«Диалог»  
РОССИЙСКО-ИЗРАИЛЬСКИЙ АЛЬМАНАХ ЕВРЕЙСКОЙ КУЛЬТУРЫ
 

Главная > Выпуск 14 > ДИАЛОГ > Слава Полищук

Далее>>>

Слава ПОЛИЩУК

 “365”

 

После десятков метров холста желание сжаться до размера ладони, всмотреться в себя. Рисунки с ладонь величиной.

 

***

 Последнее время мы с Асей работали на больших холстах. Это замечательное чувство – огромная плоскость. Но одновременно с этим ощущение физической усталости. Взгляд устает от пространств. Большой холст сродни большой форме. Воспринимается как утверждение.

 

***

 Лист “с ладонь” разрастается до огромной плоскости, которая превращается  в слепок прошедшего дня. Все, что случилось или не случилось за день, оставляет на листе след – сны, вещи, светлая пустота полуденных часов, газетные новости... Наша жизнь проходит такой, какой ей случилось быть в этот день. И прежде чем исчезнуть, день отпечатывается на бумаге. Два с половиной года, каждый день.

 

***

 Лист делится на верх и низ. Земля и небо, сцена и занавес. Все происходит в этом пространстве. Единственное определение пространства свет.

 

***

 Серый, полуденный свет в пустой комнате серый рисунок с ровным фоном.

 

***

 Пальцы сжимают металлический мундштук карандаша. Штрих за штрихом монотонно покрывают бумагу, слой за слоем, набирая необходимую плотность серого. Острота предмета режет глаз. Линии мечутся, стремясь к краям, за края, срываются с ребра листа, возвращаются. Дневные нити – линии.

 

***

 День уходит в темноту с самого утра.

 

***

 Часто вещи относятся к человеку агрессивно и наоборот. В любом случае – это проекция нашего взгляда на вещи. Рисунки инструментов. Xищные клещи, стаи клещей.

 

***

 День разрывается, не начавшись. Весь день – стена.

 

***

 Механизмы, превращающиеся в живые существа. Существа становятся механизмами. День сам по себе не отличается один от другого. Время безлико.

 

***

 В сетке дня кружится бабочка. Этого достаточно, чтобы день назвался днем.

 

***

 Сны – химеры, дни – химеры, вещи – химеры, мы – химеры.

 

***

 День – ночь. Все, что удалось собрать за ночь, что затянуто в паутину сна, усыплено, щепотка за щепоткой стряхивается на лист, раскладывается на черной сцене, подвешивается на черном небе. Между землей и небом, сценой и занавесом, ночью и днем, сном и явью.

 

***

 Начало 80-х. Рассказы Варлама Шаламова. “Я летописец своей собственной души, не более. Я не верю, что можно написать нечто, что остановит зло и не допустит его повторения. Я в это не верю, и такой пользы мои рассказы  не принесут. Но писать надо. Только не надо скрывать основное, что показал XX век: человек оказался гораздо хуже, чем о нем думали русские гуманисты XIX и XX века.”

 

***

 Этого не должно было случиться. Легкость, с которой я принял предложенные правила и встал в строй. В нашей семье не было революционеров или борцов за то или иное правое дело. Лейб-гвардии барабанщик, после 25-ти лет службы получивший право селиться в столицах, местечковый парикмахер, служащий часовой фирмы, владелец домов в Ростове,  распорядительница одесских биндюжников, портной, домохозяйки, мелкие торговцы. Боязнь поднять то, что лежит рядом, обрести силу равенства и справедливости в толпе, принадлежность к чему-то высшему. Присяга быку.

 

***

 Два года в стройбате. Иллюзии по поводу себя. Проштампован в/ч 69768, как и моя телогрейка, пилотка и изнанка голенищ кирзовых сапог. После возвращения  учился. На выходе мне выдали диплом с отличием.

 

***

 Я не “оправдывал надежд”. У меня не было желания следовать романтической традиции. Я знал, на что способен, и видел в зеркале не героя, не жертву – себя.

 

***

 Вокруг искали прекрасное. В человеке, природе, крынках и ломтях крупно нарезанного хлеба, засыхающего в натюрмортах. На выставках этюды, сделанные во время путешествий. Избы, луга, стожки, церкви. Ездили обычно на Север. Путешественником я не был, этюдов почти не писал. Мне говорили, что хватит сидеть в мастерской и копаться в самом себе. Ты колорист, поезжай на этюды. Собрался в Устюг. Бродил по городу. Круглые теплые пироги с картошкой и капустой. Высокий берег, бывшие купеческие особняки, забитые церкви. Внизу река. Возле реки женщины на дощатых помостах стирают белье, выколачивая его колотушками. Синее северное небо в облаках. Набрел на несколько старых домов на отшибе. Между домами дворик, заросший травой, с колодцем и дощатой будкой уборной. 

Рисовал уже неделю. Однажды увидел сидящего возле сарая мужика. Поза неудобная. Ноги быстро затекают, нужна привычка. Так сидят заключенные –  на корточках, вытянув руки перед собой. “А мой портрет можешь изобразить натурально?” Кивнул. На следующий день ждал меня. Пиджак на майку, кепка. Присел, как всегда, на корточки. Лицо коричневое, в морщинах. Глубоко затягивается “Беломором”, долго не выдыхает дым. Густой черный чифирь из эмалированной кружки. Кружка перед ним на земле. “Сеструхе пошлю. Давно не виделись.” Затянувшись, кашляет, кулаком закрывает судорожно напряженные губы. Хрипло дыша, отхлебывает чифирь. “Пацаном был. В полицаи записался. Сам-то откуда?” Я ответил. Земляки почти. Аккуратно складывает рисунок  пополам. “Спасибочки. А то давай чифирька?”

Чифирь никогда не лез мне в глотку. Еще с армии. Когда квадратную пачку Цейлонского, в желтой обертке с серебряной бумажкой внутри, или Грузинского, в зеленой обертке, заваривали на стакан.

 

***

 1993-й год. Автопортрет Люциана Фрейда. Не отводи глаз от старого, жилистого тела. Не ужасайся. Не пытайся жалеть голого старика в стоптанных ботинках. Дощатый пол и серая стена сзади. Это все. Только палитра сжата в руке. Остальное изъято из пространства. Остается лицо. Голый художник стоит, раскинув руки. Это все, что голый старик может сделать, – раскинуть руки.

Не пытайся сострадать расплывшейся по дивану чиновнице из отдела социальной помощи. Она не нуждается в этом. Взгляд-заслонка. В себя.

Люди на холстах отгорожены друг от друга несвежими простынями и серыми ширмами.

И все же эти нескладные, выставленные напоказ, одинокие, даже тесно прижавшиеся друг к другу, тела красивы. Брошенные в серую пустоту комнат без вещей, на скомканные серые постели. Красота в беспомощности огромных мужских рук, мышц, наголо выбритых голов, в загнанности длинных женских тел. Боль заполняет пространство. Человек одинок, вне времени, вытащенный художником под серый свет. Не герой, не жертва. Он – глина, не успевшая высохнуть земля.

Тела и комнаты лишены всего, что могло подсказать зрителю, кто виноват и что делать. Романтики ХIX века в ужасе всматривались в зеркала. В их ночных видениях не оказалось места простой истине – человек такой, какой он есть.

 

***

 У меня все случается с запозданием. В 1981-м году я присягал, держа автомат у груди. В 1982-м году умер Варлам Шаламов. Под его матрасом нашли запрятанные куски черного хлеба. В 1993-м году Люциан Фрейд написал Портрет художника

 

***

В детстве я любил петь. Сначала пел в хоре музыкальной школы, потом в Доме детского творчества. У меня слабый, но как, говорили, “приятный” голос. Ездил в тогда еще Ленинград. Ходил по улице Росси. Днями по Эрмитажу. Замечательное время.

 

***

Хоровое искусство. В День милиции – хор московской милиции. В День учителя – учительницы. В День пограничника – хор пограничных войск. Ансамбль Советской Армии. Хористы в солдатской форме из генеральского сукна. Все ждут Соловьев. Оправив китель и слегка качнув головой в сторону дирижера, солист начинает нежно просить птицу-соловья “дать солдатам немного поспать” после ратных дел. Видя непонимание со стороны птиц, продолжающих свое неуместное пение, солист слегка повышает голос и повторяет просьбу “не будите солдат”. После очередной попытки объяснить непонятливым птицам, почему они должны прекратить пение, голос крепчает, становясь резким, лязгающим, как звук хорошо смазанного затвора, передернутого твердой рукой. Но птицы не унимаются. И тогда, вздернув подбородок и отбросив назад голову, певец дает волю своему могучему тенору. Голос, подхваченный десятками глоток, туго стянутых воротничками белых парадных рубах, глушит невинный щебет.

 

***

Я люблю вокзалы еще с училищных времен. Нет лучшего места для набросков. После вечерних классов едешь на Киевский вокзал. В буфете кусок жареной рыбы на ломте черного хлеба. Устраиваешься на скамейке в центре зала. На открытом месте тебя никто не замечает, никому нет дела до твоего блокнота. Огромный зал, сидящие вдоль стен на чемоданах, спящие на полу пассажиры, табло с прыгающими цифрами и названиями городов.

Конец 80-х. На вокзалах, возле станций метро – ларьки, навесы, палатки. Торгуют заграничными сигаретами, винами, консервами. Кое-кто из бывших “афганцев” пристроился к этому делу. Милиция их не трогает. Свои ребята – служили, да и долю имеет.

Недалеко от меня, возле прилавка, заставленного бутылками, в инвалидной коляске сидит парень. Я его видел несколько раз на этом месте. В белой рубахе, всегда чисто выбрит. Брючина камуфляжных штанов, подвернутая и заколотая булавкой, не достает до пола. Парень внимательно всматривается в мелькавших мимо прохожих. Торговля его мало занимает. Возле крутится мужичонка, из бывших алкашей. Он куда-то исчезает, возвращается, шепчет что-то парню, исчезает опять.

Я обернулся, когда из-под лестницы раздались громкие голоса. Возле инвалидной коляски стояли двое. Один посматривал по сторонам, а второй, с гладко выбритой головой, говорил. Вдруг наклонившись, он схватил парня за воротник. Второй по-прежнему внимательно щупал толпу глазами. Калека в кресле сжимал ладонями в черных перчатках с обрезанными пальцами, как у велогонщиков, блестящие металлические обода колес. Его губы были плотно сжаты, лицо вплотную придвинулось к лицу склонившегося над ним.

Был поздний вечер. Пассажиры спускались и поднимались, не обращая внимания на происходящее под лестницей. Уставший голос из репродуктора объявлял о посадке. Возле касс началась давка. От билетного окошка отрывали женщину, без очереди сующую в узкую щель скомканные бумажки. Я то видел лестницу, то она скрывалась за спешащими пассажирами. Правая рука парня разжалась, выпустив колесо, и скользнула под сиденье. В следующее мгновение я заметил между пальцами сжатого кулака короткое лезвие, упершееся в живот бритоголового. Рубашка собралась морщинками в маленькой ямке под острием ножа. Руки, державшие белый воротник, разжались. Парень повел плечами, расправляя рубаху на спине. Нападавший выпрямился и мотнул головой напарнику. Они вышли из-под лестницы и смешались с проходящими. Появился приятель парня. Из газетного кулька он выложил на картонный ящик несколько свежих помидоров, огурцы, хлеб, банку импортных консервированных фруктов и бутылку водки. Пододвинув ящик ближе к коляске, сел рядом. Я сглотнул слюну, вдохнув запах овощной мякоти.

 

***

Усвоенная мной наука изображать стала терять привлекательность. Картинка перед глазами изменилась. Внешние изменения имеют силу только в случае, когда глаз готов откликнуться на них.

Я был умелым ремесленником. Многочасовая муштра воспринималась радостно. Большая форма, эпоха... Блуждая по залам Третьяковки,  всматривался в ясные формы шедевров. Как собака Павлова, по первому звонку стремился в классы училища. Тревожное понимание несоответствия своих действий с осознанием себя было неведомо мне долгое время. Мое бытие художника после училища оказалось тупиком, плацкартой с местом на верхней полке и жидким чаем с двумя кирпичиками сахара в синих обертках с нарисованным мчащимся тепловозом.

 

***

Амстердам. Рейкмюзеум закрыт на ремонт. В нескольких открытых залах собрано самое лучшее.

Отряд капитана Франца Баннинга Кока появился буднично, за углом, слева от узкого входа в тесноватый зал. Возле картины толпилось сразу несколько групп. Я зашел переждать в соседнюю комнату.

Наивное желание убивать красивыми вещами. Мушкеты, украшенные слоновой костью и перламутром. Времена арабских скакунов под драгоценными попонами и дамасских клинков. Кирасы в паутине золотого узора, серебряные уздечки, бархатные и шелковые пояса. Ширина шляп, величина пряжек на ботфортах, высота каблуков, кружева белых рубах, раструбы перчаток занимали отправлявшихся в боевой дозор не меньше, чем умение фехтовать или держаться в седле.

Трудно представить банку Циклона Б или автомат Калашникова в глубине нежно подсвеченной витрины.

Я вернулся к Рембрандту, когда зал опустел.

Портрет стрелков городской охраны написан небрежно, как может быть небрежно сделана работа на взгляд заказчика, от назойливых требований которого отмахивается художник. Холст вообще не о тех, кто на нем изображен. Единственное, что занимало художника, был свет.

Желающих оказалось больше, чем места на холсте. Шляпы, сапоги и пряжки.

Солнце садилось за острые крыши домов, и последние всполохи проникали в зал. Фигура капитана, оттененная одеждой лейтенанта, соединилась с полумраком, в котором мерцали лица стрелков. Глухая темнота наполнилась свечением, исходящим от двух фигур на первом плане. Пятно угасающего теплого света мерцало слева, в глубине на плитах, – платье камеристки. Два пятна офицерских одежд и теплый комок платья за ними.

В зале совсем стемнело. Пора идти.

В Западную церковь возле нашей гостиницы я зашел случайно. Прохлада огромного зала. Никаких украшений. Орган и кафедра у колонны. Туристы, ищущие укрытия от жары, редкие прихожане. Взгляд скользит по белым стенам, не задерживаясь, пока не натыкается на лепной медальон с текстом. Внизу табличка по-английски сообщает, что здесь был похоронен Рембрандт. За “незначительностью имени в церковной могиле”. В общей яме, которая опустошается каждые двадцать лет. 

 

***

Торопят. Лист распадается. Тяжелая, глухая темнота задника. Сел. Шум за окном стих. Карандаш выпал из руки – проснулся. Сколько спал?

 

***

Приезжая или уезжая, я почти всегда видел на клинцовской привокзальной площади инвалида без ног. Он сидел у стены буфета, кирпичного домишки, стоящего отдельно от здания станции. Передвигался на дощатой тележке, обтянутой суконным одеялом. Четыре подшипника, густо смазанные солидолом, постукивали по булыжным мостовым, скрипя песком между стальными шариками. Ампутированные выше колен обрубки ног были всунуты в две петли из старых кожаных ремней, прибитых к тележке, а пустые штанины подвернуты. Отталкиваясь дощечками, как у каменщиков, с которых они берут раствор и набрасывают на кладку, он катился по улицам. Добравшись до вокзала на городской окраине, пропивал в буфете пенсию, получаемую по инвалидности. Был он всегда в засаленной кепке, полинявшей клетчатой рубахе с замахрившимися манжетами и мятом, разошедшимся по шву на спине пиджаке.

Чахлая клумба на середине привокзальной площади, обнесенная сломанным штакетником, кусты, песок. Фонарный столб, у которого останавливается городской автобус. Я и дед пошли в буфет купить газированной воды. Возле входа сидел инвалид. Несколько мужиков что-то спрашивали у него. Выпить-то инвалид выпил, а вот долю свою не внес. Пока мы стояли в очереди за водой, матерщина стала громче. Один из мужиков ударил инвалида сапогом по лицу. Инвалид взмахнул руками, его голова запрокинулась, туловище безвольно мотнулось и глухо ударилось о стену. Второй, обхватив сзади матерящегося приятеля, пытался оттащить его. Инвалид скулил, размазывая рукавом кровь и слезы по небритому лицу. Орущий мужик наседал, таща на себе другого. Стали подтягиваться скучающие пассажиры. На крик выбежала буфетчица. Матерясь и размахивая мокрой тряпкой, отогнала мужиков. Заскочила обратно в лавку и вернулась с полотенцем и пол-стаканом водки. Обрубок всхлипывал и мотал головой. Буфетчица оттерла ему лицо и всунула стакан. Инвалид медленно, трясущимися руками поднес граненый стакан к разбитым губам. Острый, небритый кадык двигался в такт глоткам. Струйка водки стекала по скуле, по коричневой худой шее за воротник вылинявшей клетчатой рубахи, оставляя светлый, тонкий след. Он глотнул еще раз, мутно взглянул перед собой и уронив голову на грязную рубаху уснул, привалившись к стене. Стакан звякнул о край подшипника и закатился под тележку.

 

***

Как после болезни. Температура спадает и засыпаешь, ровно вытянувшись.

Что происходит, когда внезапно просыпаешься в том же положении, в котором заснул? Проследить, замедлить, растянуть несколько часов сна. Сделать слепок с обрывка времени, детских страхов перед неизвестностью, куда исчезают взрослые, догадываясь о неизбежности этого пути и для себя. 

Далее>>>

Назад >>

БЛАГОДАРИМ ЗА НЕОЦЕНИМУЮ ПОМОЩЬ В СОЗДАНИИ САЙТА ЕЛЕНУ БОРИСОВНУ ГУРВИЧ И ЕЛЕНУ АЛЕКСЕЕВНУ СОКОЛОВУ (ПОПОВУ)


НОВОСТИ

4 февраля главный редактор Альманаха Рада Полищук отметила свой ЮБИЛЕЙ! От всей души поздравляем!


Приглашаем на новую встречу МКСР. У нас в гостях писатели Николай ПРОПИРНЫЙ, Михаил ЯХИЛЕВИЧ, Галина ВОЛКОВА, Анна ВНУКОВА. Приятного чтения!


Новая Десятая встреча в Международном Клубе Современного Рассказа (МКСР). У нас в гостях писатели Елена МАКАРОВА (Израиль) и Александр КИРНОС (Россия).


Редакция альманаха "ДИАЛОГ" поздравляет всех с осенними праздниками! Желаем всем здоровья, успехов и достатка в наступившем 5779 году.


Новая встреча в Международном Клубе Современного Рассказа (МКСР). У нас в гостях писатели Алекс РАПОПОРТ (Россия), Борис УШЕРЕНКО (Германия), Александр КИРНОС (Россия), Борис СУСЛОВИЧ (Израиль).


Дорогие читатели и авторы! Спешим поделиться прекрасной новостью к новому году - новый выпуск альманаха "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" уже на сайте!! Большая работа сделана командой ДИАЛОГА. Всем огромное спасибо за Ваш труд!


ИЗ НАШЕЙ ГАЛЕРЕИ

Джек ЛЕВИН

© Рада ПОЛИЩУК, литературный альманах "ДИАЛОГ": название, идея, подбор материалов, композиция, тексты, 1996-2024.
© Авторы, переводчики, художники альманаха, 1996-2024.
Использование всех материалов сайта в любой форме недопустимо без письменного разрешения владельцев авторских прав. При цитировании обязательна ссылка на соответствующий выпуск альманаха. По желанию автора его материал может быть снят с сайта.