«Диалог»  
РОССИЙСКО-ИЗРАИЛЬСКИЙ АЛЬМАНАХ ЕВРЕЙСКОЙ КУЛЬТУРЫ
 

Главная > Выпуск 13 > ПРОЗА > Джон ОРБАХ (Израиль)

 

Джон ОРБАХ

РИКША. Повесть.

  

Многие опаздывают умереть, а некоторые умирают раньше времени. Еще не постигнуто искусство умирать в положенный срок. Умереть в свой час этому учит Заратустра.

"Так говорил Заратустра", часть 1,21

И сидели с ним на земле семь дней и семь ночей; и никто не говорил ему ни слова, ибо видели, что страдание его весьма велико.

Иов 2:13

1.

Когда начали строить стены гетто, Юлиус окончательно перестал что-либо понимать. Он не раз ловил себя на том, что стоит на тротуаре и смотрит на рабочих, словно старается постигнуть тайну их ремесла. Можно было подумать, что он первый раз в жизни видит, как месят цемент и укладывают кирпичи.

Стену воздвигали посреди улицы, между трамвайными путями. Именно это и делало все происходящее нереальным, похожим на сон или сюрреалистическую картину. Театр абсурда, свободный от каких бы то ни было законов логики... На свою беду, год назад Юлиус изучал в Варшавском университете именно эту пресловутую логику. А потом в один прекрасный день всеми уважаемый профессор со строгим одухотворенным лицом, увлеченно объясняющий студентам силлогизмы и аналогии, превратился в гротескный персонаж из комедийного фильма. Все, чему он учил их, оказалось вздором, нелепицей и даже хуже того — откровенным обманом. Неважно, верными или нет были уравнения на доске, неверными оказались те аксиомы, на которых они строились и которые считались непреложными. Этот новый мир, в котором они теперь жили, никак им не соответствовал, в этом мире попросту не было места для логических построений.

Посреди улицы, между двух трамвайных рельсов, возводили стену. Рабочие пользовались отвесом и деловито, ряд за рядом, укладывали кирпичи. Как будто строили дом. Делали перерыв на обед, усаживались в тени той же стены, вытаскивали бутылки с голубыми наклейками — в бутылках была водка, "Сетка", выпивали и закусывали селедкой или огурцом с хлебом.

"Нелогично, — рассуждал Юлиус, — строить стену посреди улицы. Если бы ее перегораживали поперек, это еще куда ни шло, это было бы похоже на баррикаду, но вдоль... Конечно, человек может перегородить стеной лестничную площадку, может поставить бюст Бетховена на кухонную плиту, может соорудить у себя в ванной комнате пирамиду из косточек домино — и вообще, придумать бесчисленное количество нелепостей; там, где отсутствует логика, все возможно".

Стоя так, недоумевая и решая загадочные уравнения, Юлиус вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Он обернулся и встретился глазами с одним из рабочих. Тот, как видно, только что кончил есть, отер рот тыльной стороной руки и продолжал смотреть на Юлиуса, словно собирался что-то сказать ему. Вот он начертил в воздухе широкий круг, сжал пальцы в кулак и покачал головой — у него было крупное, широкое лицо и усы, как у Буденого. Потом он указал рукой на Юлиуса и на стену, которая продолжала расти: спасайся, беги! Беги, прежде чем тебя окружат и уничтожат.

Много времени прошло, но Юлиус никак не мог забыть этого человека. Усатое лицо все стояло у него перед глазами. Чем ужасней и трагичней становилось положение, тем чаще оно возникало. Однажды оно выглянуло из-за полки с книгами. Юлиус сидел на диване напротив, и рука его лежала на груди Марии. Юлиус чертыхнулся и убрал руку.

Что случилось? — спросила Мария раздраженно и принялась застегивать блузку.

Опять этот проклятый строитель. — Строитель сделался для Юлиуса символом, но символом чего?..

В голове у него не было ясности. Его поступки и реакции нельзя было предвидеть, и Мария уже привыкла к этому. Больше года она знакома с Юлиусом и его Строителем. У нее такое чувство, будто она и сама каким-то образом связана с ним. Но сейчас она была слишком увлечена своей страстью, слишком возбуждена, чтобы думать о нем. Ее охватили обида и разочарование.

— Иногда мне хочется, чтобы ты был более нормальным.

— Я постараюсь... Обещаю тебе...

— Ты уже тысячу раз обещал.

Нет, я правда постараюсь.

Когда?

Завтра.

Ты каждый раз говоришь: завтра, и каждый раз это кончается вот так...

Завтра это окончится иначе, - сказал он и тут же пожалел о своих словах.

Взгляд ее смягчился и потеплел. Она улыбнулась. Он снова почувствовал желание. Никакого строителя нет, нет и никогда не было! Он попытался снова обнять ее, но она отстранилась.

Приходи завтра в двенадцать.

Хорошо, завтра. Но я хочу, чтобы ты вся была моей.

Завтра мамы не будет дома, и если ты придешь вовремя, я буду вся твоей. По крайней мере час. А может, и больше. Но ты не придешь, я знаю... Ты уже тысячу раз говорил — завтра, и завтра ты тоже не используешь этот час...

Вот увидишь — я замечательно использую его.

Она опять улыбнулась и провела рукой по его волосам.

Договорились. Если завтра в полдень тебя не будет здесь, значит, ты больше не хочешь меня.

Я буду здесь ровно в полдень. Нет такой вещи в этом проклятом мире, которую я бы желал так, как тебя. Всю, всю тебя...

Посмотрим, — прошептала она.

Он тут же раскаялся в своем обещании, хотя то, что он сказал, отчасти было правдой.

Назавтра он сидел неподвижно в седле своего велосипеда, свесив ноги набок, и наслаждался утренним ласковым солнышком. Была всего половина девятого. Чтобы не думать о терзавшем его голоде, он принялся мечтать о Марии. Сегодня в двенадцать Мария будет принадлежать ему вся целиком. Они договорились со Шмуэлем, что ровно в полдень тот приедет на улицу Орла подменить его.

Голод не оставлял Юлиуса никогда, ни на минуту, он сделался единственным, главным его переживанием, он управлял всеми мыслями, чувствами, поступками. Со временем он испытал все степени голода и не переставал удивляться их множеству и разнообразию. Он научился даже подавлять его, заглушать корочкой сухого хлеба, чашечкой кофе, несколькими глотками дыма.

Сегодня с утра он тоже выпил кофе и знал, что, по крайней мере, на полчаса этого хватит, а тем временем что-нибудь да подвернется, и он сумеет заработать себе на завтрак. Даже если это будет всего одна поездка, несколько злотых он получит; хватит, чтобы купить пирожок и чашку суррогатного кофе. Сухой солоноватый пирожок он будет откусывать маленькими кусочками и медленно-медленно жевать — это тоже один из способов обманывать голод. Ни в коем случае нельзя пить кофе во время еды, им следует насладиться потом, отдельно. Когда с пирожком и кофе будет покончено, можно выкурить полсигареты.

Он уже теперь чувствовал вкус теплого кофе и представлял, как едкий, горьковатый дым заполнит его легкие. Какое это счастье — съесть пирожок, выпить кофе и сделать несколько глубоких-глубоких затяжек!.. Он постарался думать о предстоящем визите к Марии, но тут воображение его почему-то отказывало. Счастье обладания Марией не было столь очевидно, во всяком случае, им нельзя было насладиться заранее, сидя в седле велосипеда. И, разумеется, к Марии он пойдет только после того, как позавтракает. Так что сейчас самым главным было найти пассажира. От этого зависело все.

Потом ему не нужно будет следить за прохожими на улице, выискивая среди них клиента... Юлиус почувствовал, что мысли его начинают путаться. Это ужасно, но теперь его это уже не пугало так, как раньше. Он заметил, что это случается тем чаще, чем сильней его донимает голод. Это нужно перетерпеть, как терпят зубную боль. Если у человека болит зуб и нет успокаивающей таблетки, остается только ждать, пока боль утихнет сама собой... Нужно быть стоиком... Нужно сидеть и ждать пассажира... Можно придумать себе какое-нибудь занятие... Здесь можно погибнуть точно так же, как во всяком другом месте... Можно посмотреть на свои руки. Можно повернуть руль... Эти руки — сколько они умеют всего, сколько различных движений они изучили за двадцать лет. Вот эта рука вчера лежала на груди Марии — кожа на коже — и гладила выпуклый светло-коричневый сосок. А потом, спустя час, она держала ломтик хлеба, и та же самая кожа ощущала шероховатость темной корки. Рука сама по себе не важна, она только исполнитель. Она действует — в том или ином направлении, но она подчиняется голове. Так, по крайней мере, тебе кажется. Другие полагают, что человеческими поступками руководит сердце. Но почему сердце, а не легкие, не печень, не почки? Неизвестно... Уж хоть бы нашелся, наконец, пассажир. В двенадцать Мария. Что ты собираешься делать с ней? Вся твоя... Пользуйся отпущенным тебе временем... Мысли разлетаются, невозможно остановить, удержать их... А что, если опять явится этот чертов строитель? В самый неподходящий момент... Он не раз уже все портил, может проделать и сегодня такую штуку... И что ему нужно? Ведь они давно закончили свою работу - он и его товарищи... Гетто со всех сторон окружено стеной, острые осколки стекла торчат на самом верху этой стены. Оставлено только несколько проемов - ворота, возле которых стоят часовые: два немецких жандарма, один полицейский-поляк и два еврея из местной полиции. Строители сделали свое дело и разошлись по домам. Те, что работают вне гетто, по утрам проходят через ворота. Вечером они возвращаются тем же путем, жандармы обыскивают каждого - вдруг они раздобыли в городе еды и теперь пытаются пронести ее. Если кто-нибудь попадается, его бьют. В дальнейшем евреям вообще запретят покидать гетто.

Юлиус тоже работал несколько месяцев в городе. Он мог бы послушаться совета строителя и бежать. Но он не бежал. Хотя соблазн был велик. Он чувствовал, что прежде обязан найти логическое решение происходящему. Это упорное стремление отыскать несуществующую логику сделалось помешательством. Но возможно, существовала и еще одна причина, по которой Юлиус не решался оставить гетто - ему негде было укрыться.

И тем не менее строитель преследовал его неотступно - в любом месте, во всякое время. Мысль о побеге жгла и растравляла душу, сколько он ни старался, он не мог от нее отделаться. Волшебное слово — побег...

2. Вступление

Я должен кое-что объяснить. Я сам мечтал о побеге — ничуть не меньше, чем Юлиус, сидевший в начале сорок второго года на улице Орла в седле своего велосипеда. Так что большую ошибку допустит тот, кто вздумает приписать эти строки Юлиусу. Я прошу вас постоянно иметь в виду, что мы с Юлиусом не одно лицо, напротив, мы два совершенно разных человека. Случается, действительно.что мы видим один и тот же сон или пробуждаемся в одно и то же время, но согласитесь — это еще не все. Мы две самостоятельные личности.

Я знаю, какая это радость для человека — быть самим собой, ощущать себя, открывать себя в окружающем мире. Я знаю и то, как приятно бывает, читая книгу, найти в ней что-то свое — свои мысли, свои чувства. На какое-то мгновение тебе кажется, что броня твоего одиночества дала трещину, что ты замечен и понят кем-то. Но в действительности нет для человека более естественного состояния, чем одиночество, и нелепо пытаться вырваться из него, да еще с помощью такой наивной уловки — отождествить себя с литературным персонажем. Одиночество — основа нашего бытия.

Кстати сказать, Юлиуса эта проблема не волновала вовсе. Я думаю, это потому, что он был молод. Ощущение одиночества, так же, как и стремление избавиться от него, приходят с возрастом. Но с другой стороны, ты незаметно привыкаешь к нему, и если тебе даже случается на какой-то миг сблизиться с другим человеком или заразиться энтузиазмом масс, ты тотчас начинаешь чувствовать, что что-то не в порядке... Ты стремишься к одиночеству.

Я много исследовал эту проблему и при случае еще как-нибудь вернусь к ней, но здесь мы не станем ею заниматься, поскольку для Юлиуса она просто не существовала. Юлиуса интересует логика, Мария, побег и его велосипед — именно в такой последовательности, как я здесь перечислил. Ни разу в жизни он не задумывался об одиночестве.

Итак, я повторяю, вы должны научиться различать нас — меня и Юлиуса, хотя, возможно, это будет не просто и вам придется держать себя в постоянном напряжении. Вы будете вынуждены следить за нами обоими и все время направлять свою мысль в двух плоскостях — а это не облегчает чтения. Но когда я начал писать "Рикшу", я, по правде сказать, совсем не думал ни о читателе, ни о законах литературы, ни об особенностях стиля — этот рассказ потребует особого стиля и особого языка, я даже не пытался пользоваться традиционными литературными приемами и упростил, насколько мог, правила грамматики. Возможно, было бы гораздо естественнее вообще не записывать его, а прокричать на разные голоса, или просвистеть, или сыграть на дудочке, или пробить на барабанах, или вызвонить колоколами... Но я все-таки написал его, а если манера моего письма не соответствует общепринятым нормам, это несущественно.

То, что я расскажу, не может ни развлечь, ни позабавить. Это не роман, не рассказ, не дневник и не очерк. Местами это похоже на выдумку, хотя описанные факты имели место в жизни, а сны, которые я вам расскажу, действительно снились мне, и порой я сам не в состоянии отличить их от действительности. Не нужно навязывать никаких определений — я рассказал то, что хотел рассказать. Но было бы неправдой утверждать, что я совершенно игнорировал читателя. Я пишу, а вы как будто стоите у меня за спиной и читаете украдкой, и как бы я ни хотел, избавиться от вас мне не удастся. Я все время помню про вас и даже иногда слежу за вами краем глаза. Это вступление тому свидетельство.

3.

Рикша, согласно толкованию словаря, это человек, который, впрягшись в легкую двуколку, перевозит сидящих на ней пассажиров. Происхождение слова — японское. Рикши существуют в Японии, Китае и других странах Дальнего Востока.

Теперь уже почти никто не помнит, что в течение трех лет рикши существовали не только в Японии и Китае, но и в Восточной Европе, а именно, в Варшавском гетто. Число их, вероятно, достигало нескольких тысяч. Когда все виды транспорта в гетто исчезли, рикши заменили собой и извозчиков, и трамваи, и такси. Потом их не стало, поскольку не стало и самого гетто.

Повозка представляла собой обычный велосипед, на котором спереди укреплялось сидение для двух пассажиров. Водитель, "рикша", крутил педали. Может быть, вам такое средство передвижения показалось бы странным, но в гетто оно выглядело вполне нормальным — там можно было увидеть много куда более поразительных вещей. Как-никак, население Варшавского гетто достигало почти полумиллиона человек, и хоть какое-то транспортное средство было просто необходимо.

Про гетто написано достаточно книг, так что я не собираюсь заняться здесь перечислением всех тех удивительных явлений, с которыми там можно было столкнуться, назову только два — насколько мне известно, авторы мемуарной литературы забыли их упомянуть. Первое, это то, что в сорок втором году в гетто еще продолжало расти одно настоящее живое дерево. Оно стояло на заднем дворе одного из домов по улице Новолипе, и хозяин брал плату за право полюбоваться на него. Он продавал билеты на полчаса и на час — за час, разумеется, надо было платить вдвое дороже. Деревце было тоненькое и жалкое, но все-таки это было самое настоящее дерево — на изломанных сучковатых веточках весной появлялись зеленые листики. К этому деревцу нам еще предстоит вернуться в конце рассказа.

Вторая странность, о которой мне хочется написать, к нашей истории вообще не имеет никакого отношения, я вспоминаю ее только потому, что сам участвовал в этом деле — я имею в виду концерты. В гетто было запрещено слушать музыку композиторов-неевреев, но в помещении кинотеатра долгое время устраивались концерты, на которых то и дело исполнялись запретные произведения. Разумеется, их не вносили в программы, которые представлялись на утверждение начальству, но их исполняли и слушали, и никто, насколько мне известно, за это не пострадал. Впрочем, такое упущение со стороны властей вполне объяснимо, ведь им приходилось день и ночь следить за исполнением и ненарушением тысяч других приказов и запретов. Не забывайте, что они самоотверженно боролись с полумиллионом нарушителей, против которых не помогали никакие меры и никакие наказания. И, в сущности, все мелкие преступления были ничто по сравнению с одним, главным — по сравнению с тем, что мы все еще оставались живы. До концертов ли им тут было! Они сами не понимали, какое бремя на себя взваливают. Следить за сотнями тысяч преступников, собранных в одном месте, в нескольких тесных кварталах, оказалось не по силам даже таким блестящим, педантичным и основательным организаторам, какими зарекомендовали себя немцы. Им потребовалось три года для того, чтобы навести, наконец, порядок в этом гигантском муравейнике. Правда, надо отдать им должное, порядок был наведен отменный — только небольшая горстка людей вышла оттуда живыми, да и те с искалеченными душами и телами.

4. Лессинг

Представить вам лейтенанта Эгона Лессинга, поверьте, не так-то просто. Но придется сделать это. Придется извлечь его из моей памяти и положить сюда, на письменный стол.

Вот он стоит, засунув за пояс большие пальцы рук и слегка раздвинув ноги (может, он уже ощутил легкое покачивание корабля? Он ведь человек восприимчивый) . Черная крышка стола блестит, и лейтенант может смотреться в нее, как в зеркало. Он обводит глазами каюту, потом смотрит себе под ноги и, наконец, останавливает взгляд на моем лице. Я раскрываю перочинный нож, но тотчас понимаю, что это совершеннейшая глупость — вскрывать лейтенанта Лессинга. Ничего я не обнаружу в его внутренностях такого, чего бы не было у всякого другого человека — те же легкие, тот же желудок. Печень справа, сердце слева. Конечно, не какой-нибудь камень, а самое настоящее сердце, которое гонит по жилам кровь. Точно такое же, как и у нас.

Я мог бы сказать, что лейтенант Лессинг — это чудовище в человеческом образе. Но это уже и без меня много раз сказано. И ведь нет ничего более далекого от истины. Не правда ли, лейтенант?

Человек он молодой, с хорошими манерами. Я разговариваю с ним, и он прислушивается — вежливо, но с достоинством. Никаких признаков ни суетливости, ни нервозности. Он офицер и одет в форму вермахта, но это не мешает ему выслушать меня с полным вниманием. Я намного больше его сейчас, и в руке у меня открытый нож, но еще неизвестно, кто из нас двоих сильнее напуган.

Нет, меня пугает не разница между нами — ужасно то, что мы так похожи. У каждого из нас две ноги, две руки, нос расположен в центре лица, более того, мы оба способны мыслить, говорить, чувствовать боль, наслаждаться. Вот я подношу нож к самому его лицу — он бледнеет. Я уверен, что и я бы побледнел точно так же. Так в чем же, в чем же различие? Ведь есть что-то, что ставит меня, Юлиуса и тебя, читатель, по одну сторону, а лейтенанта Лессинга — по другую. Но каким словом оно называется? Ведь дрожь пробирает, когда подумаешь, что могла произойти небольшая ошибочка, крохотный сдвиг, из-за которого я мог бы стать Лессингом...

Все это чистая случайность, — говорит Лессинг.

Случайность?.. Может быть... Может быть, ты и прав... В жизни очень многое зависит от стечения обстоятельств... Ну, хватит уже трястись, перестань. Будь мужчиной. Неужели ты не в силах вынести пустякового испытания?

Прошу прощения, — говорит он высокомерно. — У меня нет опыта. Я служил в вермахте, а не в СД, не в гестапо и не в контрразведке, мне не приходилось присутствовать при пытках.

Вот как раз сейчас есть возможность восполнить этот пробел в твоем образовании. Ты помнишь то убийство? Ведь ты мог не допустить его. Все зависело от одного твоего слова...

Ничего я не мог. Ты совершенно не понимаешь моего положения.

Я покачал головой. Если бы Лессинг сегодня предстал перед судом, он был бы признан виновным в убийстве. Или в подстрекательстве к убийству, что почти то же самое. Его ожидало бы пожизненное заключение. Да, именно потому, что он совершил одно единственное убийство, кара была бы суровой. Я слежу за этими процессами и знаю, что чем больше количество жертв, тем суд снисходительнее к преступникам. Когда речь идет о десятках и сотнях тысяч убитых, то тут уже никто не виноват — они выполняли приказы. В самом деле, разве может быть признан виновным тот, кто исполняет приказ? Но дело Лессинга совсем иного сорта, вряд ли ему бы удалось свалить вину на кого-нибудь другого. Нет, пожизненное заключение, никак не меньше... Беда в том, что ему не пришлось предстать перед судом, поэтому мне самому приходится приговорить его к заключению, к вечному заключению — в моей памяти — без надежды на помилование и досрочное освобождение. Пока я жив, он обречен отбывать свой срок. Хотя куда приятнее было бы сослать его на каторжные работы... Но все на этом свете — дело случая.

Только случая, — подтверждает Лессинг.

В соответствии с полученным приказом он направлялся на восток и задержался в Варшаве всего на несколько дней. Он вышел погулять по городу, но почувствовал, что все вокруг дышит ненавистью — он ведь очень впечатлительный человек. Прохожие либо демонстративно отворачивались от него, либо смотрели сквозь него невидящим взором. Дети убегали и прятались. Нет, нигде в Европе ему не пришлось столкнуться с таким отношением. Он поспешил вернуться к себе в комнату. На следующий день он случайно встретил своего старого приятеля, тот служил теперь в Штатскомендатуре.

Карл нисколько не удивился, когда Лессинг рассказал ему о своих впечатлениях.

Да, я знаю, — сказал он небрежно. Они не любят нас, и у них есть на то достаточно причин. Брось, не думай об этом. Давай -ка лучше я тебе закажу пропуск в еврейское гетто. Там действительно есть на что поглядеть.

Лейтенант не мог понять — смеется Карл или говорит серьезно. Вообще, он любит подшутить над человеком...

А как насчет тифа? — спросил Лессинг осторожно. Он видел на воротах гетто надпись, предупреждавшую об опасности инфекции.

Карл ухмыльнулся.

Конечно, мы заботимся о том, чтобы инфекция не прекращалась, но все-таки, я думаю, заразиться не так уж просто — ты ведь, надеюсь, не собираешься с ними целоваться? Возьми себе рикшу, и пусть он провезет тебя по улицам. У тебя есть фотоаппарат? Захвати его. Там найдется много материала для твоих философских трудов, которые ты напишешь после победы.

Лессинг чувствовал, что попал в дурацкое положение. Если он откажется, Карл запрезирает его, а идти в гетто ему что-то совсем не хотелось.

Я громко рассмеялся и погрозил ему пальцем.

Видишь, Лессинг, — сказал я, — до чего доводит любопытство. Из любопытства мы прелюбодействуем и даже убиваем подчас... А ведь как будто в нем и греха никакого нет. Как ты считаешь?

Он переминался с ноги на ногу и явно мечтал вернуться на свое место — в тот закоулок моей памяти, где он спасается от каторжных работ.

Может, и так, — признал он неохотно. — Конечно, отчасти мной руководило любопытство.

Воспользовавшись тем, что мысли мои переключились на другой предмет — а я ведь не случайно упомянул прелюбодеяние — Лессинг скрылся.

Я достал сигарету, закурил и, поразмыслив, решил его не возвращать. За окном была ночь — тьма безбрежного Бискайского залива.

С Марией я не в состоянии проделать тот же номер, что с лейтенантом Лессингом — слишком сладкие вещи нельзя ставить перед собой на стол для изучения и исследования. Я даже не стану вступать по этому поводу ни в какие объяснения. Вообще объяснения — это роскошь, которую могут позволить себе только преуспевающие писатели. Но вы не беспокойтесь, Мария еще появится в нашем рассказе. Конечно, она появится тогда, когда сама того захочет, и в том месте, где ей понравится — она всегда была весьма независимой девушкой. Но у вас будет возможность познакомиться с ней поближе.

А что с Юлиусом? Он все еще сидит чудесным солнечным утром на одной из улиц гетто. Ладно, оставим его там еще на некоторое время.

Шмуэлю пока еще рано показываться, а лейтенант Лессинг не намерен возвращаться. К тому же вы его уже видели, а он вовсе не из тех людей, с которыми хочется встречаться как можно чаще. Я, например, не чувствую к нему ни малейшей симпатии, даже после того, как он побледнел. Он не был ни гестаповцем, ни контрразведчиком, но это не меняет дела — я испытываю непреодолимое отвращение ко всем немцам и ко всему немецкому (хотя и понимаю, что такие обобщения не правомерны), но ничего не поделаешь, вы уж не сердитесь на меня.

Пожалуй, вместо того, чтобы продолжить повествование, я задержу вас еще немного — здесь необходимо сказать несколько слов о времени. Время играет в нашем рассказе весьма существенную роль, и если мы обойдемся с ним небрежно, это может привести к целому ряду недоразумений. Далее >>

Назад >>

БЛАГОДАРИМ ЗА НЕОЦЕНИМУЮ ПОМОЩЬ В СОЗДАНИИ САЙТА ЕЛЕНУ БОРИСОВНУ ГУРВИЧ И ЕЛЕНУ АЛЕКСЕЕВНУ СОКОЛОВУ (ПОПОВУ)


НОВОСТИ

4 февраля главный редактор Альманаха Рада Полищук отметила свой ЮБИЛЕЙ! От всей души поздравляем!


Приглашаем на новую встречу МКСР. У нас в гостях писатели Николай ПРОПИРНЫЙ, Михаил ЯХИЛЕВИЧ, Галина ВОЛКОВА, Анна ВНУКОВА. Приятного чтения!


Новая Десятая встреча в Международном Клубе Современного Рассказа (МКСР). У нас в гостях писатели Елена МАКАРОВА (Израиль) и Александр КИРНОС (Россия).


Редакция альманаха "ДИАЛОГ" поздравляет всех с осенними праздниками! Желаем всем здоровья, успехов и достатка в наступившем 5779 году.


Новая встреча в Международном Клубе Современного Рассказа (МКСР). У нас в гостях писатели Алекс РАПОПОРТ (Россия), Борис УШЕРЕНКО (Германия), Александр КИРНОС (Россия), Борис СУСЛОВИЧ (Израиль).


Дорогие читатели и авторы! Спешим поделиться прекрасной новостью к новому году - новый выпуск альманаха "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" уже на сайте!! Большая работа сделана командой ДИАЛОГА. Всем огромное спасибо за Ваш труд!


ИЗ НАШЕЙ ГАЛЕРЕИ

Джек ЛЕВИН

© Рада ПОЛИЩУК, литературный альманах "ДИАЛОГ": название, идея, подбор материалов, композиция, тексты, 1996-2024.
© Авторы, переводчики, художники альманаха, 1996-2024.
Использование всех материалов сайта в любой форме недопустимо без письменного разрешения владельцев авторских прав. При цитировании обязательна ссылка на соответствующий выпуск альманаха. По желанию автора его материал может быть снят с сайта.