Главная > Выпуск 13 > ПРОЗА > Джон ОРБАХ (Израиль)

Джон ОРБАХ

РИКША.

(Продолжение)

19.

В свои двадцать три года лейтенант Эгон Лессинг успел поездить на всех видах транспорта — и по суше, и по морю, и даже по воздуху, но услугами рикши он пользовался первый раз в жизни. Нельзя сказать, чтобы такой способ передвижения ему понравился — сидеть было неудобно, он боялся задеть ногами дорогу, да еще тяжелое дыхание рикши раздавалось над самым его ухом. Возможно, эта повозка годится для перевозки небольших грузов, но в принципе она совершенно неэффективна.

Однако постепенно он освоился с экзотическим транспортом и даже начал поглядывать по сторонам. То, что он увидел, определенно было ни чем иным, как гнусным издевательством над эстетическим чувством человека. Боже, до чего они ужасны, эти люди! Лица серые, землистые, хитрые нервные глаза воспалены, у некоторых тела раздуты, другие похожи на скелеты, хромые, горбатые... Создавалось впечатление, что нормальную человеческую фигуру тут вообще невозможно встретить — одни сплошные калеки. И главное — сколько их здесь! Кишащая масса оборванных, бестолковых существ. То и дело они преграждали друг другу дорогу, толкались, протискивались, внезапно бросались бежать, охваченные какой-то паникой, или замирали посреди улицы с остекленевшими глазами. Никто не разговаривает нормально — все кричат. Но самое ужасное — это вонь. Жуткий смрад стоит на узкой улочке — перед каждым домом громоздится куча гниющего мусора. Нет, невыносимо, абсолютно невыносимо! — таково было первое впечатление лейтенанта Лессинга от гетто.

Он едва не сказал Юлиусу поворачивать и везти его обратно к воротам. Как можно скорее вернуться в нормальный мир! Мерзавец Карл — ничего себе совет — прогуляться по гетто!.. Вспомнив Карла, лейтенант застонал. Ведь он нарочно все это проделал, чтобы посмеяться над ним, Лессингом... Вечером офицеры соберутся в столовой... Нет, он не доставит Карлу такого удовольствия! Пусть знает, что лейтенант Лессинг — настоящий боевой офицер и способен перенести еще и не такие испытания. Уж если сержант сидит с каменным лицом, то ему и вовсе не пристало выказывать малодушие. Пожалуйста, он продолжит эту поездку. Если потребуется, он готов путешествовать даже по преисподней.

Одна узкая улочка сменяла другую, люди расступались перед ними, едва завидев немецкую форму. Лессинг прикрыл глаза и из-под опущенных ресниц следил за мельканием белых нарукавных повязок с маген-давидом на каждой. От их дикой пляски и мешанины у него закружилась голова. Парад призраков... Это не должно существовать! Эти крысы, недочеловеки — зачем они? Зачем они бегают, мельтешат? Нет, нет — нужно стереть с лица земли это ужасное место! Уничтожить, сжечь! Огонь — только огонь может очистить зачумленную землю. Сжечь, снести, а потом перепахать — чтобы никакой памяти не осталось от этой нечисти.

Лессинг едва сдерживался, чтобы не закричать в голос. Как это может быть? Неужели никто не видел этого? Руководители нации, наверно, не знают о существовании такого ужаса. А может, какой-нибудь выживший из ума провинциальный чиновник просто не понял полученных приказов? И этот кошмар продолжает существовать по ошибке! Нет, немедленно, немедленно следует уничтожить все до основания!

• Что вы думаете об этом месте, сержант? — спросил Лессинг.

• С вашего позволения, лейтенант, оно воняет.

• Недопустимо!.. Недопустимо! произнес Лессинг твердо.

Юлиус прилежно давил на педали и не вникал в то, что говорят немцы. Ни лейтенант, ни сержант, ни вообще вся германская армия не существовали для него в этот момент. Как во сне он продолжал ехать, не думая ни о еде, ни о кофе, ни о сигарете. Мария, одна Мария занимала его мысли и чувства.

— Мария... Мария... — шептал он не останавливаясь. Он никогда не предполагал, что это так будет, ведь даже в первые дни их знакомства, когда ему казалось, что он влюблен в нее до сумасшествия, с ним не случалось такого. — Мария... Мария... В двенадцать я пойду к Марии и она будет моей...

— Мария? — спросил лейтенант Лессинг, — Мария — это не еврейское имя.

— Да, не еврейское, — Юлиус удивился, услышав собственный голос — обычный, спокойный голос. — Но так назвали ее родители. Они не придерживались еврейских обычаев...

Эгон Лессинг уже немного пришел в себя после первого потрясения, и ему даже хотелось порассуждать. Он снисходительно улыбнулся.

— Марией звали матерь Божью, но вы, евреи, не захотели принять учения Христа. Возможно, именно поэтому вы дошли до того состояния, в каком теперь находитесь.

Юлиус не ответил. Улица, по которой они сейчас проезжали, была вымощена булыжником, и ему приходилось напрягать все силы. Рубаха у него прилипла к спине, он тяжело дышал, и ему было вовсе не до разговоров.

Лейтенант не обиделся, не получив ответа. Ему было ясно, отчего еврей замолчал. Теперь Лессинг мог гордиться собой, своим хладнокровием, наблюдательностью и стройностью мыслей. В конце концов, эта прогулка может оказаться в каком-то смысле полезной для него и дать материал для размышлений.

"Что можно сказать? Физически и биологически они похожи на нас, — рассуждал он. — Но ученые полагают, что они относятся к расе подчеловеков. Раньше мне казалось, что теория чистоты расы вызвана необходимостью и отчасти даже спекулятивна, но теперь я вижу, что она абсолютно верна. Взять хотя бы этого парня, что везет нас, — вот он говорит о своей девушке, какой-то Марии, и вполне возможно, что в постели он ведет себя так же, как я или сержант — хотя нет, даже в этом вопросе между нами большая разница, потому что все евреи — извращенцы. А что, если спросить его об этом прямо? Интересно, как он на это смотрит..."

Но вместо этого он почему-то обратился к сержанту:

— Вы женаты, сержант?

— Да. — Сержант замер и вытянулся — насколько позволяла проклятая повозка. — Женат. Имею троих детей.

Все дело, конечно, в том, что называется духом нации. Но чем определяется этот дух? Очевидно, в крови каждого человека присутствуют некие ферменты... Следовало бы более серьезно заняться биологией, она дает ключ к пониманию многих вещей... Да, как только война кончится, он всерьез займется наукой.

Лейтенант невольно прислушивался к судорожному дыханию рикши у себя за спиной и озирался по сторонам, стараясь подметить все интересное.

Создания, снующие на тротуарах, были слабы и измождены. "Разумеется, — думал Лессинг, — Германия не в состоянии прокормить такую ораву бездельников. Голодных ртов и без них хватает. К тому же они не привыкли ни к каким физическим усилиям, ведь они всегда вели паразитический образ жизни. Вот этот парень, например, — как он тяжело дышит — чувствуется отсутствие тренировки. Такая работа для него полезна...

— Чем ты занимался до войны? — спросил Лессинг Юлиуса.

Дорога была теперь лучше.

— Учился.

— Где?

• Здесь, в Варшаве... В университете...

• Что же ты изучал?

• Философию и психологию.

Лейтенант Лессинг не смог удержаться от смеха. У него даже слезы выступили на глазах — так он хохотал. Сержант был в растерянности, он не знал, как ему вести себя: смеяться вместе с офицером? Но это можно будет истолковать как нарушение дисциплины, отсутствие уважения и непростительное панибратство. А с другой стороны, сохраняя серьезность, он как бы отказывался поддержать лейтенанта, демонстративно оставался в стороне и вроде бы даже присоединялся к еврею, потому что тот тоже не смеялся.

"Какой водевиль, какая ирония! — думал Лессинг, тотчас оценивший комизм ситуации. Ведь надо такому случиться — один студент-философ везет другого студента-философа, да еще в таком дурацком экипаже! Вполне может быть, что мы учились по одним и тем же учебникам!"

• И сколько же времени ты учился в университете?

• Два семестра.

• А я — три года, — сообщил Лессинг. Война прервала мои занятия.

Они добрались до перекрестка, и тут дорогу им преградила толпа.

• Разогнать? — спросил сержант.

• Нет, сперва посмотрим, что там происходит, — решил Лессинг.

От любопытства он привстал и чуть не опрокинул весь велосипед, к счастью, Юлиус успел откинуться назад и удержать равновесие.

От толпы отделился человек. Он бежал прямо к тому месту, где они стояли. Юлиус равнодушно посмотрел на этого одержимого, мысли его вертелись вокруг Марии. То, что сейчас происходило, могло заинтересовать лейтенанта Лессинга, но не Юлиуса — для него эти сцены давно стали привычными. Человек, больше похожий на животное, чем на человека, выхватил полбуханки хлеба у какой-то женщины (женщина вцепилась в хлеб и не отпускала, даже когда грабитель плюнул ей в лицо и пнул ее ногой, поэтому ему досталась только часть буханки), теперь он удирал, на ходу заталкивая куски хлеба себе в рот. Он старался съесть все прежде, чем его поймают.

Он пронесся рядом с велосипедом, так что Лессинг и сержант смогли как следует разглядеть это привидение. Ничего человеческого в нем не было. Одежда была на нем разорвана, одной штанины не существовало вовсе, весь он был похож на растерзанную птицу, грязные тощие руки с черными обломанными ногтями впились в хлеб, судорожно рвали его и совали в набитый рот, из которого текла слюна. Череп, обтянутый кожей, был весь покрыт свежими ссадинами, глаза горели, на лице застыла гримаса боли и ненависти.

За ним гналась толпа, возглавляемая пострадавшей женщиной. Она тоже сжимала в руках хлеб (оставшуюся его часть) и истерично кричала.

Потом все они скрылись, и улица опустела.

— Что это такое? — спросил лейтенант Лессинг, оборачиваясь к Юлиусу.

"Какая у него новенькая фуражка, — подумал Юлиус, — как будто прямо из магазина... И лицо совсем гладкое - наверно, побрился перед тем, как выйти на улицу... Впрочем, все они одинаково чистенькие и подтянутые... Он, кажется, о чем-то спросил меня... Ему непонятно, что здесь произошло..."

• Это здесь часто можно видеть, — сказал Юлиус вслух. — Кто-то несет что-то съедобное, и вдруг у него выхватывают из рук. А тот, кто отнял, пытается сразу съесть украденное, потому что он знает, что его все равно поймают...

• В самом деле? И что же будет, когда его поймают?

• Прежде всего отнимут то, что он еще не успел проглотить, а потом... бывает, что изобьют...

• Но здесь есть какая-нибудь местная полиция?

• Да, но в такие дела они не вмешиваются.

• Почему?

Юлиус пожал плечами. Тому, кто не жил в гетто и не знал его сложного уклада, обычаев и правил, невозможно было ничего объяснить. Не стоило даже и пытаться.

Однако Лессинг настаивал:

• Почему они не вмешиваются? Они обязаны поддерживать порядок.

• Не знаю... — сказал Юлиус. — Может быть, не хотят... Или не могут...

• Полиция не смеет бездействовать. Такие инциденты следует предотвращать. Преступников надо отправлять в тюрьму.

В тюрьму! Эта идея показалась Юлиусу настолько забавной, что он едва не рассмеялся — ему пришлось закусить губу, чтобы сдержаться. Гетто само по себе такая тюрьма, что лучше не надо...

Лейтенант помолчал минуту, а потом спросил:

— Скажи, ты разве не голоден?

— Конечно, голоден.

— Но ты работаешь, чтобы обеспечить себе пропитание, а не воруешь и не грабишь прохожих.

— Да, но у меня есть велосипед.

— Ты хочешь сказать, что не будь у тебя велосипеда, ты бы тоже воровал?

— Вполне возможно... Но я думаю, у меня не хватило бы мужества... Сейчас трудно сказать — ведь я еще не так голоден...

— Ерунда! — сказал лейтенант. Сержант взирал на него с благоговением.

Юлиусу пришлось круто повернуть, чтобы объехать оставленный на дороге труп. Неподалеку, на тротуаре, лежали еще три. Все они были аккуратно прикрыты газетами. Прохожие старались миновать их побыстрее.

Лессинг подумал, что никогда в жизни не видел еще столь оживленных улиц — целые толпы народа повсюду, куда не ткнись.

Сейчас они проезжали по улице Кармелицка возле дома Марии. Юлиус глянул вверх, но в окне третьего этажа было пусто.

В двенадцать — Мария.

Они снова свернули на улицу Лешно. Прогулка близилась к концу. Он возил немцев целый час. Надо полагать, они увидели достаточно.

По-видимому, Лессиг считал точно так же. Во всяком случае, он уже минут десять сурово молчал. Увидев ворота, он бросил, не поворачивая головы:

— Поезжай к выходу.

Юлиус устал, его мучил голод, но к этим привычным ощущениям примешивалось еще что-то: странная тишина была у него в сердце. Ему стало страшно и захотелось встряхнуться. "Еще несколько минут, — подумал он, — немцы слезут и уйдут. Он вернется на улицу Орла, передаст велосипед Шмуэлю, а сам пойдет к Ма рии. Нет, прежде он должен поесть и отдохнуть немного. Хорошо бы еще выкурить полсигареты".

Он чувствовал страшную слабость и из последних сил крутил педали. Ворота были совсем рядом. Все пятеро двое немецких жандармов, поляк и оба еврея стояли на своих местах. Юлиус объехал их и остановился возле будки.

Он вдруг услышал далекий бой барабанов. Дробный стук их усилился, словно стал ближе, но потом совершенно стих.

Юлиус слез с велосипеда и оперся о седло. Лейтенант и сержант тоже выбрались из "экипажа".

• Сколько с меня? — спросил Лессинг.

• Пять злотых.

• Ты с ума сошел? Такси в городе стоит дешевле!

Юлиус ничего не ответил. Голод терзал его внутренности, зубами впивался в желудок, острой болью пронизывал все тело. Снова стал слышен стук барабанов, но на этот раз где-то очень-очень далеко.

— Вот тебе злотый. За одну поездку это прекрасная цена. Кстати, у тебя должен быть прейскурант цен — чтобы каждый мог знать, сколько стоит поездка.

Один из жандармов приблизился и стоял перед офицером навытяжку.

• А если у тебя такого прейскуранта нет, господин студент, то почему, спрашивается, я вообще должен тебе платить? Разве мы с тобой договаривались о какой-то плате?

• Я возил вас больше часа.

— Какие-нибудь неприятности с евреем, господин лейтенант? — спросил жандарм почтительно.

Теперь барабаны били совсем рядом. Юлиус словно во сне видел, как медленно-медленно с лица Лессинга сползла улыбка и он сказал:

• Да, капрал. У вас больше опыта в этих вопросах. Ведь я здесь только гость, в то время как вы находитесь здесь по долгу службы.

• Так точно. Мы следим за ними постоянно. — Он ловко сдернул с плеча ружье — словно на учении — перевернул в воздухе и ударил Юлиуса прикладом в ухо. Юлиус повалился на заднее колесо велосипеда, жандарм подскочил и ткнул его прикладом в живот. Лессинг невольно отступил на шаг. Он хотел сказать: хватит, довольно! — но побоялся: Карл поднимет его на смех. "В конце концов, я должен учиться", — сказал он себе. Любопытство взяло верх.

С головой, залитой кровью, Юлиус распластался под велосипедом. Жандарм снова повесил ружье на плечо и принялся со знанием дела, без всякой злости, избивать его ногами. Второй тоже присоединился к нему. Они били Юлиуса по спине, по ногам, в пах, дробили ему кости.

"Это убийство, — подумал Лессинг. — Я ведь не велел им убивать... Остановить их? По моему приказу они тотчас отскочат и оставят его... Но это малодушие... Недостойные сомнения... Боевой офицер... Новая немецкая армия... Позор!"

Через три минуты все было кончено.

• Велосипед, — произнес Лессинг твердо.

• Слушаюсь, лейтенант.

С тем же усердием жандармы принялись калечить велосипед — словно и он был живым существом. Прикладами и сапогами они сокрушали железо до тех пор, пока груда искореженных трубок и колес не покрыла бездыханное тело Юлиуса. Один из жандармов еще напоследок примкнул штык к ружью и разрубил им то самое сидение, с которого пять минут назад поднялись Лессинг и сержант.

— Спасибо. Чистая работа, — сказал лейтенант. — Пойдемте, сержант.

Жандармы снова стояли смирно. Гости повернулись и ушли.

Тогда один из немцев велел евреям и поляку очистить площадку.

Втроем они оттащили Юлиуса и то, что осталось от велосипеда, к тротуару. Когда поляк вернулся на свое место, жандарм приказал ему засыпать песком оставшиеся на мостовой лужи крови. Приказ тотчас был выполнен, и немцы остались довольны.

— Давай оттащим его подальше, — сказал один еврей другому. — А то эти сволочи сделают из него мишень для стрельбы.

Его товарищ пожал плечами.

• Ему это теперь безразлично. — Несмотря на это они оттащили Юлиуса за угол.

• Хватит, — сказл первый.

• Как хочешь, — ответил второй.

Они повернулись уходить. Маленький бородатый человечек пробормотал сердито:

— Могли бы, по крайней мере, прикрыть его газетой. Полицейские остановились.

• Слушай, дед, не вмешивайся в чужие дела, — сказал один. — Как-нибудь без тебя разберемся. Газетой прикрывают мертвых. А этот — разве ты не видишь, что он жив?

• Завтра поедет на своей тарантайке — как ни в чем не бывало, — добавил второй.

И глядя на груду переломанного металла, они рассмеялись — в гетто умели ценить шутки.

Потом они вернулись на свое место к воротам.

Юлиус лежал на тротуаре, возле стены дома, почти вплотную к ней. Прохожим даже не приходилось обходить его. Они просто отводили взгляд. Вообще в такой близости от ворот все двигались почти бегом — часовые иногда начинали стрелять ни с того ни с сего, так, от скуки. Они могли выстрелить в воздух, или в толпу наугад, а могли наметить себе определенную цель. Лучше было миновать это место как можно скорее.

Юлиус лежал в безопасности за углом, жандармы не могли увидеть его здесь. Полицейские-евреи, сами того не предполагая, сказали правду — он еще был жив. И в смерти нужна удача. Ему не посчастливилось умереть сразу, под ударами немецких прикладов. Спустя некоторое время сознание вернулось к нему, и он открыл глаза. Он лежал навзничь, и первое, что он увидел, было безоблачное послеполуденное небо.

Здесь нужно подчеркнуть, что небо было единственным, что связывало гетто с внешним миром. Еще раз позволю себе напомнить, что гетто было явлением совершенно уникальным. За всю мировую историю нигде никогда не существовало такого уклада жизни, таких законов, обычаев и привычек. Даже мысли и чувства заключенных в гетто людей были совершенно особенными — человечеству трудно понять их. Лейтенант Лессинг, например, совершил ошибку, пытаясь распространить на жителей гетто правовые нормы обычного общества (вы помните, он требовал отправлять грабителей в тюрьму). Только небо было общим — как для жителей гетто, так и для всех остальных жителей планеты. Поэтому здесь любили смотреть вверх — небо как бы служило гарантией того, что мир снаружи еще существует, что борьба продолжается (некоторые верили в это) и что надежда не угасла. Иногда даже удавалось увидеть пролетавшую птицу — где-нибудь высоко-высоко. Видно, птицы тоже не рисковали приближаться к проклятому месту.

Юлиус лежал, смотрел в чистое вечернее небо, ни о чем не думал и поначалу даже не чувствовал боли. Он сразу понял, что умирает. Он совершенно отчетливо ощущал, как жизнь медленно покидает его. Но он знал и то, что пройдет еще много времени, прежде чем его не станет совсем. Он не мог ни приблизить своей смерти, ни отодвинуть ее.

Боль накатывала волнами; во многих местах у него были перебиты кости и внутренние органы повреждены, во всем теле не было такого участка, который бы не болел — боль пронзала грудь, живот, пах и тяжелым молотом била по голове. Когда быль отступала, он видел ноги прохожих и даже слышал шум улицы. Он казался Юлиусу каким-то странным шелестом. Потом взгляд его туманился, и он закрывал глаза. Тогда под опущенными веками начинали плясать красные круги на темно-багровом фоне.

Медленно-медленно, толчок за толчком он начал ползти вдоль стены. Он должен добраться к Марии! Он, правда, не был уверен, что выбрал правильное направление, и к тому же был вынужден отдыхать после каждого движения, но ему казалось, что он уже преодолел большое расстояние, а если временами сознание и покидает его, то лишь на несколько секунд. В какой-то момент ему показалось, что он уже умирает, но потом он смог ползти дальше.

Через час он был на улице Новолипе. Движения его становились все слабее, он все чаше впадал в забытье, но все-таки он полз. Следующая его остановка была в том дворе, где росло дерево. Вечер был тихий и ясный, не душный и не прохладный — радующий душу.

20.

Шмуэль ждал Юлиуса на улице Орла. Нельзя сказать, что ожидание было для Шмуэля привычкой, оно попросту было его второй натурой. Сколько он себя помнил, он всегда ждал. В детстве он ждал, пока придет отец и принесет денег, на которые можно будет купить еды. Потом он вместе с многочисленными братьями и сестрами ждал, пока мать приготовит эту еду. В маленькой тесной синагоге он ждал, пока отец кончит молитву. Немного подросши, он ждал покупателей — когда ему было десять лет, он уже торговал грошовыми сластями. Потом, став возчиком, он ждал клиентов. Однажды ему пришло в голову, что и лошадь ждет вместе с ним — это ужасно рассмешило его, и долго еще, вспоминая об этом, он хохотал. Никто не видел, чтобы он нервничал или раздражался. Ожидание его не тяготило.

Он стоял на улице Орла, слегка раздвинув ноги, опершись плечом о стену какого-то дома, и ждал своего компаньона. Они договорились встретиться в двенадцать. Часов у Шмуэля не было (большие отцовские серебряные часы он давно продал), но на другой стороне улицы в окне часовой мастерской были выставлены большие стенные часы, так что можно было не сходя с места следить за временем.

Один раз мимо него пробежал человек и испуганно прошептал: "Хватают!". Шмуэль вошел в подъезд. Из своего убежища он видел большой военный грузовик, который еле полз по улице. Несколько солдат бегали вокруг и кого-то ловили. Обычная охота на людей. Вскоре грузовик скрылся, и Шмуэль вернулся на свое прежнее место.

Было уже без четверти час. Шмуэль вытащил из кармана кусок хлеба и принялся медленно жевать. Он решил ждать до часа: или у Юлиуса много работы, попался хороший клиент, или он просто забыл, что они договорились тут встретиться, и поехал к себе домой или к Марии. Может быть, у него сломался велосипед...

Шмуэль не торопясь доел свой хлеб, подождал еще немного (его неприкаянная фигура резко отличалась от всех остальных прохожих, испуганной рысью пробегавших по улице) и зашагал прочь. "Наверно, пошел к Марии", - решил он.

Но у Марии Юлиуса не было, и Шмуэля она встретила неприветливо.

• Он обещал сегодня прийти, но, как видишь, не появился. Не знаю почему.

• Это случается с ним иногда.

• Что случается?

• Случается... — сказал Шмуэль и, помолчав, добавил: — Что он не приходит...

• Почему ты так говоришь?

• Ты сама знаешь...

• Нет, прошу тебя, Шмулик, нет...

Но было уже поздно — его рука проникла к ней под блузку и гладила грудь. Мария не умела долго сопротивляться.

— Мама может вернуться... — прошептала она. — Ты слышишь...

Он не потрудился ответить. Через минуту она ослабела в его объятиях. Но видно, что-то было не так на этот раз. Даже Шмуэль, не склонный прислушиваться к чужим ощущениям, почувствовал это.

— Что случилось, Мария? Что-нибудь не в порядке? Она лежала, отвернувшись от него, и смотрела на стул со сломанной ножкой, который стоял возле кровати. Потом она тихонько встала, оделась, причесала перед зеркалом волосы.

— Ничего... — сказала она. — Ничего.

Не могла же она сказать, что сегодня это не доставило ей ни малейшего удовольствия. Почему? Она сама не знала.

21.

Теперь я расскажу, как много лет спустя после всех этих событий я снова встретил — или мог встретить — Шмуэля.

Два десятка лет минуло с тех пор, как окончилась война. Почти никем не замеченная прошла двадцатая годовщина победы — будто все это случилось два века назад.

Время изменило свой ритм и, как мне кажется, направление тоже. Оно сбилось с пути и со все возрастающей скоростью несется невесть куда, подстегиваемое человеческим безумием. Вой ветра в черных космических безднах сопровождает его движение.

Малюсенький и напуганный, я прислушиваюсь к свисту этой бешеной гонки и тщетно пытаюсь поделиться с людьми своим страхом. А стоит мне замкнуться в себе, как я начинаю видеть во сне гетто. Один и тот же сон — каждую ночь, как только закрою глаза.

Хочу я того или нет, сны поджидают меня и вновь и вновь напоминают, что слабенький фитилек человеческой жизни упрямо тлеет, часто вопреки нашему желанию. Конечно, ты можешь взять в руки пистолет или веревку, но если ты не решаешься прибегнуть к этому способу, твоя жизнь остается с тобой — вся, от начала и до конца.

Итак, прежде чем завершить свой рассказ, я еще раз сведу вас со Шмуэлем — ведь он один из спасенных, один из оставшихся жить, стало быть, он тоже осужден на пожизненное заключение — как бы ни старался он всем своим видом показать, что его это нисколько не трогает. Далее >>

Назад >>