Главная > Авторы ДИАЛОГА > Россия > Юлиу ЭДЛИС

Это — автобиография человека ниоткуда.
Именно — ниоткуда. Дело в том, что страны, в которой я родился, давно не отыскать ни на одной географической карте, и даже название ее — Бессарабия — стало не более чем топонимической реминисценцией. А то, что это была именно страна, свидетельствует не кто иной, как Пушкин: В стране, где мельниц ряд крылатый Оградой мирной обступил Бендер пустынные раскаты...

В Бендерах-то я и появился на свет. Появись я на свет не на правом, румынском, берегу Днестра, а на левом, советском, можно было бы утверждать, что я родился в «год великого перелома», что по-русски означает 1929-й. Кстати, тогда мой родной город назывался не Бендеры, а Тигина: румыны в 1918 году вернули ему древнее римское название вместо принятого в Российской империи позднейшего турецкого. При советской власти его, по невразумительным причинам, переименовали вновь на турецкий лад.

Первые свои ученические годы, до сорокового, когда город опять отуречился, я учился, представьте, во французском лицее, откуда мой и по сей день вполне пристойный французский, а также вообще несколько экзальтированный интерес к Франции и ее истории — много лет спустя я даже написал три сочинения на французские мотивы: пьесы о Жанне д'Арк («Месса по Деве») и Франсуа Вийоне («Жажда над ручьем»), а также кинороман о Стендале в пору его пребывания в Москве вместе с наполеоновской Великой Армией.

Впрочем, сколько я себя помню, я всегда каким-то образом был трехязычным ребенком: русский, на котором говорили в семье, французский, которому меня сызмальства обучала бонна, и государственный румынский. Потом к ним прибавился плохонький итальянский и на закате дней — робкая попытка выучить английский.

О безоблачных днях моего бессарабского детства я сочинил впоследствии повесть «Сия пустынная страна».
В войну я оказался в эвакуации в Тбилиси — городе, который я нежно люблю и который считаю тоже родным. Там-то я и окончил среднюю школу и театральную студию. Об этих скудных, нищих и счастливых временах написана повесть «Шатало».

Образование свое я заканчивал уже в Москве (режиссура) и в Кишиневе (филология). В Молдавию — которая по духу, по атмосфере и быту не имеет ничего общего с моей Бессарабией, на пространстве которой нынче суверенно расположилась, — я вернулся с тем, чтобы поработать там сперва режиссером, потом журналистом и неосмотрительно кончить тем, что написал свою первую, ставшую общественным достоянием пьесу. Она была опубликована в каком-то молодежном местном альманахе, а столичный Малый театр даже пригрозил ее поставить, но угрозу свою в действие так и не привел. Впрочем, то была не первая пьеса, а вторая, первую — «Единственный путь», чувствуете в самом названии соцреалистический душок? — я написал в возрасте неполных семнадцати лет, в десятом классе, вместе с моим другом Ромой Чернявским, и ее чуть было не поставил Грибоедовский театр в Тбилиси.

Кстати говоря, в Тбилиси же я осуществил первые свои литературные опыты, правда, в прозе, в литобъединении при газете «Молодой сталинец», из которого, надо заметить, вышли такие известные впоследствии писатели, как Булат Окуджава, Анатолий Гребнев, Федор Колунцев, Александр Цыбулевский и еще другие.

В Кишиневе и состоялась моя первая в жизни премьера, в 1959 году, — пьесы «Мой белый город», которая тут же была подвергнута розгам и шпицрутенам партийной критики, запрещена на корню и даже удостоилась специального идеологического постановления Бюро ЦК компартии Молдавии, что я считаю большой своей удачей, поскольку сразу после этого постановления меня выставили вон из редакции комсомольской газеты, где я верой и правдой служил, и мне ничего не оставалось, как стать первым в новейшей истории отечества политэмигрантом и перебраться в Москву, благо к тому времени я был женат на москвичке и у меня родилась — по роковому стечению обстоятельств именно в дни моей публичной порки — дочь Марианна. В Москве к моей пьесе отнеслись куда более терпимо, она была поставлена вахтанговцами на Центральном телевидении, а в Ленинграде — в театре им. Ленсовета.

Вот с шестидесятого-то года и пошло-поехало: что ни сезон, то премьера — «Волнолом», «Аргонавты» и «Капля в море» в театре на Малой Бронной в постановке Андрея Гончарова, «Серебрянный бор» в том же, Вахтанговском, «Мир без меня» в театре Маяковского, «Где твой брат, Авель?» в Ленинградском театре Ленинского комсомола, там же «Вызываются свидетели», «Проездом», «Соломенная сторожка»; в Москве после двенадцатилетнего перерыва (о нем пониже) — «Месса по Деве» и «Авель» в театре им. Моссовета, «Игра теней» в Маяковского... Всего-то я, как говорится, на сегодняшний день насочинял (и все поставлены!), думается, пьес этак с тридцать, со счету собьешься.

Кстати, об этом перерыве в без малого двенадцать лет: в 1965 году в журнале «Театр» была опубликована пьеса «Где твой брат, Авель?», и уже через несколько дней (по другому роковому совпадению — в день моего рождения) в «Правде» появилась редакционная, без подписи — что тогда означало: приговор окончательный и обжалованию не подлежит», — статья, в которой мне ставились в строку все смертные грехи: буржуазный гуманизм, христианское всепрощенчество, искажение исторической правды, а главное — попытка оправдать власовцев (похвастаю: это и в самом деле была первая в литературе попытка сказать о трагедии и позоре первых месяцев войны и о том, что наши военнопленные вовсе не были «предателями Родины»). И тут же высочайшим повелением мне был перекрыт в Москве путь на сцену (надо, правды ради, сказать, что в провинции и за границей меня продолжали вовсю ставить). Однако эта статья тоже сослужила мне добрую службу: она была замечена сразу же за границей, о чем оповестили вечером того же дня «вражеские голоса», и таким-то манером я и приобрел то, что с некоторым допущением можно назвать «европейским именем»: «Авеля», а вслед за ним, вероятнее всего по инерции, и другие пьесы, а затем и прозу стали переводить, ставить на сцене и печатать на английском, немецком, польском, чешском, словацком, сербско-хорватском, болгарском, румынском, греческом, французском и некоторых других языках.

Чтобы покончить с драматургией — а я уже лет этак двадцать пишу главным образом прозу, — должен признаться, что по моим сценариям было снято не менее десятка кино-и телефильмов, некоторые из них удостаивались первых призов на международных кинофестивалях — «Дети как дети», к примеру, или «Прощальные гастроли».

В моих спектаклях и фильмах играли такие замечательные актеры, как Терехова, Гурченко, Немоляева, Роговцева, Пашкова, Понсова, Балтер, Малявина, Ульянов, Юрий Яковлев, Калягин, Дуров, Александр Лазарев, Охлупин, Ромашин, Юрий Соломин, Каюров, Болтнев, Шалевич, Виторган и многие, многие другие.

Впрочем, в прозе мне тоже здорово везло и на публикации (журналы «Новый мир», «Континент», «Октябрь», «Дружба народов», «Юность»), и, главное, на друзей — иных уж нет, а те далече — судьба мне подарила дружбу с Трифоновым, Максимовым, Аксеновым, Левитанским, Арбузовым, Володей Левиным, Ахмадулиной, Рождественским, Окуджавой, Славкиным... А из режиссеров —
самый близкий и ни с кем не сопоставимый, никогда не поставивший ни одной моей пьесы Толя Эфрос...

Из прозаических сочинений следует, наверное, упомянуть романы «Антракт», «Поминки» (в первом, до цензуры, варианте — «Светская хроника») и «Сын человеческий», повести, кроме уже упоминавшихся, «Жизнеописание», «Экспериментальный квартал», «На снос», «Балок», рассказы «День победы», «Маршальская звезда» и цикл «Тучки небесные...» — о «наших» за границей.

Из неупомянутых пьес мне самому кажется самой серьезной и, может быть, удавшейся написанная более четверти века назад и до сих пор в Москве не поставленная — «Сочельник».

Что еще? Живу в Москве, холост, люблю дочку и скучаю по ней — она теперь живет с мужем-немцем в Германии, и видимся мы хоть и часто, а мне все мало: к сожалению, стал редко играть в теннис, машину у меня, слава Богу, украли, и я стал наконец свободным от тягот цивилизации пешеходом; дачи у меня нет; ни в одной российской (советской) литературной энциклопедии или справочнике мое имя не значится; почетных званий и государственных наград — ни единой, Бог миловал.

Ровно двадцать лет — с 1967-го по 1987-й — я был неведомо кем объявлен «невыездным» (полагаю, что за «Авеля», «Светскую хронику» и «Сочельник», а также за неосмотрительно выбираемых друзей и выражения), теперь наверстываю, много разъезжаю по разнообразнейшему заграничью — на премьеры, по приглашению издательств, на всяческие конгрессы и просто так. Больше всего люблю Венецию, Париж, Рим и Прагу.
Одним словом, жив, здоров, кажется, дееспособен, в определенных пределах даже кредитоспособен, чего и вам желаю.

Писатели России. Автобиографии современников. М.: Журнальное агентство «Гласность», 1998.

Назад >