Главная > Выпуск 13 > ПРОЗА > Джон ОРБАХ (Израиль)

Джон ОРБАХ

РИКША.

(Продолжение)

22.

Может быть, еврейский парень, которого дедушка Жан-Филиппа прятал в подвале на улице Мира, остался в живых и, может быть, это в самом деле был наш Шмуэль. Вполне вероятно также, что это был совсем другой человек. Допустим, что человек, которого я встретил в ночном клубе "Бали" в Гамбурге, был Шмуэлем. Хотя, может быть, я вообще никого не встречал там.

Я ведь еще в начале нашего рассказа предупредил, что чувство реальности иногда изменяет мне.

Во всяком случае, я говорю, что встретил Шмуэля в ночном клубе "Бали" на улице Риперабан в Гамбурге, и вам ничего не остается, как поверить мне — в конце концов, это мой рассказ, а не ваш.

Он был директором этого клуба или даже владельцем. Мы оба устали — было уже три часа ночи. Он сидел напротив меня на мягком диване, обитом красным бархатом, справа и слева от него располагались две блондинки. На столе стояли бутылки, стаканы, полные окурков пепельницы, лежали пачки сигарет и газовая зажигалка "Ронсон".

Он был мало похож на Шмуэля из гетто. Вернее, он совсем не был на него похож, так что есть все основания сомневаться в том, что это был он. От великолепной гривы черных вьющихся волос почти ничего не осталось. Обширная лысина занимала полголовы и отражала свет люстр. Под глазами повисли дряблые мешки, а у рта залегла глубокая морщина, придававшая лицу выражение постоянной кривой усмешки. Правда, зубы — если только это были его собственные зубы, а не протезы — оставались такими же прекрасными, белыми и сверкающими.

— Выпей чего-нибудь, — сказал он. — За счет фирмы.

— Похоже, ты делаешь хороший бизнес.

— Да, это выгоднее, чем быть рикшей, — захохотал он. — Война многому научила меня.

— Чему же она тебя научила?

Он улыбнулся. Меня так и подмывало спросить его насчет зубов.

— Я понял, что должен позаботиться о себе. По-моему, это самое главное.

Он вытащил из кармана черную сигару, снял с нее целлофановую обертку. Одна из блондинок поднесла ему зажженную спичку.

— А что у тебя? — спросил он, зажимая сигару в зубах.

— Ничего нового.

Несколько минут он внимательно изучал меня.

— Как всегда,чем-то озабочен, — произнес он наконец.

— Что поделаешь? Такая у меня натура.

— Всякие размышления, сомнения и так далее.

— В моем возрасте трудно менять себя.

— И что это тебе дает?

— Ничего.

— Ничего не дает... И все-таки ты упрямо цепляешься за эти свои идеи... Действительно, ты не изменился. Точно такой, как тогда, когда играл в "Фемине"... Я помню...

Блондинки нетерпеливо заерзали — мы говорили на непонятном для них языке.

— Тихо вы, сказал Шмуэль по-немецки, и они застыли в напряженных позах.

— Ты искал утешения в религии? — спросил Шмуэль.

Я рассмеялся.

— Ты стал настоящим философом, Шмуэль! Я помню, прежде ты не рассуждал на такие темы.

— Жизнь научила меня кое в чем разбираться, и рассуждать тоже. Главное, я извлек пользу из своих рассуждений. Ты видишь, — он обвел широким жестом бархатную внутренность "Бали", блондинок, усталых оркестрантов в белых пиджаках, возвышение слева, к которому вела широкая лестница и где тоже сидели блондинки.

— На улице меня ждет "Мерседес" с шофером, а в гараже стоит "Ягуар". Что касается тебя, то тебе следует заняться религией, или социализмом, или еще чем-нибудь в этом роде.

— Все это я уже испробовал, — признался я. — И во всем разочаровался. Так что теперь мне остается только смириться духом и держаться за то немногое, что у меня осталось. Проживать свою жизнь...

Он рассмеялся и покачал головой.

— Это все ерунда.

Я вдруг разозлился. Какой, однако, идиотизм — философствовать о жизни с возчиком Шмуэлем! Но тут он протянул руку к бокалу, и в красноватой полутьме я увидел толстое золотое кольцо с большим бриллиантом. Конечно, передо мной сидел не тот Шмуэль. Возможно, этот человек не наделен способностью мыслить, но уж считать он умеет. Он нашел свое место в жизни и пребывает в полной гармонии с окружающим миром. Я вздохнул и сказал:

— Это мой образ жизни. Так мне удается существовать...

— Я понял. Ты не в состоянии освободиться от всего этого.

— А ты?

— Я? — он удивился.

Потом он горделиво огляделся по сторонам — словно сидел на своем велосипеде на улице Орла, и я увидел, что он по-прежнему силен как бык.

— Я? — повторил он. — Ты разве сам не видишь?

— Помнишь, ты говорил, что нужно бороться с немцами? Нашлись такие, которые в конце концов сделали это...

— Меня там уже не было. Я бежал. И вообще это была дурацкая затея... Какие-то бутылки, ни к черту они не годились.

Я должен был задать ему еще один вопрос — последний, но никак не мог.

— Мария? Эта девчонка, с которой я спал? Э-э!.. — он махнул рукой. — Эти две лучше. Они настоящие профессионалки. Кстати, ты можешь сам попробовать. Тебе это не будет стоить ни копейки. Я тебя угощаю. За счет фирмы.

Я покачал головой.

— Они тебе не нравятся? Ты прав, морды у них противные. Но наверху у меня есть другие, для избранной публики. В задних комнатах я всегда держу одну или двух для гостей из большого света. Ты ведь тоже из большого света, верно? Или ты с того света? — он захохотал, и блондинки тоже захихикали из солидарности.

Наверно я слишком много выпил в тот вечер. Иначе невозможно объяснить, почему я давным-давно не убрался оттуда. Я почувствовал, что должен поставить Шмуэля на место. Правда, очень трудно чем-нибудь задеть его...

— Пойми, Шмуэль, — сказал я, — это не потому, что я не хочу, но твои бляди никуда не годятся. Они совершенно не знают, как надо вести себя в постели. Как, впрочем, и ты сам...

— Что ты имеешь в виду? — спросил он.

Видно, я попал в точку.

— Я имею в виду... Что в определенном смысле ты импотент. Ты не можешь...

— Кто тебе сказал? — теперь в его голосе не было самоуверенных ноток.

— Неважно. Достаточно поглядеть на твоих девок, чтобы понять, что ты в этом ни черта не смыслишь. Поверь мне — в этом деле у меня есть некоторый опыт. Я двадцать лет плаваю и знаю все бордели от Искендеруна до Хельсинки. Пойми, твои шлюхи слишком примитивны — для того, чтобы доставить мужчине удовольствие, нужна хоть капля интеллигентности.

Да, я задел его за живое. Теперь он ненавидел меня.

• Я не понимаю, о чем ты говоришь. Вас всегда мудрено было понять — что тебя, что Юлиуса. — Он залпом осушил свой бокал и отер рот рукой. — Юлиус только и делал, что философствовал. Зато с Марией спал я, а не он.

• Так получилось, потому что он слишком рано умер. Проживи он еще хотя бы месяц, Мария про тебя и думать забыла бы. Ты не смог бы с ним тягаться.

• О чем тут говорить — факт то, что он умер.

• Ты прав — он умер...

• Умер и нет его. Крышка! Мария и возчик Шмуэль тоже умерли. Они были слишком глупы, чтобы жить. Жизнь для тех, кто умеет соображать. А не для всяких философов. Я не хочу тебя обижать, потому что ты мой гость, но для меня это загадка — как ты сумел спастись?

— Это не загадка. Это ошибка...

Он пожал плечами.

— Пусть будет так... И все-таки ты зря отказываешься. Я уверен, что ты останешься доволен. Наверху у меня есть одна, Эрна ее зовут...

— Я не хочу твоей Эрны. Она воняет. И ты тоже.

Он засмеялся.

— А хоть бы и так! Только я думаю — воняют мертвецы. А я жив. Это самое главное.

Я поднялся и отодвинул стул.

• Я скажу Максу, чтобы он отвез тебя.

• Не нужно меня отвозить. Я сам дойду, куда мне надо.

• Брось! Я ведь знаю — это далеко.

• Ничего. Я ходил дальше.

• Да, ты не изменился. По-прежнему упрям как черт. Ну что ж, пока. Заходи, когда будешь в наших краях.

• Надеюсь, что к тому времени ты уже сдохнешь. Надеюсь, смерть твоя будет паршивой.

Кажется, он прикинул, не кликнуть ли своих барышень, чтобы они спустили меня с лестницы, но потом решил отпустить подобру-поздорову. Швейцар в красной шинели с почтительным поклоном распахнул передо мною дверь.

На улице шел дождь. Я полной грудью вдохнул холодный сырой воздух и вдруг, против всякого желания, почувствовал острую жалость к Шмуэлю.

23. Заключение

Честно говоря, оно не заслуживало даже названия дерева — несколько тоненьких, жалких веток. С того места, где он лежал, Юлиус мог видеть только его верхушку, все остальное было от него скрыто стеной. С предельной ясностью он почувствовал, что путь его пришел к концу. Не суждено ему было добраться до улицы Кармелицка. "Мария будет ждать напрасно", — подумал он. Но во всем гетто не найдется лучшего места, чтобы умереть. Те, что умирают сейчас в других местах, могут позавидовать ему. Боль отступила, он лежал на спине, в полном покое и ощущал слабое биение собственной жизни. Это было странное состояние — словно он был каким-то сосудом, в котором образовалась трещина, и теперь ничто не могло удержать медленно вытекавшего напитка.

Он перестал искать смысла. Никакая логика не нужна была теперь. Строитель с буденовскими усами потерял над ним власть. Никакие вопросы его больше не мучили. Он не должен был думать о побеге. Вообще ни о чем не должен был думать. Блаженный покой... Да, именно, не бурная радость, а тихий покой завладел его душой. Он больше не вспоминал ни о Марии, ни о своем разбитом велосипеде — это все уже перестало существовать. Осталась только макушка дерева над стеной. Юлиусу нравилось смотреть на нее. Вот рядом с ней появились еще вершины, и еще, и еще... Все они слегка раскачивались.

Юлиус чувствовал сладкий запах травы, кустов, сосен... Знакомый пряный запах леса, на который опускается ночь... Вокруг быстро темнело, но он продолжал видеть колеблемые ветром вершины...

Потом он понял, что слишком устал, и закрыл глаза. Теперь он услышал шум моря. Высокие волны, покрытые пеной, обрушивались на берег... Ничто не могло остановить их движения — движения вечного, как мир...

Об авторе

Джон Орбах (ג'ון אוארבך) , John Auerbach (1922 – 2002), родился в Варшаве, успел закончить здесь гимназию и даже поучиться немного в университете. 1 сентября 1939 года войска Третьего рейха вторглись на территорию Польши с запада. Орбах был призван в польскую армию, но сопротивление оказалось очень недолгим. 17 сентября с востока в Польшу вторглись советские войска и заняли Западные Белоруссию и Украину. 27 сентября немцы оккупируют Варшаву. 5 октября подписана окончательная капитуляция Польши.

Вскоре вместе со многими другими евреями восемнадцатилетний Джон оказывается запертым в стенах Варшавского гетто. С помощью фальшивых документов, которые раздобыл для него отец, ему удалось перебраться в «арийскую» часть города. Немцы не догадывались о его еврейском происхождении и отправили молодого парня на принудительные работы в Гдыню, где он трудился на верфях и на грузовых судах. Предпринял попытку бежать в Швецию на краденом корабле, но был схвачен и заключен в «специальный» нацистский концентрационный лагерь Штуттгоф, которым руководило гестапо Данцига. За годы войны через этот лагерь прошли около 110 тысяч заключённых, 65 тысяч из которых погибли. Лагерь Штуттгоф известен проводившимися здесь медицинскими экспериментами над узниками и производством мыла из человеческих трупов.

После войны Орбах не оставил морской службы и продолжал плавать на шведских судах. В то время Палестина находилась под мандатом англичан, которые категорически запретили въезд в страну чудом уцелевшим европейским евреям. Большинство солдат Вермахта по окончании войны вернулось в свои дома, но у евреев не было ни дома, ни родных, ни близких. Союзники организовали для них лагеря перемещенных лиц. В 1945 году Орбах откликнулся на предложение организаторов нелегальной репатриации (алия бет) принять участие в переправке евреев в Палестину. Английская администрация чинила на этом пути всевозможные препятствия. Во время одной из операций Орбах был задержан англичанами и отправлен в лагерь перемещенных лиц на Кипре, где провел два года.

В 1949 году он смог наконец перебраться в недавно провозглашенное Государство Израиль и поселился в кибуце Сдот-Ям. Сохранив преданность морскому делу, продолжал плавать на израильских рыболовецких и грузовых кораблях.

После гибели старшего сына – 24-летнего офицера израильских ВВС, оставляет морскую службу и целиком отдается литературному творчеству. Его короткие рассказы посвящены в основном пережитому в годы Катастрофы. «Одиночество — основа нашего бытия, — пишет Орбах. — Стоит мне замкнуться в себе, как я начинаю видеть во сне гетто. Один и тот же сон — каждую ночь, как только закрою глаза. Хочу я того или нет, сны поджидают меня и вновь и вновь напоминают, что слабенький фитилек человеческой жизни упрямо тлеет, часто вопреки нашему желанию. Конечно, ты можешь взять в руки пистолет или веревку, но если ты не решаешься прибегнуть к этому способу, твоя жизнь остается с тобой — вся, от начала и до конца». Воспоминания столь же мучительны, сколь неизбежны. Нельзя, недопустимо, чтобы весь этот ужас оказался позабытым, вычеркнутым из анналов истории.

Есть у Орбаха также рассказы о жизни и быте моряков. Морские истории — весьма распространенное явление в мировой литературе. Однако когда они появляются из-под пера еврейского моряка, порт приписки которого — Израиль, это уже не совсем обычно.

Печататься Джон Орбах начал уже в конце 50-х годов, но известность пришла к нему много позже. Возможно, он и не стремился к широкой известности, по-настоящему важным для него было сохранить для новых поколений страницы той страшной истории, невольным участником которой он оказался. «Малюсенький и напуганный, я прислушиваюсь к свисту этой бешеной гонки и тщетно пытаюсь поделиться с людьми своим страхом». Даже если «малюсенький и напуганный», Джон Орбах все равно останется в нашей памяти Большим и Мужественным человеком. И как бы там ни было, он занял свое почетное место в израильской литературе.

Перевод с иврита и послесловие Светланы ШЕНБРУНН

Назад >>