Главная > Выпуск 13 > ДИАЛОГ > Кирилл Ковальджи

От редакции:   В этой публикации, посвященной Инне Лиснянской, мы сочли возможным напечатать АВТОБИОГРАФИЮ, написанную ею в 1998 году в московский сборник «Писатели России. Автобиографии современников» (Журнальное агентство «Гласность»).

Еще жив Семен Израилевич, еще 16 лет жизни впереди, она не подводит итоги, легко оглядывается назад, не превознося, не преувеличивая себя, кажется, даже совсем наоборот, с ненатужной, не показушной самоиронией сначала коротко делится своими анкетными данными, а потом делает и вовсе неожиданный вывод:  «Счастливая или несчастная у меня судьба? Трудно ответить, но, пожалуй, из как бы заполненной мной анкеты можно сделать вывод: нелепая». И еще: «Если бы в анкете спрашивалось: «Обладаете ли чувством юмора?», я бы также ответила «Нет»…  Ко всему я, за что ни  бралась, относилась крайне серьезно».  

Давайте и мы серьезно и с улыбкой почитаем автобиографию Инны Львовны, чтобы лучше понять ее.

НЕЛЕПАЯ СУДЬБА

Автобиография

Что есть автобиография человека, особенно если этот человек прожил без малого семидесятилетнюю жизнь! По установившимся понятиям — это есть та, хоть и большая часть формальных сведений, которая не входит в паспорт из-за его малого формата. Был бы паспорт размером, скажем, с писчий лист, в него, думаю, уместилась бы любая автобиография. Если это относится к литератору, то достаточно добавить к паспортным сведениям очень немногое: в каком возрасте начал писать, каком печататься, какие книги где и когда вышли в свет.

Мне, например, заполнить стандартную автобиографическую анкету чрезвычайно легко: год рождения — 1928, место рождения — Баку, мать — Раиса Сумбатовна Адамова, отец — Лев Маркович  Лиснянский, национальность — соответствующая.
На все остальные вопросы у меня почти сплошные «нет»:

высшее образование — нет,
была ли в комсомоле — нет,
партийность — нет,
семейное положение — нет,
дети — слава Богу, могу с гордостью написать — да, есть дочь, Елена Макарова,
судимости — нет
звания, заслуги, премии, награды — нет.

И на прочие вопросы, которые я привела не в должной последовательности, также — нет.
А что есть, если это автобиографическая анкета писателя? Одиннадцать сборников стихотворений: «Верность», М., «Сов. пис.», 1958; «Не просто любовь», М., «Сов. пис.», 1962; «Из первых уст», М., «Сов. пис.», 1966; «Виноградный свет», М., «Сов. пис.», 1978; «Дожди и зеркала», Париж, «ИМКА-Пресс», 1983; «На опушке сна», Энн-Арбор, «Ардис», 1984; «Ступени», М., «Прометей», 1990; «Воздушный пласт», М., «Библиотека «Огонька», 1991; «Стихотворения», М., «Сов. пис.», 1991; «После всего», С-Пб., «Пушкинский фонд», 1994; «Одинокий дар», М. — Париж, «Третья волна», 1995.  Двенадцатая книга «Шкатулка с тройным дном» («Музей М.И. Цветаевой в Болшеве», 1995) — это уже не стихи, а некий «литературоведческий детектив» читателя.

Еще: с какого года публикуюсь? — с 1948-го. Вот что означает биография или автобиография писателя в привычно-стандартном смысле.

А на самом деле биография — это судьба и характер человека, две взаимовлияемые величины. Счастливая или несчастная у меня судьба? Трудно ответить, но, пожалуй, из как бы заполненной мной анкеты можно сделать вывод: нелепая. И это будет правильно. И я сама тоже — нелепая. Почти во всем. Левша — первая моя Нелепость-неправильность, с чем боролись, как могли, да не справились. Ни в семье, ни в школе. Я оказала упрямое, хотя и пассивное сопротивление (так было и есть во всей моей жизни) — и победила.

Правой рукой только крещусь. Крещена тайно от комсомольских родителей бабушкой Софьей Мартыновной и няней. Единственно, кому я подчинилась, это «кассирше» — так я про себя назвала ту женщину, что продает свечи.

Это мое первое не обрывочное и самое яркое воспоминание: мне — три года. Мы с няней Клавой (прибилась к нашей инженерно-врачебной семье в начале раскулачивания) — в церкви. Стоим на коленях. Я перекрестилась — левой. И тут ко мне подошла «кассирша»: «Девочка, крестятся вот так и другой рукой». Сама не пойму, почему я покорно послушалась. Может быть, оттого, что все вокруг было золотистого цвета: свечи, картины (иконы), дымок из кадила, похожего на мамину шкатулку, и сам воздух. Когда я повыше подняла голову, то увидела Бога. В золотистом длинном «платье» он ходил по «сцене» и что-то говорил. И мне очень захотелось познакомиться. Но как? Дома, в огромной многонациональной коммуналке, у меня уже был один опыт проникновения к соседям: я приходила и спрашивала «который час?». В церкви я поступила также. Пройдя сквозь редкую толпу старушек (молодых не помню, детей не встречала), я подошла и громко спросила: «Боженька, Боженька, который час?» — «Я не Боженька, а батюшка».
    — Неужели, — подумала я, — Боженька тоже умеет врать, ведь «батюшка» — Клавино слово. Когда, например, на кухне горят котлеты, она обеими руками бьет себя по коленям: «Ой батюшки!» — и мчится к керосинке.
   — Неправда! — сказала я священнику упрямо. — Вы не батюшка, а Боженька.
   Тогда он обратился к подоспевшей Клаве:
   — Подождите меня, служба кончается, я скоро к вам выйду. Очень мне понравилось дите, хочу с ней поговорить.
   Опять потрясение — служба! На службу ходят мама и папа, а он — не на службе, а на празднике. И все же мы познакомились, и батюшка мне все так хорошо объяснил, что мы подружились. Потрясло меня и то, что я — «хорошее дите». Так обо мне никогда не говорили ни в семье, ни после — в школе. Всегда и всюду про меня говорили — упрямая, трудная.

Да и жизнь с моих шести лет началась трудная. Но о трудностях жизни я вспоминать не люблю. Все тяжкое избыто стихами, а все смешное и нелепое осталось со мной. А смешного и нелепого было в жизни — хоть отбавляй, всего не перескажешь. При этом ко всему я, за что ни бралась, относилась крайне серьезно. (Если бы в анкете спрашивалось: «Обладаете ли чувством юмора?», я бы также ответила «Нет».) Понарошку я даже играть не умела. Сколько раз мама с ужасом заставала меня жующей и глотающей пляжный песок — это я пекла куличи с помощью игрушечных формочек и, конечно же, съедала свое «испеченное». И мне было вкусно.

Смешно и нелепо и то, что, начав сочинять стихи с десяти лет, читать любила только прозу. Этой нелюбви способствовало нелепейшее обучение декламации в начальной школе, а в старших классах — уж совершенно смехотворное определение поэтических ценностей: образ такого-то в стихах такого-то. Живя в атмосфере даже не столичного, а провинциального невежества 30-40-х годов, я и Пушкина поздно начала читать. Тайком, взахлеб — читала запрещенного и кем-то подаренного мне Есенина. Из-за долгого нечтения русской и мировой поэзии я считаю себя стихотворцем позднего развития. (Назвать себя поэтом — все равно, что сказать о себе: «Я — красавица».) Если в моих пиесах и есть некая жизнестойкость и музыкальное начало (хотя музыка слова и вообще музыка — не одно и то же) — это от матери. Она заканчивала одновременно и технический ВУЗ, и консерваторию. По вечерам над фортепьяно жило чудное мамино меццо-сопрано. Но чего только не заглушала чудовищная нелепость тридцатых годов! Вот и мама моя тогда сорвала голос. Хотя даже за два месяца до своей кончины она звонко и весело утешала меня по телефону (я только что в 1991 году вернулась из Иерусалима — вторая моя поездка за границу, первая — в 1989 году: «Ахматовские чтения в США»):  «Деточка, не огорчайся, что тебя Аэрофлот обокрал, раз оставили по одной туфле и по одной кроссовке, значит, украл безногий, пусть носит».

От моего отца я могла бы унаследовать его беспредельную доброту к людям, но такая доброта еще более редкое свойство, чем музыкальность и жизнестойкость. Однако этого отцовского качества я, увы, не унаследовала — иначе Мои стихи были бы всецело обращены к внешнему миру...

Если спросите, почему у меня нет высшего образования, то я отвечу: даже в старших классах студенты мне казались некими высшими существами, до которых мне — как до звезд. И после десятилетки, когда мои школьные друзья втайне от меня послали в Литературный институт мои стихи, и пришло мне приглашение приехать, я очень обрадовалась, решила — принята. Но, прибыв в Москву и придя в Литинститут, я узнала, что допущена по конкурсу к экзаменам. И страшно испугалась: нет, экзаменов на студента я не выдержу! И как меня ни уговаривали, в особенности случайно заехавший в институт Николай Тихонов, что эти экзамены, в сущности, чистая формальность, что главное — понравились стихи, я едва сданные документы тут же забрала. «Ну что вы за нелепая!» — угадал Тихонов. В конце концов приехавший в Баку на какие-то торжества Антокольский поинтересовался, почему я не учусь в Бакинском университете. И уговорил ректора принять меня без экзаменов. И я пошла. Но через год у меня родилась дочь. Я же умею заниматься только одним делом на любом этапе жизни. И я занялась материнством, а не латынью. И счастлива до сих пор — такая у меня замечательная дочь: и прозаик, и художник-педагог, и щедрый человек, — вот кто пошел добротой в погибшего военврача — в моего отца.

Но и материнством, в бытовом смысле этого слова, я занималась недолго. Всего пять лет, отдавая большую часть времени другим своим новорожденным — стихам, они были так беспомощны!

Опять же один из моих друзей послал эти стихи, еще беспомощные в смысле формы и отсутствия истинной поэтической школы, в «Новый мир». Однако что-то в них привлекло Твардовского, и меня начали публиковать. Напечатала меня и «Юность». В 1957 году меня приняли в Союз писателей, в 1961 году я переехала в Москву. До книги «Из первых уст» все — плохо. Плохо по моей вине. А книга «Из первых уст» плоха уже по вине издательства «Советский писатель». Снова — нелепость: Борис Соловьев, отлично и почти наизусть знавший русскую поэзию, был ее главным куратором в издательстве и сказал мне с веселым цинизмом: «Эти не пойдут. Я знаю, что вы пишете много и у вас много и плохих стихов, вот и принесите мне. Нам не нужны вторые Ахматовы и Цветаевы».
— Вам и первые не нужны, — ответила я.

Почему я, упрямица, не воспротивилась и не забрала рукопись? Стыдно и сказать — из-за денег! Дочь в больнице, а я только из больницы. Не устояла, каюсь, — и вышла третья плохая книга.
Шестидесятые годы были во всех отношениях моими переломными годами. И я, нелепая, в 1967-м встретилась с Семеном Липкиным, с которым и сейчас под одной крышей. Липкин многому и быстро доучил меня: порядку в стихах, где, скажем, три строки хороши, а одна присобачена в угоду не смыслу, а рифме. И еще — не растекаться по древу, писать об одном. Так упорядочилось мое стихотворчество и совершенно распорядочилась моя внешняя как бытовая, так и литературная жизнь. После двенадцатилетнего перерыва вышла из печати в 1978 году ободранная и общипанная многоступенчатой цензурой книжка «Виноградный свет».

И опять — десятилетний перерыв. Что же это за перерыв? Это период, связанный со скандалом вокруг «Метрополя» и в какой-то мере внутри него. Я, нелепая, думала, что не только слово есть поступок, но и поступок писателя — есть слово. Но об этом периоде я пишу книгу, где куда больше смешных сюжетов, характеров и ситуаций, чем печальных. Мы с Семеном Липкиным вышли из Союза писателей. Но — умора — оказалось, что мы срываем тем самым ОСВ-2. Что это такое, я до сих пор толком не знаю. И вновь судьба была ко мне благосклонна. Несмотря на разного рода преследования (запрет на профессию, угрозы по телефону, разбой в квартире в наше отсутствие, вызовы куда надо, по случайности сорвавшийся у КГБ наезд на нас «Волги»), я чувствовала себя свободной, как никогда. Разрушенная связь с издательствами прибавляла к этой свободе еще и свободное от переводческой работы время. Очень много писалось, а это для меня наивысшее наслаждение.

Разочарование приходит потом, а пока пишется — пусть ты самого наискромнейшего, самого зыбкого представления о себе перед образцами русской поэзии, ты об этом не думаешь, веришь в себя. Мания письма, т.е. графомания — одна из сильнейших на свете маний. Об этом еще Лев Толстой говорил. Смешно сказать, я даже благодарна тем, кто лишил меня литературного заработка — переводов (благо, была пенсия по инвалидности — порок сердца). Тогда я знала: я — пария, и со мной могут сделать что захотят. Ну и что с того, что было уже решение райисполкома в 1985-м сослать меня на Восток, на Запад я отказалась: «Только в наручниках!» Действительно, ну и что с того? Да — ничто по сравнению с тревогой нынешней, всенародной, со второй гражданской войной, идущей на развале империи Зла.

А смешное и нелепое все равно в большом количестве как пребывало, так и пребывает в моей жизни. Например, в период так называемого застоя я обожала смотреть фильмы, где все у нас прекрасно. И теперь, в перестроечное время, которое про себя я называю «перелицовочным», я сижу и смотрю по телевизору вперемешку с жуткими новостями южноамериканские телесериалы, заранее радуясь счастливым их концам. Это я, забывшись, как в детстве, жую и проглатываю пироги из песка.

Назад >>

                           Инна ЛИСНЯНСКАЯ