Главная > Выпуск 14 > ДИАЛОГ > Виктор Радуницкий

Виктор РАДУЦКИЙ

«ОТЗВУК РУССКОЙ МЕЛОДИИ»

НЕКОТОРЫЕ АСПЕКТЫ ПЕРЕВОДА ПРОИЗВЕДЕНИЙ

АМОСА ОЗА НА РУССКИЙ ЯЗЫК

Если бы я был историком - произведения Амоса Оза дали бы мне едва ли не уникальную возможность проследить на их матери­але процесс становления Государства Израиль, свежим и непред­взятым взглядом увидеть самые характерные для этого процесса общественные проблемы...

Если бы я был социологом - произведения Амоса Оза дали бы мне возможность говорить об израильском характере, о личност­ной самоиндентификации, о взаимоотношениях внутри нашего об­щества, о кристаллизации израильского мировоззрения...

Если бы я был психологом - сложность и реалистическая достоверность созданных Амосом Озом образов дали бы мне воз­можность заглянуть в непознанные глубины человеческого созна­ния, а может быть, порассуждать о феномене эротичности, прони­зывающей прозу этого писателя, - не в бытовом, а в самом высо­ком, чистом, библейском смысле этого понятия (так, скажем, эротична "Песнь Песней")...

Если бы я был просто читателем - я мог бы говорить о ро­манах Амоса Оза как о великолепной беллетристике (то, что французы называют "belles lettres"), как о чтении, от которого невозможно оторваться...

Я мог бы еще долго продолжать: "если бы я был, то сказал бы... " - ибо проза Амоса Оза настолько многогранна, объемна, глубока, что она дает возможность говорить о ней в самых раз­ных, порой даже неожиданных ракурсах.

Но я не историк, не социолог, не психолог. Я - перевод­чик. И моя задача - попытаться донести все богатство этой про­зы, созданной на иврите, до иноязычного читателя, в частности до читателя русскоязычного. У этой задачи есть несколько аспектов, и, не претендуя на полный их охват, я хочу остано­виться лишь на некоторых моментах.

Книги Оза, как известно, переведены на многие языки - прежде чем его герои заговорили по-русски, они уже успели заговорить на двадцати пяти других языках. Но, я думаю, каждый переводчик, оказывающийся лицом к лицу с чеканно-простой и од­новременно изощренно-изысканной стилистикой Оза, должен ощу­щать себя первопроходцем, и не только опыт предшественников, но даже и собственный опыт не всегда может ему помочь - пото­му, что в каждом новом произведении перед нами новый Амос Оз... И все же беру на себя смелость утверждать, что перевод его на русский язык сопряжен с особыми сложностями. Сложности эти обусловлены рядом факторов, из которых я коснусь лишь двух.

Первый из них - то, что, принимаясь за перевод любого ху­дожественного произведения с иврита на русский, переводчик вы­нужден быть первопроходцем в полном смысле этого слова. Не су­ществует каких- либо традиций такого перевода, нет сложившейся школы. Надо ли говорить, что многочисленные переводы того же Амоса Оза, скажем, на английский язык, равно как и на основные европейские языки, определили некую традицию этих переводов. Что же касается России, известной своей мощной переводческой школой, которая по праву может гордиться великолепными перево­дами с английского, французского, испанского, немецкого и ряда других языков, то переводов с иврита на русский там до послед­него времени практически не существовало (можно даже утверж­дать, что первые серьезные работы такого рода были сделаны здесь, в Израиле). Подчеркну, что речь идет исключительно о художественной литературе - мы не касаемся сейчас переводов Библии, Талмуда и талмудической литературы.

Второй фактор, обуславливающий особую ответственность русскоязычного переводчика, - то значение, которое Амос Оз придает переводам своей прозы на русский язык. Приведу его собственное высказывание на этот счет:

«Мне очень важно, чтобы "Мой Михаэль" появился на русском. Русский для меня несравненно важнее многих других языков.

"Мой Михаэль" переведен на множество языков... Книга эта ... стала "своей" для читателей стран таких далеких, как, например, Япония или Финляндия.

... Если она добралась до Финляндии, то - для меня - Пе­тербург ведь намного ближе. Неизмеримо ближе, чем те немногие километры, что разделяют Петербург и Финляндию.

Потому что в этой книге звучит РУССКАЯ МЕЛОДИЯ, без кото­рой она была бы совсем иной книгой. И еще потому, что корни Ханы, корни Михаэля, корни многих людей из этой книги - это корни восточно-европейского еврейства, которые, в конечном счете, глубоко уходят в русскую почву.

Я думаю, что Хана Гонен сродни не только героиням ивритской литературы. Она сродни и Эмме Бовари, и Анне Карени­ной, и еще некоторым героиням мировой литературы. Но есть у нее особая близость к тем безмерно тоскующим душам, чья тоска поднимается над керосинками и лоханками, окружающими их в повседневной жизни.

Подобные души населяли страницы рассказов, которые я чи­тал в юности, - рассказов Чехова.

И Хана - она тоже дальний отзвук той русской мелодии, ти­хой, исполненной не внешнего, а внутреннего драматизма. Именно эту мелодию услышал я в произведениях Чехова и других русских писателей, которых, разумеется, читал только в переводах».

Я позволил себе столь развернутую цитату, поскольку, как мне кажется, Амос Оз - хотя он и не ставил в данном случае пе­ред собой подобной цели - обозначил здесь некоторые "камни преткновения", которые невозможно обойти, переводя его прозу.

Стоит обратить внимание на то, что в этом отрывке неод­нократно повторяется слово "мелодия" - и это не случайность: проза Амоса Оза необычайно музыкальна. Она не просто несет в себе некий внутренний ритм, что присуще практически любой хо­рошей прозе, она сама - музыка. И скажем, музыкальный лейтмо­тив "До самой смерти" так же не похож и так же похож на мело­дию, пронизывающую ткань "Моего Михаэля", как всегда различимы и узнаваемы для нас, к примеру, две сонаты Бетховена. Уловить музыку озовского текста и как бы исполнить ее заново на инструменте иного языка - одна из необычайно трудных и захва­тывающе интересных задач переводчика.

Позволю себе в связи с этим вспомнить свою первую встречу с Амосом Озом. Это было около двадцати лет назад. Я готовил свой перевод романа "До самой смерти". И услышал от Амоса воп­рос, показавшийся мне тогда неожиданным и странным: "Можешь ли ты перевести тремя словами фразу, с которой начинается роман?" Роман начинался тремя ивритскими словами: "Тхила рагшу ха-кфарим" (Сначала взволновались деревни). И когда я привел, по крайней мере, пять возможных вари­антов на русском языке, Амос, внимательно вслушиваясь в их звучание, сказал: "А на других языках это оказалось невозмож­ным ... " Иначе говоря, от каждого из переводчиков он словно бы ждал, что мелодия его романа, и более того, мелодия едва ли не каждой его фразы будет услышана и донесена до читателя.

Попробую показать на примерах,  как решалась эта задача при переводе на русский язык. Вот, как звучит на иврите описание Иеруса­­лима из "Моего Михаэля" в его "русском исполнении":

"Иерусалим - обжигающий город. Целые кварталы кажутся по­висшими в воздухе. Но при ином - пристальном взгляде вдруг от­кроется сила тяжести, с которой ничто не сравнимо. Запутанный произвол хитроумной сети извивающихся переулков. Лабиринт вре­менных построек, сараев, складов, загородок, которые, подавляя свой гнев, опираются на дома из серого камня, чей цвет порой отливает легкой голубизной, а временами становится краснова­тым. Ржавые водосточные трубы. Руины стен. Яростное, безмолв­ное противоборство камня и настырной растительности. Захлам­ленные пустыри, заросшие колючкой. А главное, сумасшедшие игры светотени: едва лишь на краткий миг вплывает маленькое облачко между сумерками и городом - и Иерусалим уже совершенно иной.

И стены.

В каждом квартале, в каждом пригороде существует потаен­ный центр, обнесенный высокой стеной. Враждебные крепости зак­рыты для всех, кто проходит мимо. Здесь, в Иерусалиме, можно ли ощутить себя дома, спрашиваю я, даже если прожить тут сто лет? Город закрытых дворов, душа его запечатана мрачными стенами, верх которых усыпан колючим битым стеклом. Нет Иерусалима. Осколки, рассеянные со злым умыслом, чтобы ввести в заб­луждение наивных людей. Оболочка внутри оболочки, а ядро зап­ретно. Пишу: "Я родилась в Иерусалиме". "Иерусалим - мой го­род" - этого я написать не могу. И я еще не знаю, чья засада укрылась в глубине Русского подворья, за стенами лагеря "Шнел­лер", в тайниках монастырей Эйн Керема, в анклаве Дворца На­местника на горе Дурного Совета. Это город, погруженный в собственную душу".

Музыкальность прозы Оза роднит ее с поэзией. И так же, как при работе со стихотворным текстом переводчик не может ог­раничиться поиском лишь смысловой точности, а должен стре­миться передать ритмический и мелодический рисунок стихотворе­ния, при работе с текстом Амоса Оза приходится думать над тем, как дать не ивритоязычному читателю возможность не просто про­честь, но услышать каждую фразу. На первый взгляд, подобная задача может показаться несколько надуманно усложненной, но я убежден, что, не услышав в русском переводе зловеще шипящей аллитерации во фразе "Гдишим у-гдишим шхорим шель шахат" из романа "До самой смерти", читатель не проникнется соответству­ющим настроением, и значит, необходимо было найти этому звукосочетанию русский аналог. Я попытался сделать это так: "Череда черных скирд сена".

С поэзией прозу Оза роднит не только ритмический рисунок, ибо поэзия - это не только и не столько ритм, это - особый способ осмысления действительности. В этом смысле проза Амоса Оза, безусловно, явление поэтическое, несмотря на безукоризненно узнаваемую точность описываемых в ней реалий быта. Реалии - это всего лишь фон. И на этом фоне происходит нечто, на первый взгляд, неуловимое: жизнь человеческая в самых будничных (и потому кажущихся поначалу до скуки знакомых) проявлениях, жизнь духа и души, препарируемая с жестокостью анатома и бе­режностью влюбленного, жизнь в реальности и в фантасмагори­ческих снах. И все это переливается одно в другое, сталкива­ется в противоречиях, совпадениях, предначертаниях. Заворажи­вающее притяжение этой прозы вневременно и внепространственно, так завораживает только поэзия, втягивая в себя, как в водово­рот, не давая перевести  дыхание...

Возможно, переводчик не вправе поддаваться этому завора­живающему притяжению - он должен работать едва ли не с матема­тически рассчитанной жесткой точностью. Сам я стремлюсь именно к этому. Но что делать, переводчик - он ведь тоже читатель...

Скажу как читатель: во время одной из наших бесед я говорил Амосу  о поэтичности его текстов. После паузы Амос произнес:  "Пожалуй, ты прав. Дело не в том, что я в юности писал стихи. Дело в том, что мне всегда хотелось стереть границу между поэзией и прозой". И когда в 1999 году вышел его роман в стихах  "И то же море", я написал Амосу: "Это лучшая твоя книга!"  Он ответил: "Я тоже так думаю"… А потом, в 2002 году увидела свет "Повесть о любви и тьме", вышедшая к 2014 году 52(!) изданиями  на 42  языках (в том числе – три издания на русском с 2005 года!)…И однажды, в доме Амоса, у полки, где выстроились эти пятьдесят два тома, неподалеку от которых расположилось "И то же море", мы снова вернулись к этой книге, которую я, с благословления Амоса, собираюсь перевести. Я снова повторил: "Это – лучшая твоя книга!"   И Амос, стоявший у стройных рядов книг, свидетельствующих о колоссальном успехе, взяв в руки "И то же море",  негромко произнес:   "Да, я и сегодня думаю, что это лучшая моя книга"

Скажу более: как бы ни стремился переводчик к беспристрастно холодному отражению текста оригинала, он поневоле - хочет он сам того или нет - оказывается и интерпретатором этого текста. (Должен заметить, что сам иврит - язык с тысячелетними тради­циями многозначного толкования едва ли не каждого слова - отк­рывает здесь перед нами особые возможности и ставит особые проблемы, Но это уже тема иного разговора).

Я бы сказал, что проза Амоса Оза в определенном смысле - вызов переводчику. Писатель ставит перед собой редкой слож­ности психологические и стилистические задачи, и переводчик принимает от него эстафету решения этих задач - уже на матери­але не только иной лексики, но часто - и иной ментальности. Напомню, к примеру, тот стилистический лабиринт, с которым только и можно сравнить (я сейчас намеренно оставляю в стороне содержание романа) структуру построения "До самой смерти". Ар­хаичность средневековых хроник, в манере которых изъясняется герой, от имени которого ведется повествование, личностные характерные особенности его собственного языка, некоторая ав­торская отстраненность - писательская и человеческая - от описы­ваемых событий, создающая невидимый с первого взгляда, но органично входящий в ткань романа слой современной лексики, - и за всем этим ненавязчивый, но легко узнаваемый стиль самого Амоса Оза...

Замечу, что Оз очень любит использовать такой литератур­ный прием, как повествование от первого лица, дающий ему осо­бую возможность перевоплощения в своего персонажа, едва ли не полного слияния с ним - он, словно хороший актер, вживается в роль (знаменитую фразу Флобера, сказавшего о своей героине "Эмма -это я", Оз может с полным правом сказать почти о любом своем персонаже) и опять-таки, словно хороший актер, сохраняет способность видеть и своего героя и самого себя со стороны. Дело литературоведов и лингвистов - анализировать особенности этого феномена, перед переводчиком же стоит иная задача: не разрушить эту изящную конструкцию, воссоздавая ее на другом языке.

Наиболее характерен в этом плане, конечно же, "Черный ящик" - роман в письмах, где психологическая характеристика каждого из многочисленных персонажей вырастает из стилистики его речи, из ее ритма, структуры, лексического богатства (или лексической бедности!): суховатая вывереннось речи приехавшего из Германии адвоката Закхейма даже отдаленно не может напоми­нать уличный сленг израильского подростка Боаза, сумбурная изысканность писем Иланы противостоит безукоризненно-скучной правильности писем ее сестры... Это, повторю, подлинный вызов переводчику.

Особо сложная задача встает перед  переводчиком при переда­че речи одного из самых неоднозначных героев этого романа - Сомо. Здесь надо было учесть целый спектр особенностей: иврит для Сомо - язык не родной, а выученный, и эта выученность не может не ощущаться в его речи, как бы правильно (возможно, из­лишне правильно) он бы ни говорил. Более того, Сомо - человек глубоко религиозный, непрестанно цитирующий различные религи­озные источники, и это придает его письмам некоторый налет книжности. В то же время биография этого героя такова, что в ткань его речи естественно вошли простонародно-сленговые выра­жения. Все эти пласты языка должны органично сочетаться - так, чтобы не рвались ни языковая ткань, ни цельный рисунок образа. Оз блистательно решает эту задачу. Переводчику приходится ре­шать ее наново, найти языковый эквивалент, который удовлетво­рял бы столь противоречивым требованиям. Надо сказать, что и русский, и украинский языки (а мне доводилось переводить про­изведения Оза также и на украинский) дают возможность плодот­ворного поиска в этом направлении. В процессе такого поиска я взял на себя смелость заново перевести постоянно встречающиея в речи Сомо цитаты из Библии, Псалмов, Писаний мудрецов, бла­гословенна их память ("диврей ХАЗАЛ"), Талмуда, хотя, на первый взгляд, в большинстве случаев можно было использовать уже имеющийся канонический их перевод на русский язык. Но этот перевод звучит слишком архаично, а надо было найти некое рав­новесие между этой архаичностью и современным языком - как в прямых цитатах, так и в парафразах самого Сомо.

Порой возникают проблемы не столь сложные, но достаточно неожиданные, требующие от переводчика особой внимательности, так как иначе мимо них легко "проскочить". Так, например, в речи Сомо есть еще одна, при поверхностном подходе незаметная, особенность: он не использует ни одного слова из француского - его родного языка. И это - характеристика не только его речи, но и его человеческих качеств, можно даже сказать, его миро­воззрения. Пришлось при переводе тщательно избегать любых ал­люзий с языком французским, а ведь в русском языке они занима­ют достаточно большое место, так вросли в него, что русскоговорящие люди их попросту не замечают.

Другой пример - грамматические ошибки в письмах Боаза. Тут нужно было не просто "сделать" ошибки в тех или иных сло­вах, но НАЙТИ слова, в которых  плохо владеющий грамо­той   русский подросток   допускает наиболее характерные ошибки, ибо любой другой способ искусственного внесения ошибок в текст оказался бы нарочитым и "вылезал" бы из текста, как шило из мешка.

Переводчику, стремящемуся осуществить живую связь между писателем и читателем, приходится помнить и о некоторые специ­фических особенностях  читательского восприятия в той или иной стране. Так, в повести "Сумхи" есть персонаж, который носит имя "Гоэлъ Германский". Для русскоязычного читателя, в массе своей издавна воспринимающего "германцев" как своих злейших врагов, и соответственно, носителей отрицательных черт, персо­наж с фамилией "Германский" - ЗАРАНЕЕ обречен на соответствую­щее к нему отношение. Поскольку, как мне казалось, это не вполне соответствовало замыслу автора, я изложил свои сообра­жения Амосу Озу и предложил слегка изменить фамилию героя. Оз принял мои аргументы, и с нашего общего согласия, в русском переводе персонаж живет сейчас под фамилией "Гарманский".

До сих пор я вел разговор о тех проблемах, с которыми сталкивается переводчик произведений Амоса Оза на русский язык. Сейчас же я хочу остановиться на другом аспекте своей работы и сказать о том, в чем переводчику на русский язык, если можно так выразиться, повезло. Выше я уже упоминал мимо­ходом о том, что русский дает богатые возможности для адекват­ного воссоздания на нем самых тонких нюансов ивритского текста. Сейчас я хотел бы подробнее развить это утверждение, напомнив о том, что русско-ивритские языковые контакты имеют давние традиции. Общеизвестно, что русский язык оказал замет­ное влияние на иврит в новейший период его истории - в период возрождения нашего древнего языка в 19 веке. По утверждению Итамара Эвен-Зохара, крупнейшего израильского лингвиста, история современного иврита и современной ивритской культуры может быть разбита на периоды, характеризу­ющиеся определенным уровнем славянского влияния на иврит. 1820-1920 годы - основная масса литературы на иврите и ее основные модели создаются на территории, где господствуют сла­вянские языки, - в России и Польше. Однако уже в 1920 году центр ивритской культуры перемещается в Эрец Исраэль. Осново­полагающим фактором в становлении современного иврита и ориги­нальной художественной литературы на нем стали переводы со славянских языков и - прежде всего - с русского. Естественно, что переводы произведений русской художественной литературы способствовали распространению и приживлению заимствований и русских калек в иврите. В этой связи следует отметить, что в текстах Амоса Оза неоднократно встречаются славянизмы и просто - русские слова: "красавица", "даешь", "мой маленький", многие другие. И  переводчику приходится в этом случае искать способ вы­деления этих слов из общего русскоязычного текста,  скажем, до­бавлять в скобках "сказал по-русски" и т. п.  В книге "Повесть о любви и тьме" (первое издание на русском, 2005 год) рассказывает Амос  о своем замечательном дедушке Александре, уроженце Одессы, писавшем стихи о Иерусалиме по-русски, пламенно любившем иврит,  который он так и не выучил как следует. Желая с большей экспрессией выразить мысль, дедушка Александр  свою ивритскую  речь пересыпал словами и выражениями из русского. В переводе пришлось выделять эти "русскоязычные  включения" курсивом. Приводит Амос и стихи дедушки Александра, написанные по-русски и переведенные на иврит его друзьями. В процессе подготовки перевода мне удалось разыскать подборку стихов дедушки Александра в Архиве  Амоса Оза в Университете Негева им. Давида Бен-Гуриона в Беер-Шеве, найти оригинал, сличив его с   переводом на иврит,  и привести в русском издании книги.

Конечно же, влияние русского языка и русской культуры в целом на творчество Амоса Оза не ограничивается языковыми за­имствованиями. Вот  отрывок из авторского послесловия к одной из его книг:

" Читатель, только что закрывший последнюю страницу романа "Познать женщину", возможно, ощутил в нем нечто едва уловимое, но знакомое – это дыхание русской классической литературы. Я не раз повторял и повторю снова: именно туда уходят мои корни. И хотя я родился и вырос в Иерусалиме, тот квартал, в котором жили мои родители, уроженцы Российской империи, и в котором я провел свое детство, "вышел" из русской литературы.  Он был настолько пронизан ее духом и населен ее образами, что когда я впервые прочел Л.Толстого, Ф. Достоевского, Н.Гоголя, А. Чехова, то мне показалось, что писали они о людях из моего квартала.

Мне думается, что именно оттуда, из русской литературы, пришел на страницы моих книг "маленький человек", как нередко называют обычного,  рядом с нами  живущего человека, который создает себе иллюзии и терпит неудачи, обманывается и обманывает,  шумит в очереди на автобус   и говорит высокими фразами,   а когда приходит пора воевать, - воюет, не щадя жизни…

Я пишу о нем иногда с сочувствием, иногда с юмором, но никогда – с презрением…"

Как видите,  сам Оз неоднократно говорил об этом влиянии, о русских корнях своей прозы. Я  хотел бы продолжить цитирование (о книге "Мой Михаэль"):

... משום שיש ניגון רוסי, שבלעדיו הוא היה ספר אחר גם משום שהשורשים של חנה , השורשים של מיכאל, השורשים של הרבה אנשים בספר הזה הם שורשים של יהודי מזרח אירופה, והשורשים של יהודי מזרח אירופה הם השורשים של הרוסיות

«Потому что в этой книге звучит РУССКАЯ МЕЛОДИЯ, без которой она была бы совсем иной книгой. И еще потому, что корни Ханы, корни Михаэля, корни многих людей из этой книги – это корни восточно-европейского еврейства, которые, в конечном счете, глубоко уходят в русскую почву».

Неологизм "русиют" - "русскость",  предложенный   Амосом Озом,    возможно,    непривычен для восприятия,    но, думается, он сродни ши­ро­ко употребляемому термину "исраэлиют", столь же не поддающемуся однозначному определению. Но оставим в стороне терминологические проблемы. Каким бы словом ни определяли мы многостороннее влияние русской культуры на Амоса Оза, сам факт присутствия этого влияния признается многими израильскими кри­тиками. Сошлюсь, в частности, на критика Ницу Бен-Дов, которая прямо утверждает, что "Мой Михаэль" - это "русский роман", по­хожий в значительной мере на произведения Достоевского своей лихорадочностью, проникновением в дебри человеческой души, и героем, в данном случае, героиней, предчувствующей беду, стра­дающей раздвоением личности, не знающей покоя, полной внутрен­них противоречий"...

Та же "русскость" пронизывает не только "Моего Михаэля", но и "Черный ящик", и "Сумхи", и "Повесть о любви и тьме", и "Уготован покой", и "Познать женщину", и "Рифмы жизни и смерти", и "Третье состояние", и другие книги Амоса Оза, которые мне доводилось переводить.

Это свойство прозы Амоса Оза, безусловно, делает короче и легче ее дорогу к русскоязыч­ному читателю.

И если этот читатель, встретившись с прозой Амоса Оза, скажет: "какой замечательный писатель", ни словом не упомянув при этом переводчика, иначе говоря, не заметив его присутствия в тексте, - я буду считать свою задачу выполненной.

 Назад >>