Главная > Выпуск 14 > ДИАЛОГ > Лев Аннинский

Лев АННИНСКИЙ

«СЕКРЕТОВ ДЕБРЬ И МРАК ЭНИГМ»

        Дебрь энигм (запутанность тайн – уточняю для ревнителей русского языка) может показаться обычной для нынешних искусников игрой. Упоённым щегольством созвучий. Колокол клекотал. Однако в данном случае ералашная непредсказуемость стиха прикрывает последовательную систему сдвигов, стыков и разменов смысла, которую я назвал бы «порядком наоборот».Соловьи молчат – рыбы горланят. Или: «По всем расчётам теоретиков, обыкновенный таракан, как бабочка, летать способен, а вот бежит или стоит». Серафимный шестикрыл крышует это весёлое безумие, а система в безумии так очевидна, что её немедленно моделируют пародисты: «Так сказать, людца сердей» он собрался «глечь жаголом». За это автор пародии обещает вырвать его язный грешик – «чтобы Пушкина не трогал».

        Я бы не стал в данном случае тратить пыл на защиту Пушкина: Пушкина интересующий нас поэт «трогает» не случайно, не из праздного озорства, не ради игры. А от несбыточной тоски по пушкинской гармонии. В дебрях затейливых оксюморонов таится у него вера в логичный миропорядок, который приходится ежестрочно испытывать от обратного, чтобы заклясть от порчи.

        Иногда достаточно погладить кота, уютного, домашнего, серого, который неведомо как возникает из мрака энигм – кот помогает преодолеть чувство серой бездны, прячущейся у человека между датами рождения и смерти, а лучше сказать, между подъездом родильного дома и воротами кладбища, - какие-то полтора десятка шагов, но куда девается жизнь, очерченная датами?

       Как выстроить эту ускользающую реальность? Как спасти осмысленное бытие в этой нежити? Как успеть назвать уже исполненное – то есть включить пережитое в порядок бытия, где «всё, как должно, так и будет»? Божьим наитием, павшим на какого-нибудь подвернувшегося корректора, который в скользящем сплошном потоке расставит запятые, так что в хаосе прорисуется Сюжет. И Всеблагой вознесёт поэта в «неземные выси», дабы в мельтешении толп прояснился Замысел. И Разум нашёл бы опору.

      Тут пушкинское переглядывается с мартыновским, непостижимое уму предстаёт как завораживающая тайна, как выглядывающая из мрака энигма, как истина, нащупываемая в дебрях. Хотя, конечно, нащупать увидеть, открыть удаётся только зеркальное, перевёрнутое изображение, так что нелетающий таракан переглядывается уже не с мартыновским Ивашкой, искателем руд, а с неким многопишущим капитаном, который волею Достоевского увековечивал гармонию применительно к родимому хаосу. Наш поэт следующим образом закрепляет предметы на своих местах:

Среди слонов, которых семь,

А в вазочке перо павлинье,

А над пером рога оленьи,

Привинченные насовсем.

      Ах, эта вечная российская мечта устроить жизнь насовсем. Чтобы она никогда не съезжала то в одну, то в другую бездну, иногда – верхнюю или нижнюю, а иногда – правую или левую! А то ведь на живую нитку смётывается бытие, а потом сматывается  в абсурд, который и натрезво не распутаешь. А всё-таки этот абсурд есть порядок — надо только не терять чувство юмора при входе в «балаганчик»; глядишь — и всё устроилось:

...рабинович стал евреем

начраспред экономистом

рыночником гой еси

большевик протоиереем

и как водится юристом

стал раввин всея руси...

       Пусть Божий Корректор расставит в этом монологе запятые, а знаток современных реалий сообразит, кто из иереев менял партбилет на крестик (там же распробуются и новые оттенки слова «Юрист»). Я ограничусь только одним анекдотическим персонажем, которым открывается перечень и фамилия которого написана в нём с маленькой буквы, — именно потому, что в процитированном балаганчике это именно персонаж анекдота. Я бы однако снял шляпу перед поэтом, которому досталась такая фамилия и который в антисемитские времена отказался её сменить (или хотя бы взять псевдоним), — а ведь отбил-таки у возможных шутников охоту шутить над тем, над чем он-то сам охотно шутит!

      Да не всегда он шутит. Есть сюжет, в котором балагур чувств и алхимик слов обнаруживает поразительную, я бы сказал, сомнамбулическую серьёзность. Серафимный шестикрыл является ему в следующих обстоятельствах: «День покуда не погас, я успел узреть такое: положила чёрный глаз на моё лицо кривое. Кривонос и косорыл, удивился и смутился...» — Дальше является посланец небес и приводит чёрноокую, ради встречи с которой, надо думать, автопортрет и исполнен в таких криво-косых штрихах — чтобы контраст сработал. Это рандеву поражает героя настолько, что он фиксирует дату: 18 мая 1969 года! И с этого момента тема лейтмотивом проходит через все исповеди: робкая надежда «высмотреть мою красотку», и вечный мираж: «слабая твоя рука лежит в моей руке», и, наконец — вопль: «Не отнимайте её у меня!.. Не отнимайте!»

      В свойственном ему духе лирический герой «оттрунивает» ситуацию: «Пламя перца — чёрный бисер мака. Алый жар — клонение ко сну. Вальс танцуем — под фанфары марша. Брейк — под деревянную луну...»

      Ну, разумеется: всё навыворот. Однако оцените, кто именно выводит ситуацию из безумия:

«Бодрствуем под мерный счёт зегзицы. Спим под скрежет электропилы... Но вчера я видел: две девицы пили зелен чай из пиалы...»

     Миропорядок восстанавливается — всесильным обаянием слабого пола:

«Все в порядке. И контрасты сходят, в мировое закруглясь яйцо в час, когда над пиалою всходит женщины прекрасное лицо...»

     Всё бы в этом яйце и закруглилось, но философская умиротворенность — лишь верхний (небесный) уровень дышащего здесь поэтического бытия. В глубине сердца там — сомнение, отчаяние, боль:

Я натальевый и людмиловый,

Я еленовый, аллый я.

Но не держат меня за милого

Ни любимые, ни семья.

Не Канарский, но канареечный,

Колокольчатого литья...

Ну а вдруг я трезвон копеечный,

 Тусклый отзвук небытия?..

     Клекочет колокольчик. Трезвонит небытие. Бытие таится в немоте, в схроне, в секрете, во мраке, в таинственной невыразимости Смысла, который, несмотря на весь самоочевидный балаган, — есть.

      А сверху — «секретов дебрь и мрак энигм».

      Поэт-таки рабинович.

      Вадим Рабинович, автор «Вавилонского», «Эдемского», «Канарского», «Еврейского», «Артериального», «Балаганного», «Революционного», «Геополитического» и других алхимических поэзоопытов, а также проникновенных стихов, написанных перед «Лицом женщины».

 Назад >>