Главная > Выпуск 11 (2011/12 - 5771/72) > ДИАЛОГ > Моти ЛЕРНЕР (Израиль)

Моти ЛЕРНЕР

 ДИАЛОГ – НАСУЩНАЯ ПОТРЕБНОСТЬ…

(Продолжение)

Скажем, в плане религии человек может лишь частично идентифицировать себя с еврейской религией: не быть формально членом религиозной общины, даже в синагогу заглядывать чрезвычайно редко, но в культурно-философском смысле идентифицировать себя с иудаизмом. Солидарность с еврейским народом, живущим в Израиле, тоже является слагающим его национальной идентичности. Человек может жить в Америке, в Англии, в Испании, но эта солидарность с Израилем – неотъемлемая часть его национальной идентификации, которая, по-моему, НЕ исключает его преданности, ревностного служения тому государству, в котором он родился.

И всякий культурный еврей, несомненно, обладает историческими знаниями о долгом пути своего народа, что формирует культурную составляющую еврейской личности, даже, если знания истории, прошлого, его уроков – всего лишь выборочные, отрывочные, неполные. Несомненно, евреи, живущие вне Израиля, составляют особую группу, отличную – при всей близости! – от евреев Эрец Исраэль. Ибо здесь, в Израиле, еврейская личностная самоидентификация более чёткая, более определённая – и с религиозной, и с национальной точки зрения.

И, разумеется, в культурном аспекте, поскольку иврит – это язык повседневной жизни, язык школьных учебников, армии, литературы, театра, науки, дискуссий в израильском обществе, насыщенных еврейской историей, культурой.

То есть, речь идёт о двух группах еврейского народа, личностная самоидентификация которых имеет и много общих, но и немало различных черт. Но нет никакого сомнения, что прочные связи между этими частями еврейского народа – насущная необходимость. Израильскому обществу, находящемуся в осаде, эта тесная связь жизненно важна, ибо наше общество направляет огромные усилия, чтобы выстоять, выжить, победить в борьбе с теми, кто хочет нас уничтожить. При всех колоссальных успехах Израиля в науке, в технологии, в фундаментальных исследованиях, в литературе, философии – нам необходим диалог с теми, кто душевно и духовно тяготеет к Израилю, с евреями, которые израильтянами не являются. Я убеждён, что только в таком диалоге, в таком взаимодействии можно преодолеть то, что я называю «ловушкой», ведь, по моему мнению, именно в «ловушке» находится философская мысль иудаизма, представляемая ортодоксальными и ультра-ортодоксальными религиозными кругами. Их охранительный, консервативный подход ко многим аспектам нашей жизни, их бесконечные ссылки и цитирование мудрецов эпохи Талмуда и Средневековья – при всём моём глубоком уважении к их духовному наследию – не решит насущных проблем нашего общества.

К пример, я хотел бы, чтобы те наши граждане, которые приехали в нашу Страну по Закону о возвращении, но у которых отец – еврей, а не мать, могли бы осуществить своё желание присоединиться к еврейскому народу без крючкотворства и проволочек, основанных, по мнению ортодоксальных раввинов, на древних законах и предписаниях…

Но в тех законах записано, что процесс присоединения к еврейству, так называемый «гиюр», может происходить и по строгим, суровым канонам – «ле-хумра», но можно провести этот процесс в ином, несколько облегчённом ключе, так и называемым в Законе – «облегчённом», «ле-кула».

Наша Армия Обороны Израиля, её раввины, где служат молодые юноши и девушки, формально не принадлежащие к еврейству, много делают, чтобы их переход в еврейство был по формуле «ле-кула», вполне законной, прописанной нашими мудрецами, но сопротивление раввинов, оглядывающихся на ультра-ортодоксальные религиозные круги, сдерживает положительные тенденции.

А ведь надо учесть, что евреи – единственный народ в мире, которому НЕ удалось восстановить ту свою довоенную численность – 18 миллионов, которой он обладал ДО Второй Мировой войны.

6 миллионов, треть нашего народа, погибла на полях сражений, в огне Холокоста. И, к примеру, евреи  Америки, где высок процент смешанных браков, прилагают все усилия, чтобы дети, рождённые в таких браках, получали еврейское образование, чтобы они могли сознательно выбрать свою принадлежность к еврейскому народу.

Еврейские общины Америки – и не станем вдаваться, что там существует не только ортодоксальная община, но и два других течения, реформистское и консервативное, «историческое» – полагают, что современные ортодоксальные и ультра-ортодоксальные раввины лишены гибкости и открытости иудаизма, присущих ему с древнейших времён, но, увы, утраченных в конце средневековья. И сегодня ни один из ортодоксальных раввинов не в состоянии написать хоть одну строку из боязни, что слова его будут истолкованы, как противоречащие РАМБАМу.

 Страшно подумать, но я пришёл к выводу, что современный мне ортодоксальный иудаизм проходит стадию превращения в некую окаменелость. Со времён РАМБАМа в ортодоксальном иудаизме не появился ни один реформатор, нет обновления, и именем РАМБАМа гвоздят любого, кто задумывается над кардинальными переменами, произошедшими в нашей жизни за последние 800 с лишним лет со дня смерти РАМБАМа, безусловно, величайшего учёного и мыслителя.

К счастью, мы иногда сами нарушаем предписания РАМБАМа: он, беженец в чужой стране, предостерегал еврейских врачей, чтобы те, даже за деньги, не лечили иноверцев. И понять его можно – в случае неудачи врача обвинят в преднамеренном убийстве. Но, слава Богу, наши больницы принимают и арабов, и россиян, и уроженцев Казахстана и многих других. Зайдите хотя бы в тель-авивскую больницу «Асута», убедитесь сами.

 И я жду реформатора, но не из-за рубежа, а своего, израильского, решительного, мудрого, человечного.

Помните моего деда Исраэля Лернера, жаждавшего перемен, реформ, обновления справедливости, не вписавшегося в ортодоксальную среду, окружавшую его в городе Зихрон Яаков, что на склоне горы Кармель?

Эта жажда перемен стучит и в моём сердце.

Не стану утверждать, что «русские» гены моего дела побуждают меня к критическому отношению, когда я задумываюсь об окружающей меня жизни, но и начисто отрицать их влияние я бы не отважился…

Во всяком случае, мне о моих «русских» генах напомнили, когда я сел писать книгу об Антоне Чехове.

Сначала о названии.

Называется она «По системе Чехова».

 Если бы я начал писать книгу о знаменитой «системе Станиславского», то на иврите она бы называлась «По системе Станиславского» – это название всем было бы понятно.

И не случайно упомянут Станиславский. Ведь именно он поставил в сотрудничестве с В.И.Немировичем-Данченко все первые чеховские спектакли в МХТ, исполнял роли Тригорина в «Чайке», Астрова в «Дяде Ване», Вершинина в «Трёх сёстрах», Гаева в «Вишнёвом саде».

 Да и в моей книге К.С. Станиславский впервые упоминается в первой главе уже на третьей странице…

Но иврит – очень ёмкий язык.

 И название книги может звучать для тех, кто хорошо знает язык, как «Согласно Чехову», «Следуя Чехову», приобретая естественное ивритское звучание и смысловую окраску.

Если бы я написал, к примеру, книгу, где излагал бы приёмы мышления величайшего нашего мудреца рабби Акивы, жившего сто двадцать лет (15 г.н.э. – 135 г.н.э.), то книга бы называлась тогда так же, только «Чехов» был бы заменён на «рабби Акива»…

Как только я сказал вслух, что задумал книгу о Чехове, со всех сторон я только и слышал: «Неужели посмеешь? Неужели замахнёшься?»…

Но я успокаивал двух славных профессоров, великих знатоков театра, сопровождавших мою работу над книгой: «Я не академический исследователь, я драматург, написавший дюжину пьес, идущих в Израиле, Европе и США, по моим сценариям поставлены многие фильмы и телесериалы. Я хочу понять, КАК думал Чехов».

Я утверждаю, что смогу предположить, КАК он думал, если проанализирую пьесу «Дядя Ваня», потому что эта пьеса кажется мне понятной.

Я полагал, что если смогу провести очень точный, специфический, точечный и подробный анализ чеховской пьесы «Дядя Ваня», то смогу открыть «систему», «метод», «школу» Чехова, и на иврите все эти понятия можно выразить ОДНИМ словом, – потому что я убеждён, что у Чехова была «система», «метод», владея которыми он постиг искусство писания пьес.

Мне это совершенно ясно, ибо в этой пьесе есть много вещей, которые сделаны по «методе», по «системе»…

Так появился и подзаголовок: «Размышления по поводу написания пьесы «Дядя Ваня».

Вот, например, как начинается каждое действие пьесы. Все четыре действия начинаются по единому принципу: действующие лица приходят к началу действия в состоянии, как бы я это назвал, «предварительного сжатия».

К примеру, начало первого действия «Дяди Вани»; и я в качестве примера возьму второстепенный персонаж, Марину, старую няню.

Она сидит у самовара, разговаривает с Астровым. Марина предлагает ему чай, Астров, нехотя приняв стакан, говорит, что ему не хочется… Марина предлагает ему водочки, и ответ Астрова: «Нет. Я не каждый день водку пью. К тому же душно». Затем Марина отвечает на вопрос Астрова о том, сколько же лет прошло, как они знакомы, пытаясь вспомнить – одиннадцать или более… И поначалу кажется, она ждёт, чтобы Серебряков, Елена, Соня и Телегин вернулись с прогулки. Но если внимательно вчитаться в текст пьесы, то станет заметной та страшная тревога, в которой пребывает Марина. Что же явилось причиной этой тревоги? С тех пор, как Серебряков и его жена Елена Андреевна поселились в имении, жизнь выбилась из колеи: и завтрак не вовремя, и обед, и встаёт профессор в двенадцать часов… И Марина до смерти напугана, к новому распорядку дня никак не привыкнет, она боится, что её просто выбросят за ненадобностью, как выбросили старуху-няньку Анфису из пьесы «Три сестры»… (Помните? В третьем действии Наташа, стуча ногами, кричит: «И чтоб завтра же не было здесь этой старой воровки, старой хрычевки…»). И этот страх накапливается уже весь последний месяц…

А собеседник Астров? Он прибыл в эти места, доктор, с огромной жаждой перемен, молодой, красивый, надеялся улучшить и медицинское обслуживание в округе, и леса сохранить от варварской вырубки…

Но… « в десять лет другим человеком стал».

Он рассказывает, как ездил он «в Малицкое, на эпидемию… Сыпной тиф… В избах народ вповалку… Грязь, вонь, дым, телята на полу, с больными вместе…»

Но далее Астров рассказывает, как умирает у него под хлороформом раненый стрелочник, которому он начал делать операцию: «…чувства проснулись во мне, и защемило мою совесть, точно это я умышленно убил его…» Он подумал о себе, что всё ему надоело, что стал он глух к людским страданиям, что он перестал любить людей… Он повторяет эту мысль о собственной неудаче на протяжении всей пьесы…

А вывод: Астров приходит к началу пьесы, к первой же реплике («Что-то не хочется…») в состоянии, которое выше я назвал «предварительным сжатием»; он испытывает чувство полнейшего провала и своих планов, и всей своей жизни: «Да и сама по себе жизнь скучна, глупа, грязна..»

А сам Войницкий, дядя Ваня? Он осознаёт своё полнейшее поражение, жизнь его идёт к закату, у него нет ни жены, ни собственности, он не сумел реализовать ни один из своих жизненных планов: «Теперь мне сорок семь лет. До прошлого года я так же, как и вы, нарочно старался отуманивать свои глаза вашею этой схоластикой, чтобы не видеть настоящей жизни, – и думал, что делаю хорошо. А теперь, если бы вы знали! Я ночи не сплю с досады, от злости, что так глупо проворонил время, когда мог бы иметь всё, в чём отказывает мне теперь моя старость».

Дядя Ваня, если говорить о «предварительном сжатии», – самый «сжатый» образ. И когда появляется Елена, вторая жена Серебрякова, который был женат на ныне покойной родной сестре дяди Вани, у него возникла надежда, что он ещё сможет спасти свою жизнь с помощью Елены: «Десять лет тому назад я встречал её у покойной сестры. Тогда ей было семнадцать, а мне тридцать семь. Отчего я тогда не влюбился в неё и не сделал ей предложение? Ведь это было так возможно! И была бы теперь моей женою… О, как я обманут! Я обожал этого профессора, этого жалкого подагрика, я работал на него как вол!... И я обманут… – вижу, – глупо обманут…»

Но – любопытное обстоятельство! – дядя Ваня, почти не таясь, ухаживает за Еленой, и все окружающие об этом знают. Если задуматься, то это кажется вещью противоестественной: допустимо ли такое?! И только совершенно отчаявшийся человек может совершить такое. Я утверждаю, что Чехов «сконструировал» биографию своего героя до мельчайших подробностей, описал все перипетии его жизненного пути, чтобы к началу первого действия Иван Петрович Войницкий, дядя Ваня, пришёл в состоянии почти полного отчаяния…

Этот принцип «предварительного сжатия», как мне видится, – основополагающий, центральный принцип чеховской драматургии.

У меня нет ни малейшего сомнения, что интуитивно это понималось многими, но я, как мне кажется, впервые сформулировал это, как «систему», «метод»… Анализируя «Дядю Ваню», я ввёл еще одно понятие – «созидающее происшествие».

«Созидающее происшествие» – это некое событие, которое в прошлой жизни героев пьесы, ещё до начала её действия, привело их в состояние «предварительного сжатия», как я определил это выше, и именно это событие является движущим мотивом развития сценического действия, явственно проявляясь по ходу пьесы.

В первом действии это «созидающее происшествие» – утренняя ссора между Серебряковым и дядей Ваней, о чём говорит Елена в самом конце первого акта: «А вы, Иван Петрович» опять вели себя невозможно… И сегодня за завтраком опять спорили с Александром. Как это мелко!»    Далее >>

Назад >>