Главная > Выпуск 13 > ПРОЗА > Джон ОРБАХ (Израиль)

Джон ОРБАХ

РИКША.

(Продолжение)

15.

Порой Юлиус жаловался:

— Я не в состоянии постичь этого... Не в состоянии понять... — в его голосе было столько боли и отчаяния, что у Марии сжималось сердце.

Она старалась успокоить его, приласкать, утешить, как больного ребенка.

Но чаще это нытье раздражало ее, и она давала выход своей злости, издеваясь над ним:

— Ты ведь, кажется, еще не профессор философии?

Ее насмешки и презрение повергали его в еще большее уныние.

• Извини, Мария... Не сердись... Ты ведь знаешь, это часто случается со мной... В последнее время... Раньше я не был таким. Все это произошло так внезапно, и я чувствую себя совершенно бессильным и беспомощным... Из-за того, что я не в состоянии понять, что происходит, я становлюсь совершенным идиотом... Хуже грудного младенца... Не знаю, как тебе объяснить...

• Нечего тут объяснять! — кричала она. Она прекрасно знала, что его мучает, но ей осточертели его навязчивые идеи, и она не желала прийти ему на помощь. — Что тут непонятного? Они хотят уничтожить нас, вот и все!

• Но почему? Я не вижу в этом ни малейшего смысла...

Она смеялась.

• Какой тебе нужен смысл? Гитлер сто раз объяснял, что мы враги немецкого духа и необходимо нас уничтожить. Тебе мало этого?

• В таком случае, почему он не уничтожил нас до сих пор? Он вполне мог это сделать...

• Ты что, собираешься поторопить его? Не волнуйся, не так долго осталось ждать. Но пока мы живы, я не хочу этого слушать, веди себя по-человечески, понял?

• Извини, дорогая, — говорил Юлиус. — Я не хотел огорчать тебя. Я так мечтал подарить тебе счастье...

"Шмуэль дарит мне счастье без всякой дурацкой болтовни! — хотелось ей сказать ему. — И ты тоже мог бы дарить мне его, если бы только захотел. Хотя бы на несколько секунд... А ты нарочно не делаешь этого, идиот несчастный!" — ей было так обидно, что она еле сдержала слезы, и все-таки она промолчала — девушка не может требовать этого от мужчины; если он сам не догадывается, ничего не поделаешь, остается только ждать...

— Скажи, дорогая, почему ты закрываешь глаза, когда мы целуемся? — спросил он вдруг.

Вот тебе на! Она была готова к чему угодно, кроме этого вопроса. Она глубоко вздохнула, поражаясь собственной выдержке.

— Я думаю... Наверно для того, чтобы больше сосредоточиться... Так мне кажется. А почему ты спрашиваешь?

— Просто так... Ты ведь знаешь, что это моя слабость — спрашивать.

— Да, я знаю.

Он почувствовал горечь и злобу в ее голосе, но ничего не сказал. Теперь он думал о Шмулике. Он завидовал ему: всегда тот спокоен, рассудителен, кажется, ничто не может нарушить его душевного равновесия. Ведь это чудо, благословение! Почему он, Юлиус, должен без конца, как проклятый, искать ответа?! Почему он обязан все время думать, размышлять, сопоставлять? Конечно, шмулики тоже страдают, но они страдают от голода, от боли. Наевшись, они получают передышку пусть недолгую, но все же передышку. А он страдает беспрерывно — если муки голода ослабевают, то тут же им на смену подступают другие, еще худшие. Нигде, никогда он не в состоянии избавиться от своих мыслей. И в тишине, и в скрипе колес, и в человеческих голосах ему слышится все тот же вопрос: Почему? Какой смысл во всем этом? И как это случилось?..

Иногда он пытался заставить Шмуэля хоть что-нибудь сказать. Откуда в нем такая непоколебимая уверенность в себе? Может, ему известен какой-то секрет? Вот он сидит — спокойный, сильный, окруженный тайной и исполненный мудрости...

— Скажи что-нибудь, Шмуэль.

Шмуэль пожимает плечами.

— Что тут говорить? Все ясно... Просто ты любишь находить красивые слова, а я их не понимаю.

— Но что будет с нами? Неужели тебя это не волнует?

Шмуэль невесело смеется.

— Это ты у немцев спроси. Они знают... А мне это и знать ни к чему — пока я жив, я хочу жить, а там видно будет. Сейчас я думаю о том, как бы заработать себе на хлеб. И если мне что-нибудь подвернется, я не стану хлопать ушами. Какая бы она не была, эта жизнь, я хочу получить от нее то, что мне причитается. Это мое право, верно?

Юлиус никогда не слышал, чтобы Шмуэль был столь многословен. Видимо, он чувствовал, что Мария поддерживает его, и от этого он разговорился.

— Хочешь, я тебе кое-что расскажу... — он замолчал в нерешительности и наморщил лоб.

В этот момент Марии показалось, что она влюблена в Шмуэля.

— Я познакомился с одним парнем... Мы иногда встречаемся с ним — так, случайно... Он говорит, что мы должны бороться. — Шмуэль посмотрел на Юлиуса и Марию, но они, видимо, не поняли его. — Мы должны бороться с немцами.

Мария и Юлиус переглянулись, но ничего не сказали. Они растерялись.

— Я говорю, — попытался объяснить Шмуэль, — то есть, это этот парень говорит, что мы должны воевать с ними. Мы будем убивать их.

Юлиус рассмеялся. Сначала он просто не мог сообразить, о чем идет речь, но теперь ему стало ясно — только отчаяние могло породить такую безумную идею. Конечно, это совершеннейшее сумасшествие — целые государства, великие державы, оснащенные армиями, танками, самолетами, флотом, не в силах противостоять немецкому нашествию. Одно за другим падают правительства. Страны капитулируют, немецкий сапог топчет целый континент, а тут в гетто два голодных оборванных еврея собираются воевать с фашистами! Несчастные, они просто лишились разума...

Он перестал смеяться и посмотрел на Шмуэля с сочувствием.

• Чем же ты будешь воевать? Голыми руками?

— Не знаю, — сказал Шмуэль. Он уже раскаивался, что заговорил на эту тему с Юлиусом, но он не мог позволить, чтобы над ним потешались я присутствии Марии. — Оружие можно достать. Этот парень говорит, что можно сделать бутылки с зажигательной смесью — от них даже танки взрываются.

Теперь Мария покачала головой.

— Да разве тут дело в оружии. Им ничего не стоит уничтожить нас, даже не приближаясь к гетто... Против кого ты будешь использовать свои бутылки?.. — Потом она еще подумала и сказала: — А впрочем, почему не попробовать? Люди кончают с собой, и этот способ мне кажется не хуже всякого другого. Во всяком случае, смеяться тут не над чем...

Юлиус принялся горячо спорить — неужели они не понимают, какой опасностью чреваты такие планы? Повредить немцам они не могут ни в малейшей степени, зато они могут обрушить их гнев на полмиллиона несчастных измученных людей. Это бред, чистой воды безумие, но оно может оказаться заразительным — если эти ненормальные сумеют подбить молодежь на сопротивление, тогда не сдобровать всем.

Шмуэль и Мария не пытались возражать ему. Да и что тут можно было сказать? Разумеется, Юлиус был прав...

Потом разговор перешел на сионизм и социализм, то есть на такие предметы, которые уж никак не могли интересовать Шмуэля. Он развлекался тем, что рассматривал ноги Марии. Между юбкой, будто ненароком задравшейся чуть выше, чем следовало бы, и чулками белела полоска нежной матовой кожи. Мария и Юлиус были так увлечены своими рассуждениями, что не обращали никакого внимания на его взгляды. Шмуэль думал, что сегодня вечером, за час до комендантского часа, он пойдет к Марии. Сегодня очередь Юлиуса чистить и смазывать велосипед, так что он имеет полное право отдыхать и развлекаться с Марией. Он смотрел на нее и чувствовал, что она и в самом деле очень нравится ему — замечательная девушка. Юлиус тоже хороший парень (Шмуэль уже простил ему его смех), надежный компаньон, хоть в голове у него страшная каша, но за велосипедом он следит не хуже самого Шмуэля. Конечно, он чудной. Мария рассказала ему, что Юлиус еще ни разу не спал с ней. Дурак... Уж кто-кто, а Шмуэль не стал бы возражать. Если он не делает этого, то только по своей собственной глупости. Но вообще он хороший парень...

Шмуэль распрощался с Юлиусом и Марией и ушел.

16. Мария

— Знаешь, этот твой дневник... — сказал я Марии.

Мы сидели на скамейке в приморском парке в Триесте. Голубые воды залива лежали внизу, под нами, а дальше сверкало серебром Адриатическое море. Мы смотрели на множество кораблей в порту и слушали шум волн. В небе клубились похожие на куски ваты белые нежные облака, а рядом с нами на газонах, на деревьях, в цветах стрекотали насекомые. Тишина и покой послеполуденного часа...

Мне не хотелось нарушать эту идиллию разговорами, и я даже не решался закончить фразу. Мария тоже долго молчала.

• Так что с моим дневником? — сказала она наконец.

• Так... Все это не слишком убедительно...

• Да, я знаю, — согласилась она спокойно.

Я подумал, сколько очарования в ее манере разговора, в легком наклоне красивой головы. Да, Мария была красива. Красива, как бледный цветок на закате. Я смотрел на нее и с болью вспоминал запись в дневнике. Ведь слова способны вызвать самую настоящую боль — острую, нестерпимую. И все-таки я решил продолжить наш разговор — даже если сердце мое не выдержит и разорвется, даже если я умру, ведь смерть, в конце концов, не самое страшное... Нельзя сказать, чтобы я когда-нибудь боялся смерти.

— То, что ты написала о любви — ты помнишь?

Она кивнула и пристально взглянула на меня своими светлыми глубокими глазами. Дрожь пробежала у меня по спине. На минуту мне показалось, что черная туча накрыла сад, голубой залив и порт, полный кораблей — такими пустыми и бесконечно старыми были эти глаза. Но ведь если бы с Марией ничего не случилось, ей было бы уже за сорок...

• Ты знаешь, когда я это написала? В сорок втором году... Сразу после малой акции. Накануне мне исполнилось двадцать... — Она улыбнулась. — Ты помнишь день моего рождения?

• Я помню... Я буду помнить его, пока я жив. И даже после этого...

• Ты не думаешь, что это в какой-то мере оправдывает меня?

• Возможно... Но все равно горько это читать...

• Ты считаешь, что лучше было бы вообще не писать?

• Во всяком случае, сейчас об этом не пишут. Могут посмеяться, пожать плечами. Сейчас другие люди с другими переживаниями. Не только их чувства, но даже способ мышления совсем иной. Они совсем лишены воображения. Или, правильнее сказать, их воображение ограничено чисто плотскими интересами.

• Как у лейтенанта Лессинга?

• Совершенно верно. Но я хотел спросить про Юлиуса...

• Не знаю, что тебе ответить... Я и теперь не могу сказать — любила я его или нет... Иногда мне кажется, что любила. А иногда я думаю, что любила всех, с кем спала. Но Юлиусу повезло, верно?

• Да, ему повезло... То есть, ему всегда везло... Счастье никогда его не оставляло...

• Это награда за своевременную смерть. Самое главное — умереть вовремя, место не играет роли.

• Да, конечно, — согласился я. — Время всегда важнее места. Я думаю, ты сама замечала...

Она покачала головой, и я обратил внимание на серебристую прядь у виска. Вообще трудно было сказать, какого цвета ее волосы. Раньше они были совсем светлые, как солома, а сейчас, освещенные заходящим солнцем, они казались серебряными.

• Ты очень много пропустил... — сказала она.

• Я ведь не собирался писать толстый роман.

• Да, но ты совсем ничего не сказал о моей маме. И о родителях Юлиуса тоже... А у Шмуэля была сестра...

• Я не знал, что у него была сестра... Возможно, ты права, я что-то упустил в своем рассказе, но обо всем невозможно написать. Ты ведь тоже не все записала в своем дневнике. Ты знаешь, какая книга получилась бы, если бы я вздумал досконально придерживаться фактов? Одна только история Лессинга заняла бы целый том. Ты знаешь, что у него была девушка, ее звали Эрна? Она погибла в марте сорок пятого года во время бомбежки в Берлине. А за полгода до того она вышла замуж за итальянского офицера. Ведь Лессинг погиб под Ржевом. Видишь, как много всяких событий — нам вовсе ни к чему знать все.

• Но я-то теперь знаю все... — сказала она. — Знаю, например, что никакой это не рассказ — то, что ты пишешь...

• Даже это ты поняла?

• Конечно... Ты хочешь излить свою печаль, горечь, что накопилась в душе, а главное, ты хочешь хоть немного отравить жизнь этим, сегодняшним. Хотя бы на несколько часов испортить им настроение. Я не упрекаю тебя. Возможно, ты делаешь это без всякого злого умысла. Ты должен был это написать — это цена, которую приходится платить тому, кто остался жить.

• Это была моя оплошность... — сказал я.

• Нет, ты всегда держался особняком. Даже когда ты бывал с нами вместе, все равно ты смотрел на нас словно откуда-то издалека...

• С высоты моего стула у рояля.

• Вот именно. Я до сих пор вижу тебя сидящим там.

• Они забрали рояль.

• Неважно. Ты продолжал сидеть на стуле, как будто он был на месте. Ты не хотел замечать, что рояль забрали.

Внизу, в переулке, играли дети, веселые звонкие голоса долетали в парк.

— Ан-же-ли-но! — кричал кто-то. — Анжелино! — сопрано-соло на фоне стрекотания насекомых.

— И за это мне приходится платить... — сказал я.

Небо начало темнеть, и даже не поднимая глаз, я почувствовал, как Марию относит легким вечерним ветерком.

— Последний вопрос... — услышал я шепот старой усталой женщины. — Скажи: ты раскаиваешься?

— До последнего дыхания буду раскаиваться... Это единственное, о чем я должен жалеть по-настоящему...

Кто-то прошел мимо по дорожке, и щебень заскрипел под ногами. Я видел, как человек повернул голову и с любопытством глянул на меня. На секунду наши глаза встретились, он тут же отвернулся и ускорил шаг. Я огляделся — я сидел на скамейке один, словно поджидая кого-то.

17.

Пять раз на день громкоговорители, установленные на улицах, извергали на головы запертых в гетто людей словесную отраву. Рассказывалось о немецких победах и тут же цитировались английские источники, подтверждавшие правдивость информации. Передачи составлялись так, чтобы ни тени сомнения ни у кого не осталось в том, что война близится к концу и день, когда немецкий порядок восторжествует на всей земле, совсем недалек. А затем — тысячелетний Рейх...

"Сегодня немецкие войска вошли в Париж".

Услышав это, Юлиус заболел, у него поднялась температура. Во рту появился неприятный привкус, а глаза и горло жгло так, словно их обрызгало кислотой. Три дня он не мог ни есть, ни пить.

Вечером третьего дня Мария пришла навестить его.

— Ой, Юл, — сказала она, — ты в самом деле болен! Ты уверен, что это не тиф?

Он покрутил головой. Она пощупала его лоб — лоб был сухой и горячий. Вообще от Юлиуса остались только кожа да кости, на лице выросла щетина, а горящие глаза глубоко ввалились.

— Что с тобой, милый?

Несмотря на болезнь, он ощутил счастливый трепет во всем теле — она сказала: милый...

— Ничего страшного... Это уже проходит... Через несколько дней я буду здоров...

— Но что случилось? Ты простудился? У тебя грипп?

Нет, глупо было объяснять ей, что он заболел оттого, что немцы взяли Париж.

— Я, правда, не знаю. Но доктор Закс сказал, что это точно не тиф и что я скоро выздоровею.

Она стояла возле его постели в нерешительности —что она может сделать для него? Через час она должна быть у Шмуэля, он будет ждать ее. При мысли об этом ей вдруг стало неловко и стыдно. Но почему? Ей нечего стесняться. Но сколько она не убеждала себя, ощущение все равно не проходило.

— Знаешь, Мария, я подумал — вдруг, несмотря ни на что, мы останемся живы? — сказал Юлиус.

Ей никогда не приходилось слышать от него таких слов, она очень удивилась.

— Представь себе — война закончилась, забыта, мы свободны и счастливы... счастливы, как... ну, не знаю, как кто. Невозможно рассказать, до чего мы будем счастливы...

"У него высокая температура", — догадалась Мария.

— В Париже не будет немцев, — говорил Юлиус. — Нигде не будет немцев! Будет светить солнце и везде будут расти деревья — много красивых деревьев... А еще будут цвести цветы — красные, пурпурные, багряные... Люди не будут сидеть друг у друга на головах — будет много места... Мы будем гулять в лесу и никого не встретим... Это будет прекрасно, правда?.. Будет прекрасно...

— Конечно, Юлиус, — прошептала она, — конечно... Охваченная внезапным порывом, она села к нему на постель и обняла его.

— Юл, — сказала она, притягивая его к себе. — О, Юл! — и крепко поцеловала в пересохшие губы. Потом она гладила его волосы и все повторяла: — О, Юл, мой Юл...

В эту ночь она так и не вернулась домой, где ее ждал Шмуэль.

18.

Теперь пора уже вернуться к Юлиусу, сидящему в седле своего велосипеда и погруженному в мечты о Марии и о своей любви. Истины ради нужно сказать, что он совершенно не ценил этих блаженных минут. Он не был одарен искусством терпения и ожидания, как Шмуэль, но сейчас, независимо ни от чего, ласковое солнце и сладкие грезы дарили покой его измученной мятущейся душе.

Время остановилось, и хотя Юлиус не отдавал себе в этом отчета (ему было двадцать, а в юности, как правило, не интересуются вопросом времени), все его существо наполнилось неизъяснимой негой (это случается с каждым, кому хоть на несколько мгновений удается ускользнуть от безжалостного течения времени. Есть такие счастливчики, которым удастся превратить такое состояние в обычное, но мы с Юлиусом не входим в их число, поэтому, когда краткий миг забвения окончится, мы вынуждены будем двинуться дальше).

Юлиус выбрал для своей стоянки достаточно людное место, но вот прошло полчаса, даже час, а пассажиров не было. Юлиус думал, как было бы хорошо, если бы сегодня его нанял хозяин подпольного мыловаренного завода. Несколько раз Юлиус перевозил для него какие-то таинственные тяжелые пакеты, которые к тому же приходилось втаскивать на пятый этаж (предприятие находилось на чердаке), но зато хозяин платил не скупясь. Был еще один хороший клиент, тощий длинный субъект с громадными усами. Он никогда не расставался со своей скрипкой. Однажды Юлиус хотел подать ему скрипку, но тот буквально выхватил ее у Юлиуса из рук и при этом еще злобно выругался. Тем не менее, Юлиус успел почувствовать, до чего же она тяжела. Этот тоже хорошо платил.

Но сегодня никто, как видно, не нуждался в услугах рикши — ни заводчик, ни "скрипач". Юлиус посидел еще несколько минут и решил покинуть улицу Орла. Он направился на север — может, там ему улыбнется удача.

Он проехал мимо ворот гетто и хотел повернуть в улочку направо, но тут его окликнул часовой. Юлиус замер в испуге. Бежать было бессмысленно. Он спрыгнул с седла и приблизился к часовому. За его спиной стояли двое — немецкий офицер и сержант.

— Мария... Мария... — пробормотал Юлиус онемевшими губами.

Часовой был высокий, крепкий мужчина, чисто выбритый, в сверкающей форме, короче говоря, являл собой пример немецкой чистоты, порядка и полезности.

— Возьмешь этих господ и повезешь их по улицам гетто — они желают совершить прогулку.

Юлиус ничего не ответил. Жандарм отступил в сторону.

— Господа, — сказал он, — этот еврей отвезет вас, куда вам будет угодно, а потом доставит обратно сюда.

— Благодарю вас, капрал, — сказал офицер и уселся на сидение. Сержант примостился рядом.

Юлиус развернул велосипед, вспрыгнул на седло и принялся жать на педали. Вот и нашлись пассажиры — разве не об этом он мечтал?.. Далее >>

Назад >>