или веков? Там время как-то по иному скользит, в пустыне зеркал. <...> У Бога все живы. И один день, как тысяча лет». Рассказ светлый, целостный, и главное - в нем красота мира: «весенняя молитва ручья», «догоняющий, задохнувшийся от быстрого бега терпкий запах черемухи», «весенняя радость живого ручья», или «пустыня зеркал».

Старинное, туманное зеркало в коридоре традиционно оказывается дверцей в другой мир, через которую герой попадает в «бесконечную пустыню зеркал». И рядом с мистическим переживанием и возвратом в прошлое в этих зеркальных миражах пустыни в рассказе присутствует кусочек настоящего времени и места - компьютер. Стиль этого рассказа немного напоминает стилистику романов японца Харуки Мураками, где обычная реальность то и дело пересекается с иными мирами, и герой свободно путешествует в них.

В заключение, хотелось бы обратить внимание читателя на то, какой разный писатель Георгий Балл. И лишь одно неизменно: чувствуется в его творчестве мудрость и боль за человечество - явление в наши дни не частое, а посему вдвойне ценное.

_________________________________________

¹ Мандельштам О.Э. Собрание сочинений. Т. 1. М.: Терра, 1991. С. 202.

 Назад >