Главная > Выпуск 13 > ДИАЛОГ > Мария Амор

Мария АМОР

РЫЦАРЬ.

Впервые затмив проем моей двери, в военной форме, с двумя офицерскими фалафелями на погонах, даже темным силуэтом на фоне неба, он выглядел ослепительно прекрасным, как Ахилл. Сначала он сказал, что его зовут Дани, только позже признался, что побоялся напугать арабским именем. 

Подполковник израильской армии со звучным, бряцающим железом именем Фарес, что значит «рыцарь», друз по вероисповеданию и викинг по внешности, служил в восемьдесят седьмом году в Управлении гражданской администрации Самарии и Иудеи.

В тот год я изучала крестоносцев на истфаке Иерусалимского университета. Отважные и жестокие рыцари-франки, считавшие Иерусалим своей духовной отчизной, за девятьсот лет до нас завоевали Святую Землю вопреки всякой вероятности, и два века бились за нее со всем мусульманским окружением. Друзы были их свирепыми врагами. Израильтянка, я питаю к крестоносцам и ко всему, имеющему к ним отношение, жгучий, неутолимый интерес второй жены к первой. В подполковнике Таймуре Фаресе мне понравилась романтика тайной секты последователей священника и князя Иофора, экзотика крохотной ближневосточной народности, мифы многовековой давности, а больше всего – его необыкновенная красота.

В старом арабском доме в иерусалимском квартале Абу-Тор стены метровой толщины, высокие узкие окна прикрыты ржавыми ставнями, полы выложены расписной плиткой, кованые, двустворчатые, высокие как в храме, двери запираются гигантским ключом на два скрипучих поворота. Всю зиму в Иерусалиме идет снег, и в моем дворцовом полуподвале царит лютый, сырой, неистребимый холод. От леденящих сквозняков в высоте сводчатого потолка ходит кругами бумажный абажур, от дыхания поднимается пар. Одной нефтяной печуркой такое помещение не согреть. Одной вообще никак не согреть.

Где-то далеко, в отдельной от нас жизни, в галилейской деревне, осталась жена и по совместительству двоюродная сестра Фареса, на которой он женился лет двадцать назад, еще до армии. Пока новобранец взбирался по ступенькам армейской карьеры, давно забытая или, подозреваю, просто оставленная на хозяйстве жена, в платке и в традиционном платье, растила детей, варила мыло, лепила свечи, пекла питы, давила оливы, стригла овец, собирала миндаль, толкла заатар... Фарес охотно описывает мелочи родного деревенского быта, но с восемнадцати лет, с мобилизации, живет среди евреев, возвращаясь в родную Галилею лишь на праздники. В остальное время он посильно утешается вольготностью израильских нравов. 

Очень скоро я научилась не путать темперамент и покладистый характер с преданностью и глубоким чувством. Что мы с Фаресом не Ромео и Джульетта, разделенные независящими от нас трагическими обстоятельствами, я догадалась, когда он спросил, нет ли у меня подружки, которая подошла бы его приятелю Юсуфу. Юсуфу-то сошла бы почти любая, но второй такой дуры, которой подошел бы женатый друз-офицер, конечно, не существует. Из всех дщерей иерусалимских я одна смотрю сквозь пальцы на слабохарактерность, податливость, легкомыслие, невежество, а также, что уж там, скажем прямо, - на совершенно неподходящие еврейской девушке на выданье семейное положение и национальность своего друга. Зато я ценю его достоинства - необыкновенное физическое совершенство, щедрость, бесшабашность, теплоту, ласковое обращение и веселость. И все же иногда даже мне становится невмоготу. Но каждый раз, когда я порываюсь взяться за ум и расстаться, он сводит брови, трепещет ресницами, неотразимо сжимает скулы, и эти веские доводы крошат в пыль мои хрупкие благие намерения. 

Впрочем, если честно, мне мешает вовсе не далекая и похожая на предание фольклорная жена. Фарес даже не скрывает, что ее место и до меня уже лет двадцать не пустовало. Мешает, и очень, существование на кафедре истфака младшего научного сотрудника. Весь мой сердечный жар не в состоянии поднять температуру охладевшего сердца доцента, вопреки, казалось бы, непреложным законам физической взаимности. Фарес предназначен уравновесить этот неудачный, нешкольный опыт любви. 

Когда военный джип по утрам подвозит меня ко входу в кампус, я затягиваю прощание с красивым офицером. Но мимо, в нутро мрачного лабиринта истфака, бредут лишь заспанные школяры. Вслед за ними и я перемещаюсь в университетскую реальность, в мир книжных интересов, несданных курсовых, непрочитанной библиографии и охладевших докторантов. В лекционном зале меня встречают гигантские панорамные окна с роскошными пятизвездочными видами на Старый город, тяжкий спертый воздух, многократно использованный предыдущими классами, и надменный докторант, читающий курс об особенностях рыцарской культуры, и весьма нерыцарственно отравивший мне последний год. Любящего историю Иерусалим поддерживает не только видами, но и всеми тремя тысячами лет своего существования.  Разлюбленную докторантом поддерживает только Фарес.

В кафетерии гуманитарного факультета за чашкой кофе или какао щедрого обладателя лишней сигаретки постоянно поджидает несколько приятелей из подобравшейся в кампусе «русской» компании. В собственных глазах мы, безусловно, самая блестящая, самая интеллектуальная и самая элитарная студенческая группа, к остальному миру относящаяся с легким снисхождением. Друзья заинтригованы моим необычным романом, но я не спешу знакомить их с экзотическим друзом. Это смотреть на него – радость для глаз, а в общении мой солдат прост, как хлеб и вода. Не станешь же объяснять, что я так устала от повальной исключительности, и у меня такая изжога от остроты чужого ума, что я готова пожить на хлебе и воде необязательных отношений с легкомысленным, нетребовательным солдатиком.

Общих интересов, помимо очевидных, у нас мало. Один раз вместе с Юсуфом, который так и не устроил личную жизнь по месту службы, поехали в Иудейские горы, на охоту за дикобразами. До сумерек бестолково шарили в придорожных кустах, проверяли напрасно какие-то заранее установленные ими ловушки. Я расспрашиваю Фареса о таинственной религии друзов, но мой «муахиддун», как называют себя друзы, убедительно клянется, что сам ничего о ней не знает, и тайны ее ведомы только старейшинам. Я ему верю. Будь я старейшиной сокровенного вероучения, я бы тоже не доверила божественные истины этому недорослю с богатырским телом. А я люблю рассказывать ему страшные истории о крестоносцах и тюрках:

- Всех пленных франкских воинов эмир выстроил в длинный ряд. Рыцари были едва живыми от ран, усталости, жары и жажды. По приказу тюрка перед пленными поставили стеклянные кувшины с водой Хермона, в которой еще плавали кубики льда... Но едва кто-то из них, обезумев от жажды, не выдерживал пытки и протягивал руку к воде, одним взмахом сарацинской сабли ему тут же срубали голову! А жестокий эмир довольно ухмылялся, поливал песок вокруг себя водой и наблюдал, как боролись со смертельной мукой несчастные пленники, и как один за другим они выбирали быструю смерть от вражеского меча искушению недоступной влагой...

В бликах от керосиновой печки трясутся по углам спальни страшные, как жестокие сельджуки, тени, снаружи завывает ветер. Фарес закуривает, пожимает плечами:

- Ну да, это проблема: если напоишь или накормишь врага, убивать его уже не полагается.

Любимое наше развлечение - походы в арабские рестораны в Старом городе, в Рамалле, в окрестных арабских деревнях. На кебабы очередного «Аль-Кудс’а» мы спускаемся веселой саранчой в сопровождении подполковничьей свиты. Среди участвующих в этих эскападах несколько друзов-военнослужащих, следопытов-бедуинов, чеченец неопределенных занятий, какие-то израильские и палестинские арабы, сотрудничающие с администрацией. Евреи к Фаресу не льнут. Наверное, нормальные люди и в армии, как и в жизни, водятся с себе подобными, а может, это не совсем праздные встречи.

В ресторане «Голден Палас» слева от меня сидит палестинец Ахмед из Шуаффата. Заметив, что мне не подали вилку, Ахмед галантно срывается с места и триумфально возвращается, держа добытую вилку за зубцы. Я чувствую себя так, как, наверное, почувствовал бы себя эмир, если бы франк все же исхитрился испить его водицы. Мы с Ахмедом враги, а вражду надо уважать, вдобавок, его присутствие в этой компании не делает ему чести, но раз уж нас угораздило разделить трапезу, то обидеть его своей брезгливостью я не могу, и обреченно принимаю вилку. Ахмед наклоняется ближе, чем мне приятно, и заговорщицки делится:

- У меня есть пистолет! Мне Шабак выдал! 

Я стараюсь незаметно отодвинуться от этого скомороха, а он с мальчишеским хвастовством вытаскивает оружие, выданное ему израильскими службами безопасности за неизвестные мне, может и полезные, но априори недостойные заслуги, и размахивает хлопушкой над жареным голубем, предварительно вымоченным в молоке. Я не боюсь ручного Ахмеда. Я уверена, что за исключением фанатиков и профессиональных политиков, ловящих рыбку в мутной воде конфликта, арабское население давно осознало бесповоротное завоевание нами Иудеи и Самарии. Теракты – они как смерть – ужасны, часты и непредвиденны, но все же вокруг видишь только живых, и сам живешь - до тех пор, сейчас, не думая, между. Нормальные люди хотят мира и процветания больше, чем войны и разрухи. За двадцать лет, прошедших с Шестидневной войны, привычка, коммерция и собственные интересы наверняка заставили даже недовольных арабов смириться с существующим положением вещей, отложив потопление евреев в море на неопределенное будущее. А когда мы стерли в Иерусалиме зеленую черту, мы, - для себя, по крайней мере, - стерли различия между израильскими арабами и палестинцами. И те и другие оказались достаточно здравомыслящими: в дешевые мясные лавки Бейт-Лехема израильских покупателей заманивает газетная реклама, в Старом городе большим половником наливают бесподобный, горячий, похожий на манную кашу из детства салеп, с корицей, с зелеными фисташками, щедро политый розовым цветочным сиропом. За углом от Виа Долорозы, у Абу-Шукри, лучший в городе хумус, и только в Вифлеемской Базилике Рождества Христова служат подлинную Рождественскую Мессу. Всем известно, что в гаражах Вади-Джоз, в Кедронской долине, можно достать любые запчасти, телефон Иерихонского дантиста с доступными ценами передают по знакомству, а в праздники арабские такси развозят евреев по домам по сходной цене. По субботам ради молока, булочки или сигарет я чуть не в халате забегаю в крохотный киоск Абу-Хасана на соседнем перекрестке. Если бы ненависть мешала жить вместе, скольким супружеским парам пришлось бы развестись! Если бы спокойствие в Иудее и Самарии было сложно поддерживать, вряд ли отечество возложило бы эту миссию на шалопая Фареса!

- А где вы живете? – учтиво интересуется Ахмед.

- Снимаю квартиру в Иерусалиме, - отвечаю я туманно.

Почти любой иерусалимский адрес обречен задеть чувства беженца, тем паче проживание в арабском доме в Абу-Торе. Я-то не сомневаюсь в своем праве на Иерусалим, оно получено мною от библейских предков, освящено кровью шести миллионов и честно выиграно во всех войнах, но от палестинца, даже от коллаборанта, не ожидаю собственной меры сионизма.   

С арабами и у Фареса, как у всех друзов, имеются исторические счеты, а у кого их тут за тысячи лет не накопилось? Фарес уступчивый и не вредный, но все же не такой дурак, чтобы ложки до рта не донести: перед уходом из ресторана непременно разыгрывается марлезонский балет борьбы великодуший: подполковник настаивает на платеже, а ресторанщик-араб обеими руками защищает кассу от денег «гостя». Мне неловко взирать на эти брачные пляски фазанов, но Фарес только пожимает плечами:

- Ты не понимаешь. Это обычай. Если бы я не пришел, он бы волновался, друзья ли мы, а если бы я настоял на платеже – обиделся. Наша первая заповедь – зря никогда никого не обижай.

Таинственные друзские принципы разочаровывают своим сходством с заношенными человечеством еврейскими. 

Возможно, эти маленькие, простительные человеческие слабости - как раз то, что уже двадцать лет позволяет сохранять на территориях относительное спокойствие. Одних танков и автоматов не хватило бы. Человеческие слабости и вынужденные, неписанные договоренности – вежливость, лицемерие, ритуалы, обычаи, пощада напоенному пленнику, алчность, законы гостеприимства, инстинкт самосохранения, легкомыслие, знаки уважения, взаимные одолжения, обязательства и неистребимая коррупция тонкой, спасительной корой покрывают кипящую под ней магму истинных чувств, позволяя продолжать ежедневное существование бок о бок.

Теплый джип, полный сигаретного дыма и ритма Майкла Джексона, плывет, как ковчег, в дожде, среди огней, машин и прохожих по широким, пустым магистралям, прорубленным сквозь северный Иерусалим, мимо старых вилл с широкими гостеприимными лестницами и замурованными кирпичной кладкой окнами, мимо арабских новостроек в перманентном состоянии достройки, мимо победоносных израильских многоэтажек семидесятых. Пустыри сменяются хаосом местечковых переулков, рефреном повторяются каменные заборы, любимая архитектурная деталь Иерусалимского ансамбля, заканчиваясь могучим крещендо подсвеченных стен Старого города. Запутавшись в архитектурных контекстах, мелькают, как в Диснейленде, крохотные кусочки поддельной Италии – башня или монастырская крыша со скульптурами. Меж автомобилей снуют ортодоксы в лапсердаках с пластиковыми пакетами на меховых шапках, у Старого города несмело бродят худые фигуры арабов, по улице Кинг-Джордж уверенно шагают дружные группы поселенческой молодежи в вязаных кипах с автоматами.

«Because I'm Bad, I'm Bad-Come On”...

Худой мир лучше доброй ссоры, угощаться на халяву лучше, чем убивать. Лучше оправдать Фареса, чем признаться, что судьба безошибочно вывела морально неустойчивую девушку на единственного в военной израильской администрации человека, не способного устоять перед дармовыми ужинами.

«You Know I'm Bad, I'm Bad», упорствует Майкл Джексон.

В стылой, сырой постели наши тела нагрели уютное гнездо, но стоит руке или ноге высунуться из-под одеяла, она сразу окунается в жидкий азот холода.

Я все же знакомлю Фареса с некоторыми из своих знакомых. Даже с целой армией:

- Ричард Львиное Сердце, захватив Акко, казнил почти три тысячи сдавшихся мусульманских воинов, за которых Саладин уже уплатил часть выкупа, и которым была обещана жизнь. А затем вывел христианскую армию в поход. Под августовским солнцем, в плотном войлочном исподнем, в шлемах и кольчугах, две недели воины шли по берегу моря от Акко к Яффо. За пятнадцать километров до сегодняшнего Тель-Авива состоялся их бой с армией Саладина. Благодаря железной дисциплине и невиданной отваге Ричард Львиное Сердце победил, и эта победа позволила христианам владеть берегом Палестины еще сто лет. 

Фарес, чьи предки в те времена охраняли от франков Бейрутский порт, кулаком взбивает подушку и осмысляет дилемму крестоносца с военной точки зрения:

- Если бы этот Львиный Ричард потащил с собой всех этих пленных, он бы никуда не дошел, а отпусти он их – у Салах-а-Дина тут же прибавилось бы три тысячи воинов. Ричарду пришлось развязать себе руки, чтобы удержать за собой страну.

Друзы были свирепыми воинами еще в те времена, когда служили Дамаску.

- Да, такая у рыцаря работа – сражаться и убивать. Туши свет. И подвинься. И отдай одеяло.

В его объятиях приятно и тепло, пока я с ним, я почти не думаю ни о ком другом. Но при свете дня он блекнет, исчезает. Есть еще друзья, родные, работа, учеба, книги, фильмы. Да мало ли что или кто. Не хлебом единым жив человек, в конце концов.

Иногда он исчезает надолго. Потом появляется, как ни в чем не бывало, без предупредительного звонка, гулко стучит в железные врата. Иногда я не открываю, он уходит, не обижаясь, но если мне одиноко, я малодушно предпочитаю его общество гипнотизированию вредного телефона в сигаретном дыму под душераздирающую музыку. Мы не подходим другу другу, вместе нас держит только беспринципная слабость наших характеров. 

На этот раз, благодаренье Богу, мы едем не в арабский ресторан, а в патриотичную, как кактус сабра, забегаловку у рынка Махане Иегуда. Вечером это чрево Иерусалима пустует - закрыты торговые ряды, рассосалась вечная пробка на самой уродливой и самой живой артерии города -  улице Агрипас, в мусорных баках гниют отбросы, шныряют бездомные кошки, ветер гоняет обрывки газет. Только духаны фалафелей и стейков заманивают прохожих теплом, запахом, светом и музыкой. Присаживаемся на жесткие стулья за ободранный пластиковый столик, сверху, мигая, слепит флюоресцентная лампа. На жаровне шипят и брызгаются куски говядины, печень, почки, отрезанная бахрома шаурмы. Густой дым сдувают порывы студеного ветра из постоянно распахивающейся двери. Сквозь питу капает на куртку сок соленого огурца и жир жилистого стейка. Нам не о чем говорить, но оглушительные восточные мелодии из транзистора заменяют беседу.

Еврейский духанщик не связан с военным начальником гражданской администрации многовековыми традициями межобщинных отношений, а главное, ему вряд ли придется брести к Фаресу на поклон с просьбой о разрешении на посещение Иордании. Поэтому он без зазрения совести взимает с моего кавалера полную стоимость съеденного. 

На пути к машине проходим мимо концертного зала «Бейт-ха-Ам» – «Народный Дом». Совсем недавно, в обмен за несомое иерусалимскими массами изрядное бремя городских налогов ретивый муниципалитет привнес современную культуру в самые глухие уголки столицы. Среди трех пальм на крохотной площадке у Народного Дома благодетели и радетели расположили модерную скульптуру из соломы – мужчину и женщину, лежащих в позе ложек. Смелое новаторство привлекло внимание религиозного населения окружающих кварталов, вызвав не столько понимание новых концепций и благодарность отцам города, сколько недоумение и возмущение. В результате к наступлению царицы-субботы от похабного шедевра осталась лишь металлическая арматура и копоть, которую сейчас потихоньку смывает моросящий дождь. 

- Vox populi vox Dei, - торжественно молвлю я, натягивая на лоб капюшон, и поясняю своему спутнику: – Глас народа – глас Божий.

- Глас – в глаз! – невпопад и восторженно вторит Фарес. Ему нравится, когда я умничаю непонятно и красиво.

В выходные Фарес остается в Иудее и Самарии за прокуратора. Он присылает за мной палестинского «друга» с самой шикарной машиной. Я еду, потому что лучше провести выходные с веселым Фаресом, чем мерзнуть и предаваться унынию. У моего запертого на базе героя выбор развлечений еще скромнее. Пока я собираюсь, Ибрагим терпеливо греет древний Мерседес, радуя соседей колоратурами Ум-куль-Тум на полную громкость. Сиденья машины обиты бордовым бархатом с золотой окантовкой, и каждый уголок украшен бусами, журнальными картинками и пластмассовыми цветами. Всю дорогу в Рамаллу Ибрагим нахваливает подполковника и хвастается, какие они с ним сахбаки – побратимы, и готовы друг ради друга на всё. В ворота военной базы сердечного друга Ибрагима не пускают.

Меня, впрочем, тоже. Недружелюбно оглядывая из будки новоявленную принцессу на горошине, охранник долго выясняет что-то по телефону. Я независимо переминаюсь, проклиная свою мини юбку и сумку, размеры которой выдают мое намерение поселиться у гостеприимной Армии Обороны Израиля навеки. Наконец, угрюмый солдат проводит меня через территорию гарнизона и шпицрутены мужских любопытных взглядов.

В жестяном бараке-штабе Фарес отдает по рации короткие, чеканные, решительные приказы:

- Не двигаться, к баррикадам не подъезжать! Ждите подкрепления и докладывайте мне. Будут кидаться бутылками Молотова – стреляйте по ногам!

Мое появление он отмечает сухим кивком. Лицо у него строгое, каменное, как у рыцарского надгробия. Я не привыкла видеть его таким, и теряюсь. За соседним столом нацию спасает еще один стратег. Мне некуда сесть, мне и стоять-то негде: солдаты входят и выходят, я у всех на дороге, и нет такого места, где бы я не мешала.

Фарес устало бросает телефонную трубку: 

- Какой-то безумный день! В них черт вселился! Есть раненые и убитые. 

В окно видно, как покорные его приказам, помахивая усиками антенн, покидают базу джипы-тараканы, освещая фарами туманный день. Тут же подполковника призывает телефон:

- Бросает камни? Женщина? С детьми? А мужика дома нет? Что я с ними буду делать? Некогда мне их сажать. Запаяй им ворота, пусть сидят дома.

С каждой минутой я все нелепее и неуместнее. Это замечает даже занятый Фарес. Секунду подумав, с легкой досадой, он принимает очередное безжалостное решение: 

- Возвращайся домой, я вызову тебе такси. Я буду занят. 

В разгоревшемся огне палестинского восстания сгорел дотла мой соломенный обормот. А может, я так упорно смотрела в сторону другого, что за дурашливой веселостью, уступчивостью, нежеланием обижать одинокую девушку не разглядела железной арматуры. Но обижаться я не смею. Фаресу надо развязать себе руки, ему надо спасать страну.

Удивительно легко мне удалось уйти незамеченной.

Единственное такси в пятничной Рамалле – старый драндулет с мрачным палестинским шофером. От ветра гнутся столбы фонарей, раскачиваются висящие на проводах светофоры, ураганные порывы сотрясают машину. Хмурый таксист крутит по мятежному, пасмурному городу среди глухих, исписанных граффити стен в поисках попутных пассажиров, я не решаюсь протестовать. Тут нет никого, кто был бы готов приносить мне вилки или возить на свидания. Машину останавливают прохожие, каждый раз шофер и приценивающийся долго торгуются по-арабски, при этом поглядывая на меня. В воображении возникают самые зловещие варианты диалогов палестинцев. Внезапно я вспоминаю, что летом израильский лейтенант был застрелен в стоящей на светофоре машине, а недавно в Газе на рынке убили израильского оптовика. В боковом проулке горит, плавится шина, едкий дым заволакивает сизое небо, с балкона вывешен палестинский флаг, на перекрестках кучкуются толпы. Кто-то бежит и кричит, откуда-то вылетает камень и катится по мостовой. Я вжимаюсь в сиденье, надеясь, что меня не заметят, а если заметят, то не признают за израильтянку.

До меня наконец-то доходит, что эпохе взаимовыгодных отношений настал конец. Раньше казалось, что теракты – это полыньи на реке будней, и можно уберечься, надо только держаться подальше от известных опасных мест, а сейчас под ногами треснула вся тонкая, спасительная кора. От извержения Рамаллы Иерусалим защищают лишь солдатские кордоны.

Прежних отношений и прежней расстановки сил вообще больше нет, и славного Фареса, которого можно было не принимать всерьез и оставлять за дверью, тоже нет. Вот вроде знаешь, что рыцари умеют только убивать, но почему-то уверена, что к тебе это не имеет отношения, ты-то играешь с безопасной, мягкой игрушкой, и ты неуязвима. Потом действительность внезапно раскалывается, как стекло от брошенного булыжника, и твоя глупая уверенность разлетается режущими осколками паники.

На ветровое стекло опускаются гордые, беззаботные снежинки, и тоже расплачиваются за свою неосмотрительность, стекая трепещущими, тонкими, жалкими ручейками. Такси неумолимо возвращает меня в стылый, запертый на два оборота склеп, к книжным, безопасным крестоносцам.

Я еще не знаю, что впереди годы метаний камней в израильские машины, депортаций, придорожных бомб, комендантских часов, баррикад, сноса домов, бутылок Молотова, выкорчевывания деревьев, демонстраций, слезоточивого газа, казней настоящих и мнимых предателей, резиновых и стальных пуль, резни прохожих, шахидов, взрывов автобусов, взаимной ненависти и страха, всего того, что началось в те дни, и вскоре обогатит языки мира новым, звучным словом – интифада.

Но то, что время моих расплат за бесплатные ужины настало, мне уже ясно.

<< Назад - Далее>>