Главная > Выпуск 11-12 (2011/12 - 5771/72) > ЭССЕ, ВОСПОМИНАНИЯ > Леонид ФИНКЕЛЬ (Израиль)

«ВСЛУШИВАТЬСЯ, ЧТОБ БЫТЬ УСЛЫШАННЫМ…»

О Вадиме Перельмутере, с воспоминаниями о его письмах –

 старых и новых

Искусство всегда у цели…

Борис ПАСТЕРНАК

1

Пожалуй,  могу сказать, что с первой же встречи с Вадимом Перельмутером в Литературном институте (осень 1965 года)  я угадал его звезду. Каким образом? Этого я и сам не знаю. Он был младшим из нас, самым  рослым, самым ироничным и, не боюсь сказать, самым эрудированным. Стихи его были не похожи  на все, что тогда писалось. Более того, они противоречили своему времени, да и в прошлом, как мне казалось,  не имели никакой опоры. 

Мы собрались у него дома в первый или второй октябрь, в его день рождения, который с тех пор отмечали каждый год в его доме. Надо сказать,  у меня  была приличная библиотека, но книги, которые  увидел у Вадима, просто сразили меня. Иногда это даже были не книги, переплетенные листы, самиздат, тамиздат, который с каждым годом все разрастался, запретные стихи Мандельштама, Цветаевой, о которых я знал только из мемуаров Ильи Эренбурга.

Поэтическим кумиром в институте был тогда, конечно, прежде всего, Николай Рубцов. Он часто приходил в нашу комнату, где мы  жили с драматургом Рудольфом Кацем, прозаиком Александром Подрезом, поэтом  Владимиром Липатовым. Из прозаиков к нам приходили Слава Шурыгин, Алеша Иванов, Саша Панченко, Володя Насущенко., из поэтов Юра Беличенко. Правда,  Вадиму были ближе другие имена молодых современников:  в поэзии –  Юнна Мориц, в прозе – Анатолий Ким, например…

Вообще,  стихи читали все.

Но то, что я слышал от Вадима, было ближе всего моей душе.  Его стихи  поражали совершенным чувством меры, чередованием слов с пластами пустоты, воздушности целого. Все его поэтические книги только подтвердили это. И каждая была хороша по-своему…

 В его первой  1985 года книге «Дневнике» (а я все эти стихи знал в рукописях), не было никакой поспешности, предвзятости, точно он и не рассчитывал на перестройку, он вкладывал в свою философскую лирику, в свои суждения лишь то, что осознается столь ясно и отчетливо, когда не остается повода для сомнений. То были превосходные циклы «Какого цвета морская волна?...» и «Память – волшебная лампа» со стихами о Вяземском и «Редакторскими портретами», которые и сегодня занимают  особое место в русской поэзии. Его мысль ни в коем случае не подчиняется своим объектам и не отождествляется с ними, но является независимой от них. 

После был роскошный том «Стихо - Творения» (1990). В аннотации к стихам сказано,  что они «более четверти века» не могли «найти выхода к читателю». Это так и не так. Конечно, тираж этой книги в тридцать тысяч экземпляров сегодня поэтам уже и не снится. Но именно эти стихи ходили, что называется, по рукам. Их знали. Их искали. Их понимали. Собранные же вместе, они казались мне малыми зернами, которые дают много хлеба, и ручейками, которые выливаются в большие реки. Иными словами, здесь была собрана энергия,  которая умножала предмет и, казалось, удлиняла слова…

Очень неожиданной книгой случился для меня  «Пятилистник» (1997)

Я открыл книгу и поразился. Все было обо мне, о моих ожиданиях, об обстоятельствах моей жизни. Книга начиналась стихами «Осень – 1992»

По ночам в горах виднее

Предсказанья Зодиака…

Как обычно, в сентябре я

Собирался в путь. Однако

От субботы до субботы

Ни оттуда, ни туда

Не летели самолеты,

Не ходили поезда.

Мы с женой уезжали в Израиль. Конечно, никакого отношения к нашему  отъезду эти стихи не имели. Но  почему-то я все время бормотал:

Безнадежно и давно

Было вовсе не  до пенья

Перечеркнуто окно

Извивающейся тенью…

Впрочем, тем, что мне дано

Не по щучьему хотенью,

Тем, что не в награду, но

Лишь в оплату за терпенье

Был допущен к рубежу –

Жизни познавать изнанку,

Слишком слабо дорожу,

Чтобы клюнуть на приманку.

Вот перо, бумага, стол,

Всем спасибо. Я пошел.

Эти стихи 1992 года для меня оказались и просто пророческими.

Когда тема выношена в сердце, остается упорядочить слова. Подобно Циклопу он не заслонял огонь дымом, он дым превращал в огонь…

И когда  я слышу «Вадим Перельмутер, историк литературы, эссеист», соглашаюсь с этим, ибо он и историк, и эссеист в самом высоком смысле этих слов, но только потому, что  был и остается   поэтом,   которого откроют по-настоящему, увы,  не сегодня, но в том  отрезке  нового века, который можно будет объявить подарком судьбы – один из тех случаев в жизни человечества, когда удача будет сопутствовать каждому шагу, когда люди будут летать и после того, как проснешься, а стихи будут расти сами собой, как дерево, чтобы придать каждому кусочку пространства форму и смысл. В общем, однажды жизнь человечества станет счастливым исключением. Жители Тель-Авива помнят времена, когда  на улице, где проживал философ и писатель  Ахад Гаам, останавливались извозчики, потому что  он  отдыхал. Берегли и поэта Бялика.

Я не собираюсь объявлять Вадима Перельмутера верхом совершенства. В нем, как в сложном коктейле – много компонентов. Но все они – превосходные. Жизнь смешивает и взбивает их. Но  и сегодня его трасса проходит по малоизученной местности…

2

В 1971 году, после защиты  своей дипломной работы, я забрал и дипломную работу Вадима со своим любимым циклом «Стихи о погоде». Мне чудился в них скрытый смысл, который надо было еще угадать. Его институтские критики чаще всего молчали. Меня всегда угнетало их молчание. А они молчали просто из страха не наговорить глупостей.

Мы встречались постоянно. Каждый свой приезд  в Москву я останавливался у Вадима. Мне не нужен был театр, музеи, какие-то творческие встречи – Вадим с его библиотекой заменяли  все, он был и  Театром, и Библиотекой, и ЦДЛ, и Художественным музеем (никогда не забуду, как интересно он  рассуждал о  творчестве Моранди, чья выставка тогда прошла в Москве и совершенно его ошеломила). В его доме я читал до одурения самиздат, слушал  стихи, участвовал в обсуждении его планов. Он был и в то время слишком свободен. Это он научил меня не искать опоры ни в чем. У него уже тогда был свой план, программа, рассчитанная на длительный срок – Вяземский, Случевский, Вийон,  Волошин, Штейнберг…

Ошибаются те, кто думают, что это-то и были его учителя. Сам Вадим об этом пишет так:

«Кумиров» у меня вообще-то не было; были и есть поэты, которых люблю, но никого – «безоглядно», как любят «кумиров»; были друзья – из «старших», Штейнберг, Шервинский, Имерманис, Озеров (не совсем «дружба», но отношения длинные – и довольно близкие), дивный эстетик Вайман, Синявский (самый младший из них – 18 лет разницы со мной), никого из них уже нет, отношения были только вровень, у меня потому и с «фронтовиками» не заладилось, что они неизменно «старшинствовали» (что Межиров, что Слуцкий, что Самойлов, что Винокуров, этот, правда, поменьше, но он вообще был «вещь в себе» - и очень умён; единственное исключение, - опять же, Вайман);…повлияли на меня (вполне с моей стороны  - осознанно) не «по стиху» и вовсе не впрямую, лишь три поэта: Жуковский (отношение со Словом и словами), Баратынский («эгоцентризм которого м.б.,  вернее назвать рефлексией, явное, подчеркнутое «я» стихов) – Ходасевич (сфокусированная полисемия и жесткость «лирического» высказывания – и в стихах, и в прозе, «ирония стиха» - дьявольская разница с иронией прозы и беседы, сложность в образе прозрачной ясности); при этом только Ходасевича отношу к любимым поэтам, двое других – «учителя-мастера», иногда восхищающие, но не «влюбляющие; у меня вообще нет  « любимых поэтов» вне ХХ века» (Из письма 23 октября 2009 г.)

Поэт, историк литературы, эссеист Вадим Перельмутер весь в движении. Еще не пришло время собрать его сочинения  в стройное целое, но убежден - это будет поразительное литературное здание – дай Бог, чтоб этакое случилось… Лучше всего, если этот, как теперь модно говорить «проект» –  осуществит он сам, как осуществил единственное прижизненное «избранное Шервинского (сделанное «по дружбе» В.П.), вышедшее в Ереване в 1986 году, куда вошёл практически полный свод его стихов и воспоминаний; «Пушкин в эмиграции. 1937» (вышел в 1999 г., предварительно выиграв конкурс Сороса); «Вторая дорога» Аркадия Штейнберга («Русский импульс, Москва-Торонто, 2008) и тоже по дружбе, а могло ли воображаться, что:  а) вообще будет отмечаться его столетие, б)ТАК отмечаться – двумя книгами (стихи-поэмы-графика и воспоминания о нём), вечерами в Москве (музей Цветаевой, которую он, кстати, лихо напечатал в 61-м «Тарусских страницах») и в Тарусе; Собрание Сочинений  Кржижановского (вот-вот должен уже выйти пятый том и уже готов шестой, последний).,.»  (Из письма 23 октября 2009 г.)

Вадим  занимался в семинаре известных поэтов Сергея Наровчатова и Евгения Винокурова (которые понимая дар своего ученика, тем не менее, в журнал «Новый мир», где впоследствии оба работали, его не допускали) .

 «Вальяжный Норовчатов при встречах (почему-то участившихся в последнее время) «тепло и сердечно» пожимает руку и интересуется здоровьем (и ничего кроме, видимо, опасался, что попрошу его о чем-нибудь, ведь прямо отказать неловко: сам не уставал некогда повторять, что чувствует свою ответственность за мою (siс!) судьбу». (Из письма Вадима Перельмутера14.03.71 г.)

Время вообще было тяжелое. На одном из московских городских совещаний «при обсуждении моих виршей, - пишет Вадим в другом письме (17.01.71 г.), -  мне было, открыто заявлено, что все, делаемое мною, ни малейшего отношения к поэзии (и к литературе вообще) не имеет»

… А я тогда носился с его замечательными стихами, с фрагментами его новой работы (по сию пору еще не изданной, да он, вроде бы, и не особенно склонен её печатать – «прожито») «Проза о стихах». Мы хотели отгадать загадку советской власти – отчего она белое называет черным. Позже эту рукопись прочтет Лев Озеров, человек хорошо образованный с точным вкусом (к тому же достаточно жесткий как профессионал). Рукопись ему понравилась, он оценил ее как «оригинальное чтение  поэта высокого класса».

Тогда же Вадим поинтересовался: «А каково тебе с многострадальною повестью об этих, как их там,  евреях, что ли? Что речит Господин Великий Ужгород?»

Моя  дипломная повесть «Я из моего детства»  лежала в Ужгородском издательстве. Вскоре придет однозначная рецензия: «Автор льет воду на мельницу сионизма».

Что-то мы про это  знали? Право, уж очень мало…

 Однажды  в Литературный институт нагрянули гости – палестинцы из института Лумумбы. Они читали переводы своих стихов. Все стихи были про «шестиугольные танки», «шестиугольных солдат», «шестиугольные дома», вообще про «шестиугольную страну». И, всякий раз,  аудитория смотрела на нас, «шестиугольных»,  (кажется, только пятеро и были: Вадим Перельмутер, Нина Локшина, Витя Майзенберг,  Рудольф Кац и я… – пятипроцентная норма! Но присутствовал ли тогда Вадим – не помню, нет).

А в 2000 году в составе делегации Ашкелонского муниципалитета мне довелось быть в Газе. Гид рассказывал про что-то «шестиугольное». Я спросил его по-русски: «Ты когда-нибудь читал стихи в Литературном институте, в Москве?». И он ответил мне на иврите: «Ма питом?» - «Чего вдруг?»

Значит,  понял: сионисты уже в центре Газы…

 Вадим работал в заводской многотиражке,  позже в журнале «Литературная учеба», где редактором был проректор Литературного института Ал.Михайлов. Собирался поступить в аспирантуру к нашему любимцу пушкинисту Михаилу Еремину или профессору Машинскому. Я имел глупость этому радоваться: ни время, ни люди, увы, тому не способствовали.

Но он жил, то есть  «Писал много, - сообщает он в письме от 29.09.71г.), - . Еще больше – размышлял. Невежественное время постепенно отучило писателя раздумывать о своем труде, искать – хоть мысленно – такую форму самоотдачи, которая самим своим движением, «протеканием», безусловно, оправдывала бы его выбор. Ведь, как правило, видя столбом записанные (либо напечатанные) на бумаге слова, сразу начинаешь, относится к ним как к стихам. В большинстве же случае, оказывается, просто невозможно ответить на элементарный вопрос: почему – стихи? А не проза? Рисунок? Музыка? Фельетон? То же, думается, прямо относится и к прозе,  драме…  Мы утратили непреложность формы – и только поэтому стали некогда возможны. Не вполне утихшие и ныне нелепые разговоры о примате формы или содержания – только аморфность литературы могла их родить. Искал свое – и внутри, казалось бы, уже застывших форм, и вне их, ищу внешнюю свободу – дабы внутренняя, без которой и строчки нельзя написать, уравновесилась. Проверяю сопротивление словесного материала, пробую его «на разрыв». Но обо всей этой работе читатель, видя лишь результат, не должен и догадываться»

Он, даже когда читал чужие стихи,  он их не то, чтоб читал – размышлял над ними…

В особенности интересно пел песни любимого им Галича. Помню, чью-то комнату. На стене портрет Есенина и надпись: «Здесь курит только Сережа». На столе стоит  чайник, в котором варятся пельмени…ну и еще там всякое… Слава Шурыгин играет на гитаре. А Вадим поет Галича…

«Читаю размышления Рильке о пейзаже – о том, что нельзя ближе и точнее выказать человека, нежели, рисуя его по всем законам пейзажа, который вне любого из нас, в других категориях и измерениях, а если подчас обращает на нас внимание, то лишь по снисходительности. Кто не знает, что крупный град – это больно. И река не знает, что в ней кто-то тонет. И родник – что утолил чью-то жажду… Читаю с удивлением – ибо сам писал когда-то нечто подобное Столь близко, что право, не верится…» (Из письма 14.03.71).

Но и как он умел все видеть: «Посреди стола – красный апельсин, нарезанный словно лимон. Рядом – чашка кирпичного чая (как у Бабеля: «дымящейся, как свежепролитая кровь…) Филевский натюрморт.»  (14.03.71)

… Для меня его жизнь похожа на чудо. Передо мной лежит пригласительный билет на вечер (24 января 1973 года) Максимилиана Волошина в ЦДЛ – это был первый Волошинский вечер в столице! Самый первый… с помощью Аркадия Штейнберга и «на спор» с женой Волошина  Марией Степановной. С выставкой книг и акварелей

«В доме Волошина ежедневно работал по 2–4 часа – читал и писал. У меня ведь есть почти все его стихи – и опубликованные и неопубликованные, и три десятка статей…

Для «Мастерство перевода», 1974, подготовил публикацию Волошинских статей о проблемах стихотворного перевода и сопроводил их собственной статьей «Третий собеседник» о Волошине – критике перевода» (из письма 10.08.73 г.).

Тогда он уже работал над стихами Петра Андреевича Вяземского, Константина Случевского. Книга  К. К. Случевский, «Стихотворения» (М., «Детская литература», 1983), выйдет только через десять лет!.. Эпиграф из Случевского к вступительной статье Вадима был точно рассчитан на каждого из нас:

                                                          И в нашем творчестве должны мы превозмочь

                                                          И зиму долгую с тяжелыми снегами,

                                                          И безрассветную томительную ночь,

                                                          И тьму безвременья, сгущенную веками

Да и сам Вадим привык к тому: «Ждать… Это умение становится у меня профессиональным, глагол повторяется в тех или иных сочетаниях едва ли не каждодневно» (из письма 27.07.74 г.)

Часто, правда, бывали периоды полного молчания: «Старые поэты, каким я сообщил о полной своей немоте, как сговорившись, сказали: «Какая Вам разница – сколько? Важно – как!» Разумеется, они правы. Но это льстит, не очень утешая» (из письма 5.02.73 г.)

В творчестве Случевского его поразило, опять же, нечто очень важное для своих сверстников: «контраст внешней и внутренней жизни, слишком уж явное их несходство».

Я  хочу воздать должное гонителям Вадима. Их  действия действительно логичны.

Они хорошо понимали  его чужесть,  несовместимость  с советской властью, с тем, что называлось советской литературой. И Наровчатов это прекрасно понимал. И Винокуров. Сам Вадим  никогда  не подчеркивал своих политических антипатий. Это было как бы само собой разумеющееся.  А у гонителей за каждым произведением Вадима Перельмутера – стояла Причина. Во всем был смысл, наглядный и доказуемый – как в формуле «социализм плюс электрификация».  Далее >>

Назад >>