Главная > Гостиная > Евгений Рейн
ГОСТИНАЯ «ДИАЛОГА»
Январь 2011
У нас
в гостях дорогой нам гость,
недавно
отметивший 75-летний юбилей, автор альманаха «ДИАЛОГ»
известный
поэт Евгений РЕЙН
Рада ПОЛИЩУК
АБСОЛЮТНО ГЕНИАЛЬНЫЙ РАССКАЗ
Евгению Рейну -
с любовью
Однажды после завтрака в столовой Переделкинского
Дома творчества писателей ко мне подошел поэт Евгений Рейн и, приблизив свое
лицо почти вплотную к моему, объявил:
Сегодня я написал абсолютно гениальный рассказ. С
шести до десяти утра. Пойдем погуляем. Нет, сначала выпьем кофе.
Он был непререкаемо категоричен во всем - от
«абсолютно гениальный» до «выпьем кофе». Я безропотно подчинилась. И вот уже
часа три мы сидим на огромной лоджии в моем номере, пьем кофе, и он
рассказывает невероятные истории о своих встречах с самыми знаменитыми людьми
планеты в самых неправдоподобных обстоятельствах. Он говорит с яростным напором
и сокрушительной убежденностью. А едва уловив тень сомнения, пробежавшую по
лицу собеседника, впивается в него своими черными, пылающими неистовой страстью
глазами и говорит медленно и внушительно как гипнотизер:
- Это правда. Я точно знаю.
Попробуй -
возрази. Впрочем, возражать и не хочется.
Он азартный и неутомимый рассказчик, монологист.
Впечатление такое, что собеседник ему вовсе не нужен. Только слушатель, причем
из первого ряда партера, чтобы иметь с ним контакт накоротке.
Сидя на лоджии, он громко и отчетливо, чуть излишне
громко - может быть, в расчете на случайного слушателя, рассказывает одну за
другой новеллы из своей жизни, из жизни сильных и великих мира сего. Один
случайный слушатель объявился тут же. Это была моя соседка по балкону,
журналистка, женщина странная и нервическая. Подойдя к тонкой перегородке,
разделяющей наши владения, она визгливо прокричала: «Безобразие! Ни поработать,
ни отдохнуть не дают!» Видно ей хотелось сказать еще что-то весомое и резкое,
но, так и не придумав ничего более внушительного, она снова коротко взвизгнула:
«Безобразие! В Доме творчества!» Но и после этого не ушла в свою комнату, и в
узкую щель между кирпичной стеной и перегородкой поблескивал ее круглый голый
живот, своей белизной оттеняющий голубоватые трусы и розовый лифчик - она была
одета совсем по-домашнему.
Рейн слегка повернул голову в ту сторону, откуда
раздался этот всхлип, и на сей раз тихо, но внятно произнес: «Пошла на ...» И
невозмутимо продолжил свой рассказ. На соседнем балконе раздался тихий хлопок,
будто лопнул приспущенный воздушный шарик, соседка исчезла и больше ни разу не
появлялась, будто ее и не было. А Рейн сиживал на моем балконе ежедневно по
несколько часов и говорил, говорил.
Однажды он пришел с сумкой, вынул оттуда большую
конторскую тетрадь в клеточку и сказал:
- Сейчас
прочитаю тебе свои новые рассказы.
Не спросил,
можно ли, а объявил о намерении и тут же начал читать, громко, что называется
«с выражением». Чтение явно доставляло ему удовольствие. Он от души смеялся в
тех местах, где было смешно, не потому что нужно было смеяться - ему было смешно
на самом деле. Я тоже смеялась, порой до
слез, не потому что он пристально следил за мной, - мне тоже было смешно.
Покончив с прозой, он прочитал мне только что написанные стихи, прочитав, с
особым наслаждением повторял отдельные строки. Он был откровенно доволен собой.
И мне он нравился тоже.
Все тексты - и проза, и стихи - были аккуратно,
почти без помарок написаны ручкой в тетрадке. Почему-то это меня очень
растрогало - обыкновенной ручкой в обыкновенной тетрадке. Я тоже так пишу -
ручкой в «общей» школьной тетради в клеточку и тоже без помарок, если «пошло»,
если мы с текстом нашли друг друга. Правда, оказалось, что Рейн переписывает
тексты и то, что я увидела - это чистовик. Но все равно же - переписывает
ручкой в тетрадку, а не на компьютере с лазерным принтером и сканером. Родная
душа.
Хотя у него компьютер есть, а у меня нет и, судя по
некоторым признакам, о которых не будем упоминать ни к месту, не предвидится в
обозримом будущем. Рейн же купил компьютер много лет назад в Америке, где
заработал чтением лекций 24000 долларов (сумма прописью - двадцать четыре
тысячи). Его делами занимался тогда Бродский, что и обусловило повышенные
гонорары. 3000 долларов (три тысячи) он сразу же потратил на компьютер, еще
пару тысяч - на шесть (или шестнадцать - точно не помнит) костюмов и тридцать
(или сорок восемь) кашемировых джемперов и пуловеров, которые по сей день
загромождают его гардероб. Не потрудившись израсходовать оставшиеся деньги, он
привез их на родину, где тут же случилась обвальная инфляция, и все, не
потраченное за океаном, пропало.
Я это знаю точно, от самого Рейна. Откуда еще?
Впрочем, знаю не я одна. Во-первых, он наверняка
многим поведал эту печальную историю. Во вторых, не следует забывать о случайном слушателе, об эхе, резонансе, молве
и прочих сопутствующих Рейну явлениях.
В конечном счете случайным слушателем оказывался
всякий, кто попадал в радиус распространения звуковой волны, несущей голос
Рейна. Он не говорил - он выкрикивал
каждое слово, как бы подчеркивая тем самым значимость или значительность любой
мелочи, любой детали. Превосходные степени преобладали. Речь шла только о самом
богатом на планете, о самом великом, гениальном, выдающемся, красивом, умном,
образованном - ученом, музыканте, аферисте, поэте, шлюхе, кинозвезде (мужчине или
женщине), архитекторе, зеке, чекисте.
Костюм ему шил гениальный портной, зубы лечил
выдающийся стоматолог, в школе учил арифметике самый известный ленинградский
педагог. А если о себе, то: «Я лучше всех в мире знаю русскую поэзию, я ее
читал с шести лет, ежедневно». Но это и понятно - Рейн же. Но: «Я был первым
щеголем обеих столиц, я в моде понимаю все... Я самый главный петербурговед в
мире, могу ответить на любой вопрос о Петербурге... Я смотрел все выдающиеся
фильмы мирового кинематографа... Я лучший знаток кулинарии...» И - так далее.
Ему было скучно в Переделкине. Его мощный
темперамент не вписывался в монотонный уклад Переделкинской жизни с четким расписанием завтраков, обедов и
ужинов, с посиделками на скамеечках, с тихими, неспешными интеллектуальными
беседами, с медленным дефилированием по тенистым аллейкам - пять минут в одну
сторону, к заросшему тиной прудику, пять минут - в другую, к колоннаде старого
корпуса. Наверное, он чувствовал себя гепардом, загнанным в вольер. Ему нужны
были воля, простор, бесконечность.
Он совершал ежедневные и ежевечерние набеги на
ближайшие писательские дачи, навещал друзей и все говорил, говорил. Иногда я
ходила с ним и слушала повторы сюжетов, которые он щедро разбрасывал направо и
налево, ничуть не заботясь о защите своего авторского права. Частенько я ловила
его на несоответствии деталей, но новая подробность так эффектно вписывалась в
контекст повествования, что уличать его в неточности не хотелось. Какая
разница - десять или пятнадцать рублей стоил в
семидесятые годы один больничный день писателя. И какое, в сущности, имеет для
всех нас значение - двести или триста
тысяч долларов стоила белая соболиная шуба самой богатой женщины Америки,
которую (шубу) Рейн и Довлатов чуть не украли.
Главное - не украли и нам не придется никогда
краснеть за дорогих нашему сердцу литераторов. А может быть, осмелюсь
предположить, не было никакой шубы, и никогда не целовал Евгений Рейн левую
грудь Джины Лоллобриджиды, застрахованную почему-то на сумму, меньшую, чем
правая - всего на пятнадцать миллионов долларов.
Может быть.
Все истории Рейна изобилуют невероятными деталями и
подробностями. Каков человек - таковы и обстоятельства, которые вокруг него
складываются. Иногда он сам чувствует, что «перебрал» и резко, на полуслове
оборвав себя, печально и торжественно говорит:
- Клянусь
памятью моей мамы, так было.
Говорит искренне, ничуть не кощунствуя, говорит,
защищая свое право на вымысел во имя правды. И в этот момент я ему верю.
Для чего ему лгать и выдумывать? То есть - для чего
ему специально лгать и выдумывать? Ему нужен театр, зритель, партнер, действо -
так жить интереснее. Он актерствует, играет роль, не гнушаясь никакими
средствами для достижения максимальной достоверности.
Что тут предосудительного?
Конечно, проще было вовсе не заходить в дорогой
бутик в центре Парижа, потому что денег не было не только на изысканный костюм,
но даже и на один новейшего образца галстук. Конечно, проще было бы не
примерять один за другим пиджаки и костюмы, а после со вкусом и знанием дела подбирать
к ним сорочки, потому что роскошный черный страусовой кожи бумажник был
категорически пуст. Еще проще было бы, отобрав все покупки и договорившись с
продавцом об оплате потом - "tomorrow",
больше никогда не появляться в этом бутике. Но - игра, но - роль, сюжет,
партнер, в конце концов. И вот последний аккорд - что, де, проигрался на
скачках и, увы, - неплатежеспособен. Бессовестное вранье и самая что ни на есть
правда - ведь денег на покупки действительно не было.
Актерские способности Рейна дают основание
предполагать, что это был не дурной спектакль. И осталась мечта - когда-нибудь
непременно купить в этом магазинчике хоть что-то. И главное - есть прекрасный
сюжет для еще одной абсолютно правдоподобной истории.
В самом деле, кому охота слушать нытье
соотечественника, который бродил без денег по Парижу, с унынием и завистью
разглядывая витрины, но так и не рискнул зайти ни в один магазин. Тоска! Стоило
ли ради этого ехать в Париж да еще и делиться с кем-то своими жалкими
впечатлениями.
Нет, это не для Рейна. Я точно знаю.
В этом меня убедили наши каждодневные переделкинские
прогулки и посиделки. Я не видела, как он спит и пишет, и не все было им
прочитано вслух, но я научилась верить Рейну. Да и какая мне разница -
выдумывает он или говорит правду. Он - гениальный рассказчик и гениальный
актер.
И я
включилась в его игру. Меня вполне устраивала моя почти бессловесная роль, в
нашем театре он был бенефициантом. Его энергетического запаса в те августовские
дни хватало с лихвой на всех.
А подыграть ему ничего не стоило.
- Давай заведем роман, пусть все нам завидуют, -
заявил он громогласно, стоя посреди столовой, и его рокочущий баритон,
ударившись о стеклянные стены зала, пролетел над всеми столиками.
- Давайте, - радостно откликнулась я, и голос мой
дрогнул, будто не могла поверить, что сбывается моя мечта.
Неплохо получилось.
Или другой эпизод. Идем по аллее, навстречу Липкин.
Рейн говорит доверительно:
Семен Израилевич, это моя любимая женщина.
Липкин реагирует мгновенно:
И эта тоже?
- Я люблю ее
давно и безответно, - поверяет Рейн с такой неизбывной печалью, что слезы
невольно подступают к моим глазам.
Так зарождается основа его правдоподобных историй:
можно точно назвать место, время, участников событий, тут -
максимальная степень достоверности. Даже свидетелей нетрудно отыскать. А
сама история накладывается на эту канву свободно, размашисто, вдохновенно,
легкими сочными мазками - играет
воображение, рождается вымысел, круто замешанный на правде. И никто уже, и даже
сам Рейн, не отличит быль от небыли.
Да и так ли это важно, если сложился абсолютно
гениальный рассказ.
Переделкино, 1997
1 | 2 | 3
В Гостиную >
