Главная > Архив выпусков > Выпуск 7-8 (Том 2) > Архивы, воспоминания

Эсфирь КОБЛЕР (Россия)

СТРАННИКИ СРЕДИ ЗВЕЗД

Из семейной хроники¹

Все мы странники среди звезд. Мы пришли ниоткуда и уйдем в никуда. Мы не знаем своей дороги, мы не знаем своего пути. Единственное, что мы можем, - это познать самих себя. «Познай самого себя - на самом деле означает, что звезды, например, мы можем тоже, конечно, познать, но это очень далеко от нас. И поэтому то же самое, столь же существенное, что вытекает из познания звезд, можно извлечь, углубившись в близкое, в себя. В том смысле, что мы можем стать людьми. Человеческое появляется тогда, когда появляется связь с чем-то вневременным. Само по себе время несет хаос и распад (неопределенность). А если есть человек, то есть и какая-то упорядоченность». Так писал великий философ Мераб Мамардашвили. То есть время и человек - понятия связанные между собой, хотя в определенной системе координат время объективно, а человек всегда субъективен.

Жарким июльским вечером 1911 года в российской глубинке, в черте оседлости, в еврейском городке Бердичеве играли на скрипке, били в бубны, посвистывали на флейте; раввин прочитал молитву и пожелал счастья молодым, а также много детей, чтобы они радовали душу и украшали дом. Но только странная это была свадьба. Глаза невесты сверкали огнем, пышные черные волосы, собранные в высокую прическу, еще больше подчеркивали стройность ее фигуры, но вот только невесте было сорок два года, а жениху всего двадцать восемь лет и он вовсе не выглядел счастливым. Это были мой дед, которого в нашей семье никто не видел и не знал, и моя бабка Рахиль, чья страстность, властность, сильный характер, прочитываются даже на фотографиях. Ей было шестнадцать лет, когда умерли родители, и на ее руках остались шестеро младших братьев и сестер.

В конце девятнадцатого века эта молодая девушка сумела не растеряться, не пойти по миру, а получить специальность массажистки и повивальной бабки, поднять всю семью на ноги, дать возможность выжить, получить образование и продлить свой род. Но молодость ее прошла. И что же? Младшая сестра, достигнув зрелости и самостоятельности, нашла себе прекрасного жениха. Вот теперь, когда они выбились в люди и держали шляпный магазин не только в Бердичеве, Одессе, но и в самой Москве, именно теперь этот приказчик, получивший образование за границей, прекрасно играющий на пианино, немного рисующий, сочиняющий стихи, такой умный, начитанный, утонченный, он должен достаться Розе? Нет - это ее приз. Сначала должна выйти замуж старшая сестра, в конце концов, таков древний обычай. И вот теперь она выходит за него замуж. «Иаков полюбил Рахиль и сказал Лавану: Я буду служить тебе семь лет за Рахиль, младшую дочь твою. И служил Иаков за Рахиль семь лет; и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее...» Через семь лет сыграли свадьбу. Утром же оказалось, что это Лия... В нашей семье роль Лавана сыграла сама Рахиль.

А ровно через год, переехав в Одессу, в присутствии Одесского раввина она потребует от своего мужа расписку, которая до сих пор хранится в нашей семье, что он, Яков Кобылер, не будет претендовать на сына, который должен родиться (непременно сын) и к его воспитанию не будет иметь никакого отношения. Расписка эта датирована июлем 1913 года, а когда в декабре родился мой отец, то его воспитывали две женщины - собственная мать и тетка Роза, которая считала этого мальчика, рожденного от любимого человека своим собственным сыном.

Она никогда не выйдет замуж. Всю свою жизнь она посвятит воспитанию моего отца, а когда он умрет - его памяти. А его мать, моя бабка Рахиль, отравилась через сорок дней после смерти сына. Ей было восемьдесят четыре года, и она не хотела больше жить. Тетка провела на кладбище последние пять лет своей жизни и, умирая, вероятно почувствовала облегчение. Меня же три года, а мне было девять лет, когда умер отец, держали в своеобразном заточении: закрытые шторы, ни радио, ни телевизора, мне разрешали только ходить в школу и читать книги, пока я не взбунтовалась. Во мне вспыхнул тот бешеный гнев, который был присущ моему отцу, и портил жизнь этому необыкновенно умному и чистому человеку. Отец многое не успел сделать: он мечтал увидеть мир, но умер за железным занавесом, он хотел написать книгу, но не успел, он хотел уехать в Израиль, но за него это сделала моя старшая сестра, которая так не хотела уезжать. Она была тяжело больна. В России начала 90-х годов ей не удалось бы выжить, в Израиле ей продлили жизнь. Выстрадав свою жизнь в России, в Израиле она умирала, примиренная с Богом. Она была счастлива тем, что обошла все святые места, и все же, умирая, говорила мне: «Хоть на день бы в Россию». Эта любовь к очень неуютной для нас Родине, иногда даже выглядит странно, а между тем это чувство выворачивает душу.

Смерть, к сожалению, некрасива. Это боль и грязь. Страшно то, что сестра знала, что умирает, душа ее долго протестовала, но, смирившись, она приняла смерть легко, только очень тосковала по России. Странная, противоречивая страна.

Моя сестра похоронена в Иерусалиме, на православном кладбище в греческом монастыре, который стоит ближе всего к Сионской долине, куда Господь придет, чтобы судить всех последним судом. Увидеть Иерусалим и умереть... В Россию она не успела приехать...

Люди, о которых я рассказываю, весьма необычны по уровню таланта, ума, образования, а между тем они, как и я, как и тысячи других, не состоялись, ушли в небытие, не оставив след

Мой отец был историком и, несомненно, обладал даром проникновения в будущее и прошлое. По-видимому, он не отдавал себе в этом отчета. Просто все считали, а так оно и было, необыкновенно умным человеком. Он всегда предсказывал, что рано умрет, и умер в сорок пять лет. Н а его могиле друг юности с такой характерной фамилией - Рабинович - многое рассказал мне об отце. Они поступили в Историко-архивный институт в 1927 году и после экзаменов как Герцен и Огарев поднялись на Воробьевы горы, чтобы поклясться в вечной дружбе и верности, и любви к Родине. Когда в 1932 году они окончили институт и вновь поднялись на Воробьевы горы, мой отец, глядя на расстилавшуюся перед ними Москву, которую он очень любил, предсказал что будет с этой страной ближайшие двадцать лет: лагеря, массовые аресты, войну, легкую оттепель после смерти Сталина, а дальше он ничего не мог сказать. Неудивительно. Он умер в 1957 году.

Многое предвидя, он смог спасти от ареста и лагеря обеих своих жен. Первая жена отцу, мать моей старшей любимой сестры, приехала из Польши вместе со своей семьей и подругами в 1934 году. Эти еврейские юноши и девушки уехали из предфашистской Польши в Советский Союз - строить коммунизм. Судьба тех, кто остался в Польше, хорошо известна: все их родственники, друзья и подруги погибли в Освенциме. Да и до этого, как рассказывала тетя Лиза, если еврейские дети учились в одной гимназии с поляками, они должны были стоять весь урок, они не имели права сидеть в присутствии поляков. Понятно, что приехав в Советский Союз, они по-своему были счастливы. Но после ареста Бухарина все изменилось. Все, кто так или иначе был связан с Бухариным или деятельностью Ш Интернационала, все были арестованы. Посадили и расстреляли брата тети Лизы, посадили в психушку одну из ее подруг и она провела там всю жизнь, до конца 60-х годов, пока тетя Лиза не нашла ее; отправили в лагерь еще одну ее подругу, удивительную женщину, с которой я познакомилась в конце 60-х и была поражена ее умом, задором, жизнелюбием, благородством. Как когда-то декабристы, вернувшись из ссылки, стали нравственным идеалом для целого поколения, так и эти люди, прошедшие лагеря, были духовными наставниками шестидесятников.

Но вернемся к моему отцу. Именно он спас свою невесту, Лизу, от ареста. Когда арестовали брата тети Лизы, а он входил в ближайшее окружение Бухарина, отец просто-напросто посадил Лизу и ее мать на телегу и увез в какую-то деревню. Там они жили пол года. За это время к ним три раза приходили из НКВД, но так и не смогли найти их. Когда компания кончилась, отец привез их домой.

Еще Миша Рабинович рассказывал мне там же, на могиле отца, как он, верный данной им клятве любить Родину, добровольцем ушел на фронт, служил десантником, был ранен, получил орден. А мой отец, который почти ослеп перед войной, у него была опухоль мозга, был отправлен в тыл. Его удачно оперировали, ему вернули зрение, но в сочетании с больным сердцем это сделало его негодным к военной службе. Учитывая его способности и диссертацию, которую он так и не успел защитить «Русские архивы эпохи Ивана Грозного» - его отправили в эвакуацию в Киргизию, в город Ош с архивами НКВД. Там, кстати, он и познакомился со своей второй женой, моей матерью. Можно себе только представить, что он прочел в этих архивах, если, - я уже хорошо помню это, - когда отец садился в электричку, - а жили мы в подмосковном поселке с историческим названием Тайнинская, - и увидев знакомое лицо, он громко говорил: «Как я рад тебя видеть, давай поговорим по-еврейски, как я ненавижу советскую власть». Если я скажу, что было это в 1955-56 годах, то понятно, почему собеседник бледнел и отворачивался.

С другом отца, по фамилии Рабинович, поступили в те времена соответственно национальному признаку. Вернувшись в 1945 году из эвакуации в Москву ( надо понимать с сохраненным архивом НКВД), отец стал одни из организаторов Музея истории и реконструкции Москвы. Когда Миша Рабинович вернулся с фронта со всеми своими медалями и ранениями, отец взял его к себе в музей, но в 1947 году уже начала разворачиваться компания борьбы с безродными космополитами. На собрании, все мы теперь знаем, как проходили подобные собрания, осудили безродного космополита Рабиновича и постановили, что надо уволить его с работы как недостойного заниматься советским музейным делом. Мой отец был единственным человеком, который встал и сказал, что если многоуважаемый коллектив не устраивает человек воевавший, раненый, получивший награды,. то он тоже не имеет права на столь ответственную работу. До конца жизни отец так и не смог больше найти достойную работу, а Рабиновичу, к счастью, повезло больше. В конце 50-х годов он попал в Исторический музей, где и работал до самой смерти.

«Эта эпоха никак не могла понять и усвоить, что все мы, люди, происходим от Адама, все мы связаны родством, что уже генетически доказано, созданы Богом по образу и подобию Его. Вначале, у истоков, откровение бытия было непосредственной данностью. Грехопадение открыло перед нами путь, на котором познание и имеющая конечный характер практика, направленная на временные цели, позволили нам достигнуть ясности» (Ясперс).

К сожалению, в те времена историю понимали несколько иначе, впрочем, и сейчас полно фальсификаторов. Цена исторических фальсификаций - миллионы человеческих жизней.

Мой отец, зная об этом лучше, чем кто бы-то ни было, запретил мне и старшей сестре даже думать о гуманитарных ВУЗах, понимая, что именно стремление к гуманитарному познанию может сломать нам жизнь. Моя сестра послушалась отца. За два года до его смерти она не стала поступать в театральный институт (актриса - это не профессия). А поступила в Лесотехнический, чем отец очень гордился, но сломало ее жизнь и искалечило судьбу. Через десять лет, когда она поступала на актерский факультет, ее спросили, где же вы были раньше, и оставили на режиссерском факультете. Я же поступила, как и хотела, на филологический факультет МГУ и полжизни все искала работу, как и предсказывал отец.

Если бы я ничего не искала и не хотела бы жить как все!

Не надо ссылаться на времена. «Времена не выбирают, в них живут и умирают». Во всем существует личностная вина или доблесть.

Странно, для того, чтобы это понять, понадобилась целая жизнь.

Я также до конца не понимала, с какими необычными людьми сводила меня судьба. В маленьком Поволжском городке тихо жил человек, друживший с Алилуевым, дедом Светланы. И в пятнадцать лет, задолго до всех воспоминаний или книг Солженицына, прочитанного много позже, я узнала и о смерти Надежды Алилуевой и о погибели всего окружения Сталина, или, например, об эпизоде, когда Сталин ощипал живого петуха, пока нес его с базара домой. Какого же было мое изумление, когда я прочла это у Алданова и Искандера. Видно эта сцена так поразила спутников будущего вождя, что они разнесли историю по свету.

Там, в походах я впервые столкнулась со странным своим даром - чувствовать смещение времени. Произошло это в Орше. Вечером, сидя на высоком берегу реки и впервые слыша объяснение в любви, я вдруг физически почувствовала как сместилось время и длинный ряд моих возлюбленных предстал передо мной. Я так ничего и не смогла ответить на слова человека, которого до сих пор вспоминаю с таким теплым чувством, - слова первой любви, потому что я увидела будущее.

В начале очень короткого пути, который кажется нам таким длинным, мы можем увидеть будущее, в конце - только вспоминать о прошлом. И наступает момент, когда мы чаще говорим с умершими, чем с живыми, и тогда уже все равно жили ли они тысячу лет назад и донесли свои слова, боль и печаль через слово, дарованное им Богом, или были твоими близкими друзьями, родными, возлюбленными. Каждый из нас когда-то будет повторять слова «Надгробной песни» Ницше: «Там остров могил молчаливый; там могилы юности моей. Туда отнесу я вечнозеленый венок жизни».

____________________________________________

¹ Журнальный вариант.

< Вернуться - Далее >

Назад >