Главная > Гостиная > Презентация книги Александра Кирноса "Мидреш"

МИДРЕШ 

ЛИРИЧЕСКИЕ ЭТЮДЫ В СТИХАХ И ПРОЗЕ 

7

Лет двадцать назад я впервые услышал о кодах Торы. По преданию Тора была создана задолго до нашего мира и служила для Всевышнего чертежом. В ней, как в генах записана программа развития мира. Но это очень своеобразная программа, в ней есть полный набор всех возможных вариантов от начального до конечного пункта, причём пункт назначения определен и неизменен, а какой из вариантов пути будет осуществлён и сколько времени потребуется на его достижение, зависит от усилий каждого участника в отдельности и от результатов действий всех.

Возможно, здесь ключ к одной из самых загадочных апорий: всё предопределено, но есть свобода воли. Это делает не только опасным, но и преступным обращение к гадалкам, поскольку человек тем самым отказывается от своего основного права и обязанности: свободы выбора. Но это же даёт возможность видеть в каждом событии заложенные в нём, но пока ещё не реализованные смыслы, а, поскольку слово вообще, а, особенно, слово, определяющее имя или род является чрезвычайно значимым событием, то и интерес, проявленный мной к истокам фамилии вполне объясним.

ШЕСТОЕ ЧУВСТВО 

Невыразима лёгкость бытия.

События проскальзывают мимо

души. Отделены чертой незримой,

сосуществуют тело, мир и я.

Не споря, не ругаясь, не злословя,

едва соприкасаясь до поры,

омытые одной и той же кровью,

сосуществуют разные миры.

Еда, покупки и – стихия слова,

болезни, немощь – музыки полёт,

из вязи быта, на его основе

уток событий нить судьбы прядёт.

Её изгибы и хитросплетенья

рассматривает тихо, не спеша

и удивлённо, словно в час рожденья,

свободная и вечная душа.

1

– Где б найти такого майстера, что мог бы курочку поймать? – задумчиво спрашивает четырёхлетний мальчик во дворе одного из домов в Олсуфьевском переулке.

И эта фраза, и сам двор с тополиным пухом у стен сараев, и такие близкие и недостижимые громадные белые птицы, которых так хотелось потрогать, и которые никак не давались в руки, – всё это сохранилось благодаря тёте Мане.

Удивительный рассвет с непостижимыми переливами красок в полях под Каширой, деревня с вишнёвыми садами, двор с царствовавшим на нём огненным красавцем петухом – кохинхином, шустрый поросёнок, на котором однажды, пусть задом наперёд, но удалось прокатиться верхом; ветхая не слезавшая с печи старушка, которая ни разу в жизни, – подумать только! – не была в Москве; волглые коричневые кирпичики ржаного хлеба, которые раз в неделю приносил домой хозяин, председатель колхоза; надрывающаяся полуторка, пытающаяся добраться до Каширы по расползшейся после дождей дороге, и, обгоняющие нас, идущие – удивительно! – босиком по жидкой, холодной, хлюпающей грязи, смеющиеся над шофёром женщины, – весь этот новый потрясающий мир, впервые увиденный в 1950 г., также возник благодаря тёте Мане, которая, работая в областном тракторосбыте, договорилась со знакомым председателем колхоза, что он возьмёт нас к себе на лето.

Деревянный дом на улице Марины Расковой, со скрипящими ступеньками, ведущими на второй этаж; с громадными качелями во дворе, на которых упоительно страшно было качаться, и с которых я однажды свалился, чудом не размозжив голову; с громоздким деревянным буфетом в крохотной двухкомнатной квартирке, в ящике которого, когда бы я ни приехал в гости, всегда лежало большое зелёное яблоко, вечное, как неразменный пятак – это тоже тётя Маня.

Обихаживающая парализованную свекровь, тётю Хаву, почти десять лет не встающую с постели, и всё это – до и после работы, – и никогда не жалующаяся на эту почти непосильную ношу молодая женщина, – это тоже тётя Маня.

Седая, с запавшими глазами, качающаяся от постоянного недосыпания, преданно ухаживающая за мужем, в последние два года жизни превратившимся в капризного ребёнка, а за полгода до смерти и днём, и ночью постоянно звавший: Маня, Манечка, – не покидающая его до последнего его вздоха женщина, – и это тётя Маня.

После смерти мужа она съехалась в одну квартиру со своим братом Лёвой и семьёй его дочери, и помогала воспитывать его внучатого племянника Игорька, который рос полновластным хозяином дома, и, как мне казалось, терроризировал и свою маму и тётю Маню. Однажды, когда я приехал к ним в гости, я увидел Игорька, лежащего посреди коридора и бьющегося, правда, весьма аккуратно, головой о пол. Вмешавшись в процесс воспитания, к ужасу женщин, я положил Игорька на колено и назидательно отшлёпал его по попке, после чего, избегая смотреть в обеспокоенные тёти Манины глаза, вдруг услышал – Шурик, ты себе спину не повредил?

Тётя Маня, самый близкий для меня в последние годы её жизни человек, постоянно готовая выслушать, понять и дать совет; камертон совести, рядом с которой так просто было понять, какие мысли, чувства или действия были недостойными; не верящая в бога и в загробную жизнь; за день до смерти сказавшая мне талмудическую фразу – Всё только здесь и сейчас, – тётя Маня, прожившая трудную и праведную жизнь, дала мне последний суровый урок силы духа.

Когда ей, неизлечимо больной, стало понятно, что шансов на выздоровление нет, она попрощалась со мной, попросила не мучить её бесполезными вливаниями, отвернулась к стене и через двое суток умерла. Ни слёз, ни упрёков, ни жалоб.

2

Я думаю, что тётя Маня встречала смерть, как ещё одно испытание, которое необходимо было преодолеть, сохраняя чувство достоинства.

Хотя нет, чувство достоинства, это шаблон, которым я, по привычке, пытаюсь объяснить её поведение. Наверное, она не задумывалась о том, чтобы соответствовать чьим-то представлениям о должном. Достоинство было для неё естественным, как дыхание. Никто и никогда не вынуждал её выполнять то, что она делала, она не ощущала это даже как долг, просто она не могла иначе. Ухаживать за парализованной свекровью и больным мужем, работать в эвакуации трактористкой, помогать вывести в люди детей погибшего брата Давида, – в этом не было ничего необычного, – а как можно было поступать иначе.

Так же естественно жил и умирал мой папа. Как могу я забыть 8 мая 1974 года, когда за день до смерти, он, мучимый жаждой из-за перитонита, просил меня купить ему боржоми, и я метался по предпраздничной Москве, понимая, что это последняя его просьба, и, наконец, нашёл и купил полдюжины бутылок, и папа выпил один глоток и сказал, – теперь мне хорошо. И тоже, как тётя Маня, ни на что не жаловался и никого не упрекал, а ведь было ему всего шестьдесят четыре года.

3

У одного из афганских поэтов я прочитал, что наша почтительность к старшим объясняется не тем, что они мудрее нас, а тем, что они раньше уйдут. Первая мысль была: как верно! А потом подумалось, нет, в наше время неизвестно, кто уйдёт раньше и, наверное, наше отношение к военному поколению определяется пониманием того, что им пришлось пережить. Я радуюсь, что им удалось остаться людьми и с надеждой думаю: если они смогли, может быть, и нам удастся.

4

Когда мои глаза, восьмое чудо света,

Закроются навеки, навсегда,

Я счастлив буду тем, что жил на свете этом,

Любил, и, ненавидя, сострадал.

Когда-то в ранней юности эти подражательные строки написались бездумно, сами собой, но сейчас вспомнив написанное, я задумался над странным несоответствием. Как же я мог быть счастлив, после того как мои глаза закроются, ведь меня же не было бы. Наверное, надо было написать по-другому: до того, как мои глаза закрылись, я был счастлив. Но ведь не написалось!

И не потому, что не вписывалось в стихотворный размер, было бы чувство, а размер приложится. Значит, чувство было другим, значит, была подсознательная вера в личное бессмертие.

5

Когда она появилась? Не знаю. Иногда мне кажется, что была всегда. В детстве это была просто данность. Жизнь казалась бесконечно длинной, шли дни и годы, а я всё не становился взрослым. Я учился, читал и мечтал, и это напоминало движение маленькой гусеницы по громадной плоскости листа. Но гусеница не могла дождаться, пока она станет чем-то другим, и окуклилась. В этом состоянии куколки я находился до окончания школы. Чувства воспитывались книгами, стихи впитывались без раздумий.

Русская литература формировала шаблоны поведения и музыка созвучий великолепной девятки: Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Блок, Цветаева, Пастернак, Ахматова, Мандельштам, Маяковский, – на долгие годы определила рисунок полёта вылупившейся бабочки.

И только много времени спустя, когда пыльца с крылышек начала осыпаться, возникли сомнения. Старые кумиры не помогали, возвращение оказалось грустным, знакомые с детства строки не утешали, и стало понятно, что изменился не только мир, но и я сам, и дважды прав был Томас Вулф – домой возврата нет.

В девятнадцать лет я впервые прочитал в «Диалектике природы» Энгельса поразившие меня строки – «С той же необходимостью, с какой природа создала жизнь и её высший цвет, мыслящий разум на Земле, она когда-нибудь уничтожит их, чтобы создать в другое время, в другом месте».

Мне кажется, что это было одним из самых сильных потрясений в моей жизни. К этому времени я согласился с неизбежностью смерти близких, с возможностью своей (правда, ещё очень далёкой) смерти, но представить неизбежную картину гибели всего живого на Земле и самой Земли не хотел, да и не мог.

– Если возможен такой исход, – я помню, как чисто физически обожгла меня эта мысль, – если только это возможно, то зачем всё? Зачем дружить, любить, растить детей, лечить больных, строить?

Нет, на такое я был не согласен. Но ведь это написал основоположник!

Как же можно жить на таком фундаменте. Значит, или всё бессмысленно, или основоположник ошибается. В общем, материализм, даже диалектический, мне не понравился. Слава богу, я своевременно влюбился, интерес к фундаментальным проблемам бытия несколько ослаб, и с ума я не сошёл.

Правда, изучение других доступных мне в то время философских систем удовлетворения также не принесло. Жить в случайном мире, где всё результат статистических закономерностей, я не хотел. Мне очень не нравилось быть игрой случая, это оскорбляло меня. Но и существовать в жёстко детерминированном мире, создании абсолютного разума, где все ходы в партии рассчитаны, варианты рассмотрены, и, какой бы увлекательной ни была игра, ты всего лишь фигурка в чужой игре, – было тоже не очень то уютно.

6

К счастью, был доступен Кант с бесконечностью звёздного неба над, – и нравственным законом внутри.… Но мне хотелось не этого. А чего? Бессмертия. Наука здесь помочь не могла. Может быть, религия. Но христианство представлялось довольно искусственной конструкцией. Святая троица казалась производной человеческого сознания, а картинки ада, чистилища и рая забавной сказкой для детей. Тем более сказкой, только восточной, чем-то вроде тысячи и одной ночи, были случайно прочитанные отрывки из Корана.

Нет, идеи самовоспитания, межличностных отношений и отношения к природе были прекрасными, но ответа на основной вопрос не давали. А дорога к иудаизму была закрыта.

7

Прошли годы, и, когда я после демобилизации из армии учился на факультете иудаики в ТУРО-колледже, у рава Вайса я услышал прелестную историю, которая кем-то была написана специально для меня.

Когда-то, давным-давно, в одном посёлке жили раввин и греческий философ. Они дружили, но один считал, что мир создан богом, а другой, что он существовал вечно сам по себе. Оба были глубокими мыслителями, и каждому хотелось, чтобы его другу открылась, наконец, истина, но все споры заканчивались безрезультатно.

Однажды утром, осенённый новым, как ему казалось, решающим доказательством своей правоты, философ поспешил к раввину. Двери и окна были раскрыты настежь, но на приветствие никто не откликнулся. Обеспокоенный философ вошёл в дом, в кабинете друга на столе лежали исписанные изящнейшим каллиграфическим почерком листы бумаги. Привлечённый красотой букв, философ прочёл первые строки и …. забыл обо всём. Это была удивительнейшая поэма о любви.

Когда он очнулся и поднял глаза, то увидел сидящего в кресле раввина.

– Друг мой, кто это написал? – воскликнул он. – Это гениальный поэт, философ и художник! Познакомь меня с ним.

– Не могу, – ответил раввин. – Случилась очень странная история. Рано утром я ушёл к морю. Окно было приоткрыто, а на столе стояла чернильница. Наверное, порывом ветра распахнуло окно, чернильница опрокинулась, и, вот, возникла эта поэма.

– Ты что, издеваешься надо мной, – возмутился философ. – Неужели ты считаешь меня ненормальным и думаешь, я поверю, что у такого замечательного произведения нет творца?

– Но ведь, – тихо заметил раввин, – уже тридцать лет ты убеждаешь меня, что неизмеримо более прекрасное произведение, – и раввин показал за окно на небо, море и горы, – возникло само по себе.

1 | 2 | 3 | 4| 5| 6| 7

В Гостиную >