«Диалог»  
РОССИЙСКО-ИЗРАИЛЬСКИЙ АЛЬМАНАХ ЕВРЕЙСКОЙ КУЛЬТУРЫ
 

Главная > Выпуск 13 > ПРОЗА > Юрий ХОРОВСКИЙ (Россия)

 

НАШЕ ВРЕМЯ НА ЗЕМЛЕ. Повесть.

Шестидесятивосьмилетний Залман с утра ушёл в аптеку за валидолом – накануне внук Пиня забыл купить – и не вернулся. К обеду, всполошившись, послали провинившегося Пиню пройти весь путь до аптеки. В аптеке Залмана никто не вспомнил. Но поломойка, услышав разговор, сказала, что два часа назад в скверик возле троллейбусной остановки приезжала скорая. Она, поломойка, по пути на работу стала в очередь за подсолнечным маслом и видела, как увозили какого-то старика. Пиня, расстроенный до слёз, побежал домой и пересказал домашним её слова. Короче, к вечеру дедушку Залмана нашли в морге 2-й городской больницы, при румынах бывшей еврейской. Через два дня его похоронили на еврейской половине кладбища и забыли. Через год, в день годовщины, Пиня, – он единственный вспомнил про дедушкины похороны, потому что они случились на следующий день после его дня рождения, – поехал на кладбище, с трудом нашёл провалившуюся могилу с кучей налетевших листьев и поржавевшую табличку. Больше никто никогда не ходил навещать дедушку Залмана.

* * *

Давно кончился девятнадцатый век – десять лет тому назад. Залману уже семнадцать, и он старший сын в большой еврейской семье. Старше его только единственная сестра, а младше – шестеро братьев. В этот год засидевшуюся сестру – наконец-то – выдали замуж. Залман везёт молодых в соседнее село, где им купили хатку и лавочку. Её молодой муж, вполне имеющий право на гонор, – его семья три года назад приехала из Польши, – оказался добрым застенчивым парнем, и он даже полюбил свою храбрую и шумную бессарабскую жену, несмотря на то, что увидел её перед самой свадьбой. Они ровесники с разницей в полтора месяца в пользу жены. На въезде в село, называвшееся в переводе с бессарабского Сливовая Долина, в тени ветряной мельницы сидит, по уговору с папашей, дожидаясь их, посредник Ноех. Он подсаживается к ним на каруцу, почесывает редкую рыжую бородку и говорит:

– Чтобы вы всю жизнь так быстро ехали, как сегодня – долго будете жить, молодые люди.

Это означает, что они не слишком торопились и немного припоздали. Молодая жена Молка нахмуривает густые брови:

– Зачем же вы так разнервничались, уважаемый мосье Ноех? За те деньги, что вы взяли за посредничество, можно и подождать немножечко.

Её муж Шая стеснительно потупился, ему стало неловко, что Молка попрекнула пожилого человека деньгами.

– Что я такого сказал, хозяюшка, что вы так разгорячили своё сердце? – Ехидно помял беззубый рот старый Ноех. – Я же только пожелал вам долго жить. Что же докасается до денег, то я беру за всю эту свою чахотку не деньги, а процент. А мой процент, чтобы вы знали, не менялся уже с тех пор, как мой Ёсл первый раз сам сел на горшок. А тому уже сорок лет. Молодой человек, поворачивайте налево перед той свинячей лужей… Должен вам сказать, что ваш папаша, остался вполне доволен моим процентом…

Скоро они подъезжают к грязной канаве, которая на местном языке называется «рыпа», Залман стегает кнутом Рябушку и она, разогнавшись, выносится на другой берег, никого и ничего не уронив с каруцы. «Приехали!», весело говорит Ноех, и Рябушка останавливается, понурив свою двухцветную голову. Трое приезжих – если не считать Рябушку – никак не ожидали такого быстрого окончания пути – до середины села ещё ой как далеко и, по правде сказать, это место есть самая, что ни есть, окраина. Ну! И какая тут может быть коммерция?! Но, что же, надо сказать правду, с этого места начинается кривая и унылая, но довольно длинная улица, конец которой не просматривается в перспективе. Первой вздыхает Рябушка. Она тянется мордой к большому каменному корыту, утонувшему в чёрной грязи и, фыркнув розовыми губами, втягивает в себя мутную воду. Рядом с её пятнистой головой покачивается и поскрипывает деревянное, окованное железом, ведро, тяжело скрипит корявый почерневший журавль колодца, а на деревянном его срубе сидит настороженная ворона, готовая взлететь. Напившись, Рябушка фыркает опять и тянется мордой к низкой ветке акации, обрывает губами несколько мелких листиков и зажёвывает их. Ноех, соскочив с каруцы, подходит к воротам, косо стоящим одним концом на чурбачке, протаскивает их по земле, чтобы можно было пройти, и говорит, показывая рукой на домик, камышовую крышу которого легко достать рукой:

– Добро вам жить в вашем доме, дорогие хозяева. – И слегка кланяется.

Так начинается долгая жизнь молодой семьи в этом домишке, – что сказать? – до самой второй мировой войны. Отсюда уходит на войну в Красную армию старший сын и гибнет на фронте, а остальное семейство – Шая, Молка и двое младших уезжают в эвакуацию, в Казахстан.

А, вернувшись, уже не остаются жить в убогом домишке, занятом чужими людьми, а переезжают жить в райцентр.

* * *

Залман помог разгрузить каруцу, сам снёс в замусоренную пустую хатку разобранную железную кровать, стол с двумя стульями, пару сундуков – и уехал домой, чтобы не застать в дороге ночь. Рябушка налегке одолевает «рыпу» и, без конца кивая головой, пускается в обратный путь. Ей скучно и она не спешит, а Залман её не понукает – ему есть о чём подумать. После замужества сестры пришла его пора жениться. Не сразу – надо подкопить денежек грузовым извозом, присмотреть хорошую пару лошадок, добрую грузовую платформу на немецкой резине – тогда можно и жениться. Папаша уже не раз перечислял ему семейства, в которых подрастают девочки – к тринадцати годам уже можно засылать к ним сватов. Выбор небольшой. В их южном бессарабском городке Чадыр всего сорок еврейских семей. Можно договориться с Ноехом-посредником, «комиссионером», как он себя называет. Он может найти невесту где угодно в Бессарабии, хоть в Комрате, хоть в Измаиле. А хоть бы и в самом Кишинёве, только тогда его процент будет выше. Ну, Кишинёв… это я высоко залетел, лениво думает Залман, у меня таких денег никогда не будет, чтобы взять кишинёвскую. В Кишинёве евреи с большим гонором – купцы, врачи, портные – туда разве просунешься? Да и зачем? Ему нужна крепкая домашняя кобылка, с большим крупом и большими сиськами, чтобы вела хозяйство, рожала и выкармливала детей. И чтобы по первому требованию переворачивалась на спину. Есть такая. Хайка, дочка колесника Ципермана. Ей уже шестнадцать, но на неё ещё никто не запал, чтобы жениться. Залман иногда затаскивает её в сенной сарай… Если через годик она замуж не выйдет, можно будет посвататься к ней. Поговорить с ней по-умному не о чем, но хозяйство можно ей доверить. Стоит только посмотреть, как она рубит головы курам… как она ловко набивает утробы гусям размоченной кукурузой. И овечья брынза у неё самая лучшая. Залман достаёт кошёлку из соломы под сиденьем, разворачивает тряпицу – что там мамаша положила? Кусок холодной мамалыги, кусок брынзы – не Хайкиной, своей – головку чеснока, пару перцев с огорода. В кошёлке ещё стоит тёмная бутылка вина, заткнутая кочерыжкой. Десяток орехов лежит на дне. Теперь можно пообедать. Первым делом он берётся за кочерыжку – ему хочется пить. Он сразу заливает в нутро половину кислого чёрного вина из бутылки, громко отрыгивает желудочный воздух и отламывает кусок мамалыги. Мимо тянется голая Буджакская степь, колёса месят жёлтую размокшую глину пустого Комратского тракта. Только одна воловья упряжка прошагала только что навстречу. В скрипучей арбе спал на куче кукурузных листьев маленький бородатый гагауз, прикрывший глаза пыльной коричневой шляпой. Вдоль тракта на дне широкой долины змеёй петляет узкая полоса зелёной травы и низкорослых кустов, – там течёт мелкая жёлтая речка Лунга. Её может и курица перелететь, если не получится перейти её пешком вброд. На другом берегу речки гремит цыганскими погремушками небольшая отара овец. Пастуха не видно – спит бездельник в кустах. Залман доедает мамалыгу с брынзой, – он ест с широкого лезвия ножа, – хрустит сочными перцами, жуёт зубки чеснока, выплёвывая на дорогу жесткую шелуху. Вкусно! Острое жжение перца, горечь чеснока запивает кислым вином. Ему хорошо и спокойно, еда, вино и дорога угнетают мысли, хочется спать. Дремлет, опустив голову на грудь. Он спокоен – до самого дома Рябушке некуда свернуть, кроме как в собственные ворота. Но скоро его будят голоса. Поперёк дороги стоят двое и с обеих сторон держат обеспокоенную Рябушку за вожжи. Он спросонья не сразу и узнаёт их – это два известных в городке арнаута, промышляющих кражами и мелким разбоем, оба бессемейные пьяницы-дебоширы. У одного из них, длинноволосого, мешок на спине, другой, – у него половина лица неподвижна и оттого кривой рот. Он говорит на плохом русском:

– О-хой, юда. Говори, куда ехай?

– В Чадыр, – отвечает Залман. Он оглядывается вокруг и признаёт место – справа, на склоне холма, старая каменная овчарня, – Чадыр уже близко, за холмом.

– Бери, вези нас в Чадыр. Торба тяжёлый.

Залману не хочется вязаться с ними, он мотает головой – «грузитесь». Они оба немного навеселе, у криворотого на широком красном поясе висит баклажка и от них пахнет цуйкой. Кинув блеющий мешок в каруцу, они заваливаются в неё через борт и, рассерженная произволом Рябушка, трогает, кося левым глазом в сторону непрошенных пассажиров. Поспорив о чём-то на своём языке, – турецкий Залман хорошо понимает и свободно говорит на нём, а вот арнаутский… – они оба достают из широких штанов ножи, и криворотый говорит:

– Нам надо твой каруца и твой кобыла. Ходи, юда, в Чадыр пеши.

Залман тяжело вздыхает. До чего же развелось на дорогах всяких разбойников, куда царь смотрит? Ладно, царь, он в Петербурге, а местный пристав куда смотрит. Нет покоя от разбойников честному извознику.

– А ну, слазь, господа гопотники. И торбу забирайте.

Рябушка махнула хвостом, не-то прогнав овода, не-то оскорбившись за хозяина, и остановилась. Криворотый натужился, качнулся, встал на свои попачканные дорожной глиной постолы, замахал ножом, закричал:

– Счас резать тебя будем, юда. Убивать будем.

«Тяжки пути твои, господи. Зачем испытуешь ты меня?» – подумалось Залману. Он поднялся с облучка, стал лицом к криворотому и ударил кулаком в заросший щетиной кривой рот. Арнаут опрокинулся на спину, упав при этом на своего товарища, свалился с каруцы головой вниз и задрав смешно ноги. Второго арнаута, длинноволосого, стукнул кулаком по голове, отобрал и зашвырнул в траву нож, а самого вытолкал на дорогу. Скинул мешок с украденной овечкой и поехал домой. Он думал, подъезжая к дому, что его неприятности кончились, но они только начинались. Через три дня приехал становой пристав с урядником и арестовал его за убийство, а суд приговорил к четырём годам каторги. Оказалось, криворотый, упав с каруцы, сломал себе шею и помер.

Нет правды для бедного еврея в Российской Империи.

* * *

Петя (домашнее имя его Пиня), внук Залмана, любил и помнил своего дедушку.

Окончив школу, он решил загулять на год – к чертям книжки, тетрадки, отсиживание задницы – остое…чертело. Мать ругалась, а отец махал рукой – пусть делает, что хочет. Надоело с ним бесконечно дискутировать. Отпраздновал день рожденья, выпавший на пятницу, а когда уже разошлись гости, он как-то вдруг вспомнил, что много лет назад на следующий день после такого же праздника по дороге в аптеку умер дедушка. Он решил назавтра, во что бы то ни стало, пойти на забытую могилу, и у него защипало в носу от памяти и любви. Наутро, не сказав ничего родителям, так и не вспомнившим про годовщину, поехал на кладбище и пришёл в ужас от того, как разрослось оно за эти годы – до горизонта. Могилы он не нашёл.

Ужасно расстроенный несостоявшимся подвигом любви и родственной преданности, он не пошёл домой. Не хотелось ему видеть бездушия родителей, по субботам они бездельничали дома. А вошёл он в первый подъезд своей девятиэтажки, поднялся на шестой этаж и позвонил в дверь. Никто ему не открыл, хотя он слышал за дверью тихие шаги. Он постоял у открытого окна на площадке шестого этажа, но вдруг пришла ему в голову страшная мысль о том, что до ужаса легко сейчас перегнуться через подоконник и упасть вниз. Но нет, это было бы до безобразия глупо и не по-мужски. За спиной у него приоткрылась дверь и тут же захлопнулась. Он горько ухмылялся, спускаясь вниз пешком, пролёт за пролётом. Сучка, думал он, но никак не мог ожесточить своё сердце. Через две недели пришла повестка в военкомат, а через месяц он сел в поезд с другими такими же загорелыми южными ребятами и уехал в армию. Четырнадцать дней их везли пьяные «покупатели», перегружали с поезда на поезд, сутки везли машинами, два раза меняли обмундирование, с летнего на осеннее, с осеннего на зимнее и, наконец, привезли в казарму. Она представляла из себя большой деревянный барак, с двухэтажными нарами и двумя кирпичными печами в разных концах. Ещё два таких же пустых барака стояли в ряд. Кругом лежали снег и вечная мерзлота. Они три месяца долбили её кирками, взрывали тротилом и таскали носилками, а когда вырыли глубокую квадратную яму, стали её бетонировать, ставить подпорные столбы, накрывать бетонной крышей. Когда крыша затвердела, её засыпали вынутой ледяной породой – опять таскали её носилками. Через полгода всё было готово, и по бесконечному зимнику, – он был закрыт на лето, – стали приходить огромные машины, крытые брезентом, заваленным поверху лапником. Как говорили командиры, чтобы нельзя было распознать с американского спутника. Машины были загружены железными разборными стеллажами и большими зелёными ящиками. Одна рота монтировала эти стеллажи, две другие укладывали на них вынутые из ящиков разноцветные стальные баллоны. Один несчастливый дурень, – кажется, парень был из Комрата, – уронил желтый баллон на бетонный пол. На нём не осталось никакой вмятины или даже царапины, но из запечатанного вентиля баллона заструился, едва видимый, жёлтый дымок, и шестеро солдат, находившиеся поблизости, и сам несчастный парень из Комрата через пять минут стали покрываться белыми пузырями и ещё через пять померли в судорогах, а другие – человек двадцать – увидев, как корчатся на полу их товарищи, выбежали на воздух и остались живы. Только несколько месяцев пролежали в дальней карантинной казарме под надзором одного врача и трёх санитаров. Каждые три часа днём и ночью им делали очень болезненные уколы. Среди пострадавших был и Петя. Первую партию вылеченных отправили на Большую землю и комиссовали, взяв строгую подписку о неразглашении. Таким образом, всего лишь через год, возмужавший и посуровевший Петя был уже дома. И в тот же день пошёл в первый подъезд, на шестой этаж, и позвонил в ту же дверь, что и год назад. Ему открыли. Вам кого, спросили. Ты меня не узнаёшь, улыбался Петя. Боже мой! Это ты? вскричала Милка и заплакала. Петичка, прости меня! рыдала, прислонясь к косяку, я была последняя идиотка и дура. Он меня бросил через месяц. Я боялась, очень боялась тебе написать…

Ну, в общем, обычная история. Петя её простил.

Частенько вспоминая стройбатовскую жизнь, лишённую главного удовольствия армии – пострелять, мучительную, но прекрасную северную природу, и сгинувших в той далёкой земле товарищей, Петя захотел стать строителем. Старательно, как золотоискатель, вычитывал он учебники, удивляя родителей усидчивостью, под Милкину диктовку писал длиннющие предложения из Толстого, исписывал цифрами, исчёркивал линиями толстые тетради… и с первого захода поступил всё же в строительный институт. Счастливая прощеная Милка божилась ждать пять лет, пока он будет учиться, но на третьем курсе он не уберёгся и обрюхатил её. Что было делать? Аборт? Она уже наделала абортов в своей молодой жизни. Они решили пожениться. Петина мамаша, Эсфирь Яковлевна, не любила Милку, презирала её за умственную простоту, знала про неё многое, чего не знал Петя, и решила, что пришло время с ним поговорить. Жениться – это уже серьёзно.

– Пиня, – сказала она, – у меня есть важный разговор насчёт этой Милки. Я хочу, чтобы ты меня один раз послушал.

Петя оторвался от программной шолоховской «Поднятой целины».

– Мама! Что я не знаю, что ты можешь сказать? Ты уже много раз говорила.

– Ты думаешь, что я тебе говорила всё? Не желая тебя расстраивать?

– Мама, у неё будет мой ребёнок…

– Ты вполне уверен, Пиня?

Петя не смотрел бешеным лицом в сторону матери, но его каменная спина и звенящее молчанье немного напугали её.

– Ну, хорошо, хорошо! Я же ничего не утверждаю, сына. Но я хочу, чтобы ты знал, что пока ты мучился и погибал в армии, она вела тут весьма весёлую жизнь. И, кроме того, мне совершенно не нравится, что мы породнимся с её мамашей. Ты что, не знаешь разве, какая она совершенно жуткая вульгарная баба – распутная, неряха и пьяница. И Милку она нажила неизвестно с кем. Мне неприятно думать, что она будет сидеть со мной за одним столом.

– Что ты имеешь ввиду, когда говоришь, что она вела весёлую жизнь?

– Кто?

– Милка, мама! Милка!

Мама поняла вот сию минуту, услышав сначала его звонкое молчанье, а теперь каменную тяжесть слов, что у сына её сейчас колотится бешеной ревностью сердце, и это такое мучительное чувство, что оно может изъесть его изнутри сердечной изжогой. И может произойти несчастье. Её сынок, такой молоденький, такой болезненный еврейский мальчик, но уже побывавший на ледяной печальной земной окраине, познавший там страх и боль, и ужасную смерть своих товарищей, изжил из себя трепет страха за свою и чужую жизнь. Для него смерть легка, как отлетевший лепесток розы. Она испугалась.

– Да нет же, сыночка, ты меня неправильно понял, я ничего плохого не могу про неё сказать, про Милку. Я ничего такого не знаю… Но мне хотелось бы найти для тебя приличную еврейскую девушку… из интеллигентной семьи…

– Милка такая же еврейка, как мы с тобой.

– Что ты сравниваешь? Это же еврейский позор… – Но ей уже было ясно, что разговор не удался. – Ай, делай, что хочешь!

Она ушла в свою комнату, хлопнув дверью немного громче обычного.

Поженились. Милка родила девочку. Петя учился. На его столе, за стопкой учебников, стояла, прислонённая к стене, старинная фотография, приклеенная к толстой, серой с позолотой, картонке, найденная в обувной коробке на дне шкафа. Три бравых унтера в царской пехотной форме стояли на фоне, нарисованного на холсте, средневекового замка, выпятив грудь. На каждой гордой унтерской груди висело по солдатскому «георгию». Одна унтерская грудь – посерёдке была грудью дедушки Залмана. Но он тогда ещё не был дедушкой.

* * *

– Каторга, или каторжный труд, есть подневольный карательный труд на пользу казны… на пользу казны… как мера наказания, соединённая с ссылкой. Всем понятно? А кому не понятно, тот поймёт в процессе исполнения работ. Вы тут являетесь каторжными третьего разряда… третьего разряда… и можете не назначаться на подземные работы при добывании руд. Но обязан донести до вас, что на подземных работах каторжным третьего разряда каждый год засчитывается за полтора. Каждый год… за полтора… У вас есть право выбора. Всем понятно? Так… а-га… Мужчины подлежат бритью половины головы… половины головы… но… по уговору с цирюльником разрешено брить полную голову… стоит недорого. Так… а-га… Первый год… а вы все по первому разу, а потому первогодки - обязаны содержаться в остроге, на испытании, в ножных кандалах… в ножных кандалах… но… правительство пожелало из человеколюбия смягчить содержание каторжных третьего разряда и позволить по усмотрению каторжного начальства отменить кандалы… отменить кандалы… А ну, не вертеть головой… услышу шумок – накажу… Так… а-га… При добром поведении каторжные через год должны переводиться в отряд «исправляющихся»… В отряд «исправляющихся»… без оков… без оков… Всем понятно? Каторжным без взысканий десять месяцев зачитываются за год. Десять месяцев… за год… Я что сказал… услышу шумок… накажу… После отбытия каторжного срока… каторжного срока… каторжные перечисляются в разряд ссыльно-поселенцев. Эт-то не скоро, а кто-то и не доживёт… По истечении пяти лет… пяти лет… ссыльным поселенцам разрешается, в случае одобрительного поведения… одобрительного поведения… переходить на жительство в другие губернии, кроме той… кроме той… откуда они были удалены. Всем ясно? Тихо! Стоять на твёрдых ногах! Наказывать буду! Так… а-га…Отлучка с места причисления в течение семи дней… семи дней… составляет побег… побег… наказуемый в первый раз плетьми до двадцати ударов… тихо! Но из человеколюбия… из человеколюбия… правительством… правительством… телесные наказания оставлены на усмотрение местного начальства. Всем понятно? Местного начальства… В случае обращения сосланных в православие… Жиды есть? Так… магометане? А-га… им дозволяется возвращаться во внутренние губернии. Но… изобличённые во вторичном отпадении от православия ссылаются безвозвратно… безвозвратно… Стоять на твёрдых ногах! Накажу! Так… а-га… О побегах… Бежать некуда… аки только в могилу. Бегущие гибнут от стужи и болезней, а тако же от рук мстительных старожилов… старожилов… и смерть их обнаруживается только весною с таянием снегов. Подснежники… яко весенний цветок подснежник… потому так и зовём. Так что бежать некуда… только в могилу… только в могилу. Вопросы есть? Нет? Жалобы писать сотскому Епифанову… Это я… это я…

* * *

Через месяц Залману положено выйти на вольное поселение. Присоветовано было ему товарищами проситься в один городок под Читой, где жида взяли бы в работы – там становой пристав либерал. Но стало известно, что началась война, и каторга забурлила – быть переменам. И точно. Приехала из Читы комиссия с предложением – каторжанам третьего разряда и последнего года срока идти пехотинцами в армию добровольно. Залман чуть не первым вышел из строя. Набралось немало. Полторы недели шли колонной под конвоем до железки, ещё неделю ждали вагонов. Изголодались, исхолодались, но песни пели весёлые. В Могоче долго стояли – ещё неделю, но вышло послабление в режиме, сняли конвой. Тут же двадцать девять лихих людишек ушли в Китай, до которого от Могочи сорок таёжных вёрст. Дошли ли, нет ли, неизвестно – сгинули. Погони не было – не до того. Поехали. Стучали колёсами до России долго, больше месяца. В пути промышляли воровством, колпачками и картёжной игрой, тем и кормились. В Саратове присягнули царю и Отечеству. Оделись в мундиры. Началась муштра. Солдатчина. Мордобой.

Залман, который в России стал Соломоном, отъелся на солдатской каше, молодое тело стало забывать каторжную баланду, изнурительный невольный труд, ненавистных надзирателей. А лихие атаки на свежем воздухе, штыковые экзерсисы против соломенных баб пошли на пользу здоровью. Ночами с тоской вспоминалась Хайка, широкозадая, грудастая дочка колесника Ципермана. Пятнистая кобыла Рябушка. Сестра Молка. Редко являлась мамаша, всегда сердитая на него непонятно за что, ещё реже отец. Младшие братья не являлись вовсе. Но чаще, после тяжёлой солдатской работы не являлся никто, сон падал как гнилая крыша сарая – обрушивался.

Залман был ладным солдатом, выносливым, смекалистым, и в один день, мокрой и холодной осенью, после тяжёлого марш-броска, полковым командиром он был назначен ефрейтором.

– Брать пример! – приказал полковник Изотов, поставив его перед ротным строем. – Скоро воевать! Нужен умный солдат! Брать пример!

Когда посыпался с неба первый снежок, пришёл приказ – на фронт. Снежок сыпал и сыпал, пока катили по России – Камышин, Царицын, Ростов, который на Дону. За Ростовом снега кончились, стало ясно, что везут на юг. Посудачили, посовещались и решили, что воевать придётся с турками, – как раз открылся Кавказский фронт. Спрашивали их благородий – те не знали, отвечали «куда прикажут». Когда разгрузились в Таганроге и стали садиться на шаланды, да на пароходные баржи, перестали сомневаться – плывём морем на юг, в Турцию. Старики-солдаты говорили: турки не немцы, воевать можно, чтобы немца убить, надо двоих русских рядом положить, а турки – нет, с турком легко воевать – повезло. Пока плыли по Азовскому мелкому морю, волны не было, а как прошли Керчь и вышли в Черное море стало задувать, пошла волна, и стало Залману тошно. Он представить не мог, чем обернётся вся эта невиданная морская красота – тошнотой и желудочной мукой. Многих, особо тех, кто никогда моря не видел, как Залман, мучило и выворачивало. Зашли в Новороссийск, дали передохнуть три дня. Списали в госпиталь больных, загрузились водой и харчёвкой. Рядом грузился паровой корабль тягловыми лошадьми и артиллерией. Стало неспокойно на сердце – близится война. Хоть и турок, не немец, а многие полягут на войне. В порту и в городе видны были разрушения, говорили, что и людишек схоронили немало. Турецкие корабли вышли из утреннего тумана и обстреляли город, после чего Российский Император и объявил Турецкому Паше справедливую войну. Поплыли опять. Стало полегче, обвыклись, да и плыли вблизи высоких берегов – скоро Кавказ. Хоть и холод уже стоял зимний, а спать Залману пришлось на открытой палубе. Хорошо, выдали ватную шинель и баранью шапку. И поили водкой. Нравилось ему смотреть в ночное чистое небо полное алмазных звёзд – как дома. А дом близко, на другом берегу моря. Птица за ночь долетит. За все четыре года только и дошло до него два письма, и оба ни о чём – живы, здоровы. В последнем письме было, что Шаю, Молкиного мужа, а так же и брата, старшего из тех, что остались дома, забирают на войну. А про Хайку? А про хозяйство? Про лавку и про добрых соседей, про лошадок и про семейный извоз? Братья-то подросли. Много чего хотелось бы знать Залману про родной Чадыр, но не умеет папаша писать подробные письма, ему бы только расходно-приходную книгу заполнять. А мамаша, – ох, бедная, – она вообще писать не умеет. Умела бы, всё подробно описала бы, поливая письма слезами. И у Залмана, впервые за долгие годы, двоятся звёзды от слёз. Скоро он засыпает, завернувшись в шинель и натянув шапку на глаза. Рядом тесно, чтобы было теплее, спят его товарищи.

Они плывут на войну.   Далее >>

* * *

Назад >>

БЛАГОДАРИМ ЗА НЕОЦЕНИМУЮ ПОМОЩЬ В СОЗДАНИИ САЙТА ЕЛЕНУ БОРИСОВНУ ГУРВИЧ И ЕЛЕНУ АЛЕКСЕЕВНУ СОКОЛОВУ (ПОПОВУ)


НОВОСТИ

4 февраля главный редактор Альманаха Рада Полищук отметила свой ЮБИЛЕЙ! От всей души поздравляем!


Приглашаем на новую встречу МКСР. У нас в гостях писатели Николай ПРОПИРНЫЙ, Михаил ЯХИЛЕВИЧ, Галина ВОЛКОВА, Анна ВНУКОВА. Приятного чтения!


Новая Десятая встреча в Международном Клубе Современного Рассказа (МКСР). У нас в гостях писатели Елена МАКАРОВА (Израиль) и Александр КИРНОС (Россия).


Редакция альманаха "ДИАЛОГ" поздравляет всех с осенними праздниками! Желаем всем здоровья, успехов и достатка в наступившем 5779 году.


Новая встреча в Международном Клубе Современного Рассказа (МКСР). У нас в гостях писатели Алекс РАПОПОРТ (Россия), Борис УШЕРЕНКО (Германия), Александр КИРНОС (Россия), Борис СУСЛОВИЧ (Израиль).


Дорогие читатели и авторы! Спешим поделиться прекрасной новостью к новому году - новый выпуск альманаха "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" уже на сайте!! Большая работа сделана командой ДИАЛОГА. Всем огромное спасибо за Ваш труд!


ИЗ НАШЕЙ ГАЛЕРЕИ

Джек ЛЕВИН

© Рада ПОЛИЩУК, литературный альманах "ДИАЛОГ": название, идея, подбор материалов, композиция, тексты, 1996-2024.
© Авторы, переводчики, художники альманаха, 1996-2024.
Использование всех материалов сайта в любой форме недопустимо без письменного разрешения владельцев авторских прав. При цитировании обязательна ссылка на соответствующий выпуск альманаха. По желанию автора его материал может быть снят с сайта.