Главная > Выпуск 14 > ДИАЛОГ > Амос Оз

К 75-летию со дня рождения Амоса ОЗА

Амос ОЗ

ЕСТЬ  ЛИ ОБЩИЙ ЗНАМЕНАТЕЛЬ

В ИВРИТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ?

Я собирался рассказать о современной ивритской литературе. Но воистину при одном только подходе к теме меня уже одолевают сомнения: слово «современная» смущает меня. Быть может, лучше было бы рассказывать историю современной ивритской литературы, не беря на себя смелость подведения итогов, не давая определений, не втискивая мою речь в формулы.

«Я - сказочник, а не исследователь», а сказки и истории, по определению, никогда не бывают «современными». Даже тогда, когда их действие происходит в настоящем (грамматически) времени. Рассказ, «история» - существо, обитающее на материке прошлого. (Рассказчики - это уродцы, чудовища; по природе своей - это живые люди, шеи и головы которых всегда повернуты назад.

Конечно, есть удостоившиеся озарения рассказчики о поразительных видениях будущего; эти видения иногда граничили с пророческими откровениями. Поэты и писатели, видевшие «конец времен с начала дней», на многие годы предвосхитили некоторых идеологов и политиков (впрочем, я отнюдь не считаю, что опередить политиков и идеологов - дело особо выдающееся).

Но даже те писатели и поэты, которые обладали волшебным свойством разгадывать сокрытое во тьме будущего, как Достоевский или Кафка, например, - даже они - были теми «чудовищами», головы и шеи которых повернуты назад: они лишь в мистическом зеркале, находящемся где-то там, в Царстве Прошлого, способны были подглядеть то, что еще не свершилось.

   Итак, господа читатели, вы, наверняка, рассчитываете получить отчет о настоящем: израильская литература и этническая проблема, израильская литература и палестинцы, израильская литература и наши выборы, израильская литература и инфляция, - а я собираюсь рассказать вам «историю» о «старых шляпах»,прошу прощения.

   Но как далеко мне углубиться в прошлое? Где оно, подлинное начало моего рассказа об ивритской литературе?

Быть может, самое легкое, самоё простое - это рассказать о некоторых новинках ивритской литературы или сделать «выжимку» из того или иного сюжета, а уж затем изложить все в столь знакомых вам терминах: об одном из произведений сказать «экспериментальное», о другом «ангажированное», о третьем - «лирико-импрессионистское», — и таким образом, как говорится, «отбыть номер». Быть может, кое-кто ждет, что я раскрою им: кто он - израильский Башевис-Зингер, кто Гарсия Маркес, кто Солженицын, кто Гюнтер Грасс в нашей маленькой деревушке, зовущейся Израилем?

Есть соблазн в избрании такого пути: можно хорошо позабавиться. И в самом деле, иногда я соблазняюсь такой игрой, говоря с людьми, которые почти незнакомы с нашим литературным ландшафтом - а ведь этот ландшафт напоминает непрекращающееся землетрясение, глазу открываются его геологические пласты, разнообразные, богатые оттенками, нагромождающиеся друг на друга. Если попадешь в «верное» кафе в Тель-Авиве в «верный» час вечером – по крайней мере, в несколько последних лет, - то сможешь увидеть, как Джон Донн ивритской поэзии пирует за одним столом с лордом Байроном ивритской поэзии; Уолт Уитмен и Т. С. Эллиот восседают рядом с ними, и, быть может, даже местный Алан Гинзберг в этот момент присоединяется к застолью (все на удивление полны жизни и кричат друг на друга во все горло). Все это - следствие того факта, что процессы, протекавшие в некоторых европейских литературах веками, в ивритской литературе совершались в считаные десятилетия.

Продолжив эту игру, я сказал бы, что есть много сходного между новейшим ивритом и английским языком елизаветинских времен: наш язык - все еще как поток кипящей лавы, клокочущий гневом, испускающий облака дыма. У ивритских поэтов и рассказчиков все еще есть возможность быть законодателями в языке. Все еще можно соблазнить наш язык на любой поступок - озорной и дерзкий. Все еще можно безумствовать в языке нашем. Однако всегда, в любое время, даже в минуты этой созидательной языковой оргии, - в обличье нашего молодого иврита проступают первобытные, древние черты; это язык и огня, и камня, и любовной эротики; это язык пророков и таннаев, мудрецов Мишны; наш иврит с его основными и уникальными свойствами сложился на целые эпохи раньше тех языков, на которых говорит Европа; в буре творчества, в любви явственно видится нам возвышенный облик того иврита, которым мы владеем. И тогда переполняемся мы вдруг ужасом и робостью: все дозволено, но не всему обещано будущее. Все открыто, и, тем не менее, ничто не ново, по сути. Шалунья юная, вожделенная, дерзкая, но в ней таится госпожа возвышенная, античная - на тысячелетие старше языка Гомера^[1]. (Между прочим, сравнивая современный иврит с английским елизаветинских времен, я отнюдь не берусь утверждать, что писатель, пишущий на иврите, - обязательно Вильям Шекспир. Таких наберется у нас не более дюжины).

И все же я не соблазнюсь легким путем. Истина в том, что, несмотря на некоторые схожие моменты, приковывающие внимание, несмотря на многочисленные плодотворные влияния литератур Восточной и Западной Европы, несмотря на симбиозную связь между еврейской и арабской культурами в Испании и в Северной Африке в Средние века, основной, глубинный контекст ивритской литературы, который был всегда и является таковым и сегодня, - контекст иудейский и еврейский, а в последнее время – сионистский.

Этот факт делает мою задачу во много раз более трудной. Все выглядело бы проще, считай я, что наши литературные связи в основе своей европейские. Но, как уже сказано, ивритская литература в моих глазах - нечто более существенное, чем ветвь, отражение или провинция европейских литератур. Нам предстоит плаванье в далекие земли.   

Если бы мне было отпущено эпическое время, а не время лирическое, то я начал бы, по крайней мере, с «сотворения мира» ивритской литературы - с Библии. А затем бы рассказал о Мишне и Гемарре, о бурном появлении в сердцевине Средневековья - в арабской Испании и других местах - литературы, на первый взгляд, светской и на удивление - чувственной. А затем занялся бы исследованием возрождения поэзии, драматургии, прозы в XVIII и XIX столетиях, за многие десятилетия до возрождения иврита как разговорного языка – этого явления, происшедшего всего лишь несколько десятилетий тому назад, и процесс которого все еще продолжается и далек от завершения.

Все вышесказанное касается затронутой темы и абсолютно необходимо для понимания каждого нового ивритского текста, в особенности стихотворения, пьесы или романа, написанного в Иерусалиме вчера или сегодня утром. Много ли можно ска­зать о современной французской литературе человеку, который не знаком с Камю, Мориаком, Стендалем, Флобером и Бальзаком? Можно ли дискутировать о Гарсия Маркесе с тем, кто даже не слышал о Сервантесе?

Странно, больно и стыдно сознавать, что некоторые из современных ивритских писателей удостоились переводов на многие языки и пользуются всемирным признанием в то время, как литературная почва, их взрастившая, остается далеким материком, чужим и закрытым для неизраильского читателя. Иегуда Амихай, к примеру, читается многими вне Израиля, между тем, как и Бялик, и Штайнберг, и Фогель остались «дома».         

Мне не раз рассказывали, как тот или иной уважаемый европейский критик представляет меня как некоего незаконного израильского отпрыска одного из русских или французских гигантов, а, между тем, мои законные литературные родители - Бердичевскнй, Бреннер, Агнон - почти неизвестны вне Израиля. Отсюда во мне и тот пыл, с которым я пытаюсь поведать хоть что-нибудь из великого рассказа о новейшей ивритской литературе.

Быть может, я начну с «одержимых»? Я расскажу вам о «десперадос» - об ивритских поэтах и писателях, вырвавшихся из восточноевропейских гетто в конце прошлого столетия и в начале нынешнего: Менделе, Бердичевский, Бялик, Бреннер, Гнесин, Агнон, Гринберг. Они - представители «великого поколения» в новой ивритской литературе. Я называю их «сумасшедшими» и «десперадос», потому что они начали писать на иврите для читательской публики, столь малочисленной, что ее как будто бы и не было вовсе.

В течение долгих лет создавали эти мастера стихи, рассказы и романы, читавшиеся лишь их друзьями, ивритскими писателями, и крайне ограниченным кругом читателей. Некоторые из них умерли, даже не подозревая, что когда-нибудь их произведения будут изучаться в школах, что улицы и кибуцы будут названы их именами.

      По правде говоря, большинство из них думало, что они - последние, пишущие на иврите. Они, эти писатели, считали са­мих себя (по крайней мере, некоторые из них) создателями и участниками трагического эпилога древней драмы, начавшейся за тысячелетия до того времени, в которое они жили; драмы, агонизирующей в нечистотах вместе с ними.

А если это так, то почему же они не поднялись и не исчезли? Почему не оставили иврит? Ведь все они были писателями мирового масштаба. Каждый из них мог безо всякого труда писать на языке идиш, который был в то время разговорным языком миллионов и, разумеется, и их языком. Некоторые из этих писателей могли бы запросто достичь международного успеха и приобрести мировое имя, если бы оставили иврит и начали писать на европейских языках, которыми владели свободно, например, на русском или немецком. Кто же в конце XIX века и в начале нынешнего утруждал себя чтением на иврите? Кто он, тот читатель, к которому они обращались?

Я опасаюсь, что вместо того, чтобы разрешить сегодня эту загадку, я могу ее еще более запутать: Бялик, Бреннер, Бердичевский и другие хорошо знали, что в мире существуют миллионы евреев, умеющих читать на иврите. Для этих евреев иврит - «святой язык», предназначенный лишь для молитвы, для плача и религиозного культа. К тому же, эти евреи, читающие на иврите, видели во всей светской ивритской литературе лишь проявление ереси и осквернение святыни.

С другой стороны, в тот период появлялось все большее число еврейских читателей, которые готовы были читать - именно этого и жаждала их душа! - светскую литературу: любовную лирику, романы, драмы. Но эти еврейские читатели предпочитали чтение подобных текстов на русском, на польском, на французском, на немецком.

Для кого же, стало быть, творили писатели «великого поколения» новой ивритской литературы? Религиозные евреи знали иврит, но ненавидели светскую литературу. Евреи нерелигиозные жаждали приобщиться к светской литературе, но у них не было ни малейшего интереса к чтению литературы на «мертвом языке». Так для кого же?

Загадка эта актуальна и имеет исключительно важное отношение к моей теме: я считаю, что искра их писательского религиозного экстаза, искра того восторженного отчаяния жива и по сей день в каждом достойном произведении ивритской литературы, так же, как искра эта жива и поныне в подлинном сионизме (и я обязан подчеркнуть эти отличительные свойства, поскольку я говорю о религиозном экстазе и о восторженности как о полной противоположности фанатизму и дикости).

Однако вернусь к своей основной проблеме: с чего же, ради Бога, мне начать? С кого? Может быть, начать со Смоленскина? Или с Менделе? С тех, которые со скрежетом зубовным пытались создать из ничего подражательный язык ивритской прозы «а-ля Чарльз Диккенс», «а-ля Бальзак» и «а-ля Виктор Гюго»? А ведь за многие века до этого первый на земле мужчина сказал первой женщине «я люблю тебя» на иврите! (И, кстати сказать, наши проблемы, проблемы современных ивритских  писателей, к большому удивлению, не столь уж далеки от тех проблем, которые стояли перед писателями того времени). Или начать с Бялика, который любил, который ненавидел, который разрушил и, вместе с тем, воссоздал, сохранил и увековечил в своих произведениях на иврите мир восточно- европейского «штетл» (местечка); мир, который во времена Бялика был все еще миром живым и активным, создававшим в изобилии литературу (на идише), бурно плодоносившую (на идише) в своем последнем могучем цветении, прежде чем пришла Катастрофа.

Почему и как сумел Бялик - и вместе с ним остальные представители «великого поколения» нашей литературы - воссоздать этот идишистский мир именно на иврите?

О, эти писатели - созидатели и обожатели, убийцы и могиль­­щики, творцы надгробных памятников, хранители ценностей этого великого еврейского государства теней в догитлеровской Европе... Почему они выбрали иврит, как смогли они воссоздать этот мир на иврите, а не на идише? На иврите,
а не на русском, польском, французском, немецком? Ведь, в конце концов, писатели эти - подобно их героям - смеялись, плакали, ссорились, мечтали, любили на языке совсем ином. Не на иврите, который в их времена все еще был языком «законсервированным» - неким подобием классической латыни?
Но, вопреки всему, эти писатели искусственным, насильственным путем заставили своих героев вести диалоги, разыгрывать любовные истории, устраивать свары с соседями на языке, на котором никто не разговаривал. Даже сами писатели. Что это было - безумие? Навязчивая идея? Может, просто абсолютная глупость?      

У меня есть свое предположение: за всем этим крылось глубокое отчаяние. Возможно, отчаяние метафизическое. Смутное чувство, что все потеряно, так или иначе. Быть может, лихорадочное биение их сердец говорило им, что очень скоро не будет больше ни евреев, ни идиша, ни иврита, ни «штетл» - ничего не будет! И, быть может, что-то в глубине их душ толкало их на попытку создания великой молитвы погребения, реквиема. Им хотелось сказать последние слова еврейского народа, но сказать их с библейским вдохновением, с библейским гневом. И это вдохновение, этот гнев нельзя было высечь из языка идиш - теплого, нежного в своем естестве, и уж, конечно, немыслимо было переложить этот гнев на чужой, на европейский язык, вроде русского или немецкого. Это можно уподобить желанию человека, чующего близкую кончину, вернуться в дом своего детства и умереть в нем. По крайней мере, в отношении Бялика, Бердичевского, Бреннера я осмеливаюсь утверждать, что зачастую они создавали свои произведения не для живых читателей, не во имя «грядущих поколений», а обращаясь к древним мертвецам.

Не преувеличиваю ли я? Быть может, была в их сердце надежда, надежда наперекор всему? Не знаю. Но одно я знаю: мы все, каждый из нас, в минуты глубочайшего отчаяния пишем и обращаемся к мертвым.

Итак, где же, в конце концов, начинается мой рассказ? Скажем, он начинается в доме 48 по улице Майл-Энд, в лондонском квартале Уайтчепел, в 1906 году. Захудалый жилой квартал. Гетто. Запах кислой капусты и селедки. Здесь, в бедной комнате живет одинокий молодой человек по имени Иосеф Хаим Бреннер. Несчастный еврейский беженец из России, дезертировавший из царской армии, почти не знающий английского, существующий - в муках и голоде - работой в маленькой еврейской типографии. Этот самый Бреннер основал, ни много ни мало, литературный журнал на иврите - новаторский, свежий. И название у журнала - «Меорер»^[2]. Журнал этот печатает Бреннер на свои жалкие гроши, собственноручно набирает, сам же переплетает, не раз сочиняет около половины всего материала, идущего в номер, упаковывает, клеит марки и на собственном горбу несет мешок на почту, чтобы разослать журнал двумстам двенадцати подписчикам, рассеянным по пяти землям; в самом Лондоне от силы дюжина подписчиков, все они такие же лунатики, как он, - не в состоянии излечиться от этого безумия - языка иврит.

Не то, чтобы Бреннер особенно верил, что у его усилий есть шанс принести плоды. Напротив, точно так, как и печальные герои его рассказов, чувствовал Бреннер, что все потеряно: сионистское движение, язык иврит, мир восточноевропейского еврейства - все агонизирует и разлагается. Многие его герои, по складу толстовцы, явились в мир как будто прямо из романов Достоевского — отчаявшиеся чудаки, считавшие, что народ еврейский умирает от тяжелой наследственной болезни, которую невозможно излечить.

Но - наперекор всему! - мы должны, мы обязаны сделать что-нибудь, чтобы попытаться выжить и даже излечиться, и совсем неважно, насколько это «что-нибудь» выглядит патетически, безнадежно, курьезно. Мы обязаны! Бреннер вложил иврит в уста своих героев. Он создал для них некий грубый диалект, сленг, пронизанный русскими, арабскими, французскими и идишистскими словами. Этим языком герои Бреннера излагают свою точку зрения, которая, в сущности, экзистенциальна, хотя, конечно, Бреннер не был знаком даже с самим понятием «экзистенциализм».

Его рассказы повествуют о том, что в этом мире каждый из нас предоставлен самому себе. Но нам необходимо бороться, даже если мы и знаем, что поражение неизбежно, ибо поражение - неотъемлемая составляющая мирового устройства. Борьба - сама по себе - имеет и моральный смысл, и человеческую ценность, а капитуляция на милость судьбы, даже тогда, когда она выглядит вполне логичной, - тем не менее, аморальна. Обо всех этих вещах толкуют несчастные герои Бреннера на иврите - и, быть может, именно в этом и заключается акт метафизического протеста: ведь иврит - все-таки язык Бога, которого не существует. Да, этот человеческий протест необходим, хоть он и не будет услышан Богом - но пусть Он не услышит его именно на иврите. Отсутствие Бога у Бреннера - это иудейско-библейское отсутствие. Молчание Бога – это библейское молчание. Бог, которого нет, Бог, который глух, Бог, который равнодушен, - это Бог пророков. И нет другого.

Многими отмечалось - это стало почти банальностью, - что Бреннер ненавидел евреев. Особую, жгучую ненависть питал Бреннер к одному еврею: к самому себе. Совокупность героев его рассказов и романов - компания неудачников, чудаков, самоучек, маленьких и мелочных, беженцев из Восточной Европы, оказавшихся в Лондоне или в Эрец Исраэль без корней, без цели, и не способных принимать никакие решения; все они - за исключением отдельных мистических героев - обрисованы как мертвые души. И даже «халуцим»^[3] в Эрец Исраэль изображены жестокими красками: неисправимые пуритане, без конца рассуждающие об «освобождении чувств», интеллектуалы, спорящие дни и ночи напролет о необходимости вернуться к производительному труду в поле или на фабрике. Поэты, мечтающие стать земледельцами, и торговцы, мечтающие стать поэтами. Мелкие общественные деятели, изрекающие высокие истины. Вечные странники, лишенные дома, лишенные отечества, все время твердящие о «корнях». Атеисты и анархисты, обливающиеся потом от ощущения вины и стыда, - они осмелились мечтать о женской тени! Будущие исправители мира, вожди грядущей мировой революции, которые не в состоянии самостоятельно завязать шнурки на ботинках. О, Бреннер ненавидел их смертельной ненавистью! Но, невзирая ни на что, я открою вам маленькую тайну: если блистательный Бреннер - твой ненавистник, то к чему тебе друзья? Как часто Бреннер изображал своих героев определенно и ощутимо антисемитскими красками, красками, доходящими до гротеска, однако, сколько у него при этом сострадания, сколько отчаявшейся любви, сколько милосердия!

Так писал Бреннер, так писали и другие писатели «великого поколения», правда, с меньшим ожесточением, чем Бреннер.

Таков подлинный контекст настоящей ивритской литературы с тех времен и по сей день: маленькие, убогие мессии и страсть возвышенных, мучительных снов. Та ненависть к самим себе, которая на самом деле - гневная любовь. Раздражение, ирония, жалость, тонкая, зыбкая мечтательность, эфемерность, ирреальность всегда пронизывают атмосферу произведений Бреннера.

В самом языке таится некое особое свойство: услышав речь любого из героев – то ли мелкого жулика из иерусалимских переулков, или, скажем, надменного кибуцного идеолога, - мы улавливаем приглушенное эхо насмешливого гнева пророков и ироническую скорбь древних раввинов.

А известно ли вам, что произошло, когда герои Бреннера - то есть его модели, взятые из самой жизни, те люди, которых он описал в своих книгах, - прочитали эти потрясающие рассказы? Произошло то, что, пожалуй, являет собой уникальное явление в мировой литературе. Когда эти герои увидели свои портреты - быть может, и в самом деле, злую карикатуру на самих себя, созданную Бреннером и другими писателями того поколения, - они преисполнились обидой, гневом и чувством унижения. Свой гнев обратили они не против Бреннера (в конце концов, ведь все они прежде читали Достоевского...) - гнев этот обращен был ими против самих себя. Против галутного, декадентского мироощущения, которым они были пронизаны. Против закостенелого иудаизма, утратившего способность давать новые решения, против ассимилированных, пытающихся бежать от личностного самоопределения евреев, каковыми и были они сами.

Случилось так, что Бялик, Бердичевский, Бреннер и другие - непреднамеренно, конечно, - высекли из той энергии отчаяния, которая сгустилась в сердцах сотен, искру величайшего гнева, и тогда тысячи «десперадос» («отчаявшихся») бросили все, что у них было, поднялись - наши отцы,  деды, прадеды  - и двинулись в Эрец- Исраэль, где создали Государство Израиль.

Странно, парадоксально, но эти молодые идеалисты воспылали страстью «показать» Бреннеру, что они «вовсе не такие», каковыми были на самом деле. Доказать ему (Бреннеру), что они не страдают политическим бесплодием. Так поднялись они, сойдя со страниц его книг, выдравшись из собственной кожи, чтобы доказать Бреннеру, насколько он ошибался, как глубоко он их обидел, как чудовищно он к ним несправедлив.

Не покажется ли читателю, что мой рассказ - какая-то детективная история, герои которой сходят с книжных страниц, чтобы отомстить автору? Быть может. Но дело обстояло именно так: литература, созданная как надгробный плач, как реквием угасающему, агонизирующему миру, литература, публично разоблачавшая импотенцию молодого еврейского поколения, — запутавшегося, оторванного от корней, - эта литература одновременно оказалась и детонатором, и горючим материалом для той революции, успехи которой превзошли все, что виделось писателям даже в самых безумных мечтах.

И вот, оглянувшись назад, мы вдруг видим, как сами герои Бреннера сделали так, что сегодня рассказы писателя воспринимаются жестокими, преуве­личенными, наполненными ненавистью. Герои его стали воинствующими опровергателями автора. Так воплотилась надежда, которую Бреннер лелеял в глубине сердца, надежда - наперекор всему! - которую он так и не осмелился высказать.

А теперь: какова же связь между всем сказанным и израильской литературой? Когда же автор заговорит о деле и заговорит ли вообще о том, что происходит в современной израильской литературе? Поведет ли он, наконец, речь о своих товарищах и долго ли будет воздерживаться от разговора о самом себе? Но ведь с первой же минуты именно обо всем этом и ведет автор свою речь: о своих товарищах, о самом себе, но только голова его и шея, - как уже легко было заметить, - повернуты назад...

По-видимому, все, что случилось в новом, свободном Государстве Израиль, должно выглядеть как абсолютно новая страница и в жизни, и в литературе. По-видимому, канули в прошлое времена, когда охваченные безысходностью писатели языком призраков отпевали разрушающийся мир. Так разве мы не в состоянии предоставить мертвым хоронить своих мертвецов, а самим отправиться дальше налегке и с веселым сердцем?

Действительно, подобные настроения царили у нас некоторое время. До провозглашения Независимости и в первые годы существования Государства возникла литература, получившая название «литературы сабр»^[4]. Часто это бывала литература «геройских сюжетов», где распевались дифирамбы «чужеродному еврею», который утром пашет землю, вечером крутит любовь с кибуцными красотками, а ночью в одиночку побеждает батальон злых арабов. Еврей этот представлял собой пошлую помесь фанфарона и «мачо», в этой литературе эхом отозвались самые худшие черты произведений Хемингуэя, и в ней определенно нетрудно обнаружить влияние советского социалистического реализма с его тракторами и преслову­тыми восходами солнца.

Но здесь мне хочется оговориться: даже в те годы, отме­ченные вполне понятной эйфорией, наши писатели и поэты никогда не опускались до плакатно-пропагандистских изде­лий. В сущности, мое изложение происходившего несправед­ливо по отношению к литераторам тех лет. Это - изложение, если можно так выразиться, «с точки зрения надежд», надежд, возлагавшихся тогда многими читателями и критиками на израильских писателей. Израильские писатели, в основном, этих надежд не оправдали, и я говорю об этом не только с глу­боким пониманием и симпатией по отношению к тем, кто на­деялся, но и с глубоким уважением к писателям и поэтам, кото­рые не хотели и не могли «ответить на социальный заказ». Подспудные биения иудейского пульса: воздействие страха и чувства вины, амбивалентность, ирония, особая ирреаль­ность, мистический отзвук голосов  конкретной реальности - все это никогда не утихало

Примерно в 60-е годы возвращаются темы, мелодии, герои и даже некоторые технические приемы, характерные для поэтов и писателей «великого поколения». Основной, глу­бинный контекст новейшей ивритской литературы вновь нашел свою реализацию в литературе последних лет - вечный страх перед приближающейся катастрофой. Ирреальность времени и пространства, неотвязное чувство вины за грехи, которые мы совершили, и за грехи, которые лишь снилось нам совершить, и за грехи, которые недруги наши «пришивают» нам, и за грехи, которых мы никогда не совершали. Романти­ческая тоска по далеким странам, по райской «Земле Обетован­ной». Состояние войны и осады, политического конфликта - ситуация, которая в литературе превращается в квинтэссенцию нашего человеческого состояния.

И, наконец, главное - усилие, столь характерное для «великого поколения»: не­устоявшимся языком, изменяющимся почти каждый день, - запечатлеть неустоявшуюся реальность, которая изменяется с невероятной быстротой.

И если вообще имеется общий знаменатель, объединяю­щий всех столь различных еврейских писателей, живущих и творящих сегодня в Израиле, - то это, конечно, он, наш язык, напрягающийся до последнего предела в попытке удержать огонь, ветер и воду, дабы придать им форму.

В ивритской литературе этих лет все еще существует глубинное ощущение, общее для многих писателей: про­роческое предсказание не сбылось, но пророческое пред­упреждение реет над нами. И то, что сегодня видится нам устойчивым и неизменным, - не существовало вчера и мо­жет исчезнуть завтра. Сны, кошмары, воспоминания, ужа­сы ночи могут обернуться завтра утром газетными заголов­ками.

Все открыто...

Ну, а что же израильские читатели? Наша литература не доставляет особого удовольствия израильским читателям. Они читают, словно одержимые навязчивой идеей. Читают больше, чем в любой западной стране. Читают больше, чем любой народ в мире. Читают и негодуют, потому что «эти писатели подавляют наш дух, наносят ущерб нашей морали и, быть может, помогают всемирной антиизраильской пропаган­де». Читают и негодуют!

Возможно, в нашем поколении произойдет то же самое! В взбунтуются наши читатели, исполнятся гневом, и отбросят наши писания, и проклянут нас, и поднимутся, и вновь револю­ционно изменят себя и наш сегодняшний мир.

И когда это произойдет, когда восстанут они, чтобы доказать, что мы, писатели, просто-напросто евреи-анти­семиты, понапрасну обижающие своих соплеменников, - когда они сделают это и изменят к лучшему ситуацию - вот тогда-то и превратится современная ивритская литература в литературу политическую в самом широком смысле этого слова.

Тогда, быть может, станем мы достойны занять место в одном книжном шкафу с Бреннером и его соратниками, но и то - лишь на самой нижней полке.

И последнее: ведь каким-то образом и вы, читатели, «включены» в это мое повествование о современной ивритской литературе, повествование об отчаянье и тоске, о немыслимом упрямстве и об огромном жизнетворном начале. И глупец тот, кто тщится втиснуть всё это в рамки одного недлинного текста.

А остальное - и главное! - ожидает вас в книгах.

Перевод с иврита Виктора РАДУЦКОГО