Главная > Архив выпусков > Выпуск 7-8 (Том 2) > Архивы, воспоминания

Р. РУБИНА

ПИСЬМА ОТЦА

Отрывок из повести

Снова заплясали в толстых граненых стаканах алюминиевые ложечки. Мазали масло на черный хлеб - кто совсем тоненьким слоем - то ли по привычке, то ли сочувствуя чужой нужде, - а кто густо, пластами - по молодости, самонадеянности, неискушенности. Некоторые предпочитали сушки, ломали их и запивали горячим чаем.

Отец в добром расположении духа сидел во главе стола. Ему одному подали чай не в грубом граненом стакане, а в чашке из тонкого белого фарфора, расчерченной черными линиями. И ложечку Фира подала ему серебряную. Десять лет тому назад эту ложечку подарила ей свекровь - последнюю серебряную вещь в доме Аптейкеров. Как большинство присутствующих, отец намазывал маслом черный хлеб - сушки были ему не по зубам, - прихлебывал крепко заваренный чай и молча прислушивался к разговорам за столом. Прислушиваясь, размышлял между делом, что он расскажет своей Рохеле о сыне и о снохе. «Они очень хорошо проводят время, - расскажет он. - Гостей полон дом...» Это ведь чистая правда. Он всего второй день в Москве, а вчера гости и сегодня гости. Да, хорошо. И все-таки придется, наверно, и что-то другое рассказать Рохеле. Вон какие нервные руки у Яши... Яша вынимает ими картину из папки, ставит под стекло и отходит немного в сторону со смущенной улыбкой, будто в чем провинился. Подождет немного, извлечет картину из-за стекла, поставит другую. А гости... какие у них серьезные, у некоторых даже суровые лица, полностью поглощенные тем, что показывает Яша. Но вот уже, кажется, можно и отвлечься, все сидят за столом, накрытым белой, накрахмаленной скатертью, - кто постарше, кто помоложе, не важно - все молодые и веселые. Но хотелось бы знать, когда у них отдыхает голова? Разговоры - все та же работа. Вертятся все время вокруг их профессии.

Какой-то голубоглазый человек неожиданно поклонился Маркусу Аптейкеру с другого конца стола, будто сейчас только увидел его, и, чему-то радуясь, произнес странное слово:

- Супрематизм!

Растерявшись от неожиданного поклона и от непонятного слова, Аптейкер второпях хлебнул из чашки и обжег язык. Никто не обратил на это внимания, хотя все сидящие за столом смотрели сейчас в его сторону. И вдруг все бурно заговорили о каком-то черном квадрате, который почему-то всех волновал - одним, видно, стоял поперек горла, другие в нем души не чаяли. Потом выяснилось, что черный квадрат приходится близким родственником перечеркнутой черными жирными линиями чашке, которой Фира уважила отца. И к тому и к другой имеет отношение некий Малевич: то ли глава фирмы, то ли сам рисует эти черные линии. По его-то, Аптейкера, немудрящему разумению, не бог весть, какой фокус. Но если здесь спорят об этом с таким жаром, то, верно, дело стоит того... Су-пре-матизм... Гм...

Разом вспыхнув, разговор так же моментально угас, будто на него подули. Из рук в руки переходил рисунок четырехлетнего сынишки голубоглазого. Маркус Аптейкер тоже посмотрел. Столбик, над столбиком кружок. Внутри кружка вертикальная черточка - нос, горизонтальная - рот. С сотворения мира дети так рисовали человечков. Маркус Аптейкер помнил, как он сам, уже будучи учеником первого класса, сидел над такими человечками, бормоча: «Точка, точка, запятая, вышла рожица кривая...» Правда, в рисунке, который он сейчас держал в руках, «рожиц» было две - одна сверху столбика, другая, перевернутая, - снизу, а по обе их стороны бумага была исчерчена какими-то штрихами.

Голубоглазый (с воодушевлением). Рисует и объясняет мне: «Здесь голова и здесь голова. Правда, так красивее?» Нет, вы посмотрите, какая энергия! Чертит, чертит с обеих сторон и приговаривает: «Руки, руки, руки!»

Маркусу Аптейкеру начинает казаться, что он находится среди резвящихся детей. Четырехлетний мальчик взял за руку своего светлоглазого папу и потащил его в хоровод... И в самом деле, словно дети, которые, наскучив одной игрой, оставляют ее, чтобы с тем же увлечением приняться за другую, все присутствующие вдруг с азартом схватились за свои карманы, папки, сумки.

Яша. Ты, папа, не обращай на нас внимания. Не напрягайся. Если устал, можешь даже прилечь. Для нас любая поза хороша.

- Да, да, - подхватывает стриженая. - Устраивайтесь поудобнее!

Восемь тщательно очинённых карандашей нацелились на Маркуса Аптейкера. Восемь пар глаз, острых, с напряженным блеском, сосредоточились на нем. В записных книжках, блокнотах, положенных на стол, пристроенных на коленях, а то и вовсе на вытянутой ладони, странички переворачиваются, как в нотной тетради перед музыкантом.

«Не обращай внимания!» - легко сказать... Даже у фотографа, который прячется под черным покрывалом: «тихо, спокойно, снимаю, готово», - и то сидишь как параличом разбитый. А здесь... Аптейкера так и подмывает сказать всем этим людям с напряженными лицами: «Не обижайтесь на меня за беспокойство, которое я вам причиняю».

Когда он чувствует, что правая рука его и левая нога вскипают, будто газировкой налиты - вот-вот зашипит, Маркус Аптейкер почтительно спрашивает: «Можно на минуточку опустить руку?»

В ответ раздается разноголосый хор:

- Разумеется...

- Встаньте, разомнитесь, пожалуйста.

- Может быть, хотите переменить положение...

Аптейкер замечает: на то время, что он прогуливался по комнате, не все бросили работу. Рисовали здесь, оказывается, не его одного, Кто-то изображает, как рисует другой, а тот продолжает свое дело, как ни в чем не бывало. Кто-то стоя все вглядывается в зеркало - рисует со спины сразу нескольких человек, а то и себя самого включает в компанию. Маркус Аптейкер слегка отодвигает свой стул от стола и садится нога на ногу по рецепту «Устраивайтесь поудобнее». Снова рисуют. Стоит так стараться, чтобы нарисовать старого еврея! И что они в нем нашли? Отыскали красавца!

Аптейкер вздрагивает и испуганно озирается. Кажется, он задремал. Неужели никто не заметил? Еще что, такие глаза да не заметят! - усмехается он про себя. Деликатные люди. Прикидываются, что не заметили. В комнате тихо, уютно. Слышен только шорох карандашей по бумаге. Чтобы побороть сонливость, он начинает приглядываться к повадкам рисующих. Вот, к примеру, черненький (уже не «чернявый»): взгляд как бросок; вскинет свои темные глаза - будто проглотит всего целиком, а потом, уже и не глядя, водит карандашом по страничке альбома, словно не рисует, а делает пометки для памяти в записной книжке. Голубоглазый смотрит влюбленно. Работает, не отрывая карандаша от бумаги, размашисто водит им вверх-вниз, в одну сторону, в другую. Фира сидит очень прямо и, будто перед ней рассыпаны зерна, клюет и клюет из блокнота, держа его на вытянутой ладони. Яша сидит сбоку от него. Поэтому отцу не видно, как он рисует. Он видит только скомканные листки, которые худые длинные пальцы Яши с раздражением бросают на стол. «Чего он так волнуется?» Сонливость мигом исчезла, да и само рисование уже мало интересовало отца.

Когда гости разошлись, отец попытался выяснить у Яши, что толку рисовать старика и зачем они рисуют друг друга? Что они будут делать с этими рисунками?

- Ничего не будем делать, - ответил Яша. - Каждый положит к себе в папку. - Посмотрел на недоумевающее лицо отца и добавил: - Из сотни рисунков, может быть, один появится когда-нибудь на выставке.

Перевод с идиша автора

Публикация Елены АКСЕЛЬРОД

Назад >