Главная > Выпуск 11-12 (2011/12 - 5771/72) > ЭССЕ, ВОСПОМИНАНИЯ > Леонид ФИНКЕЛЬ (Израиль)

«ВСЛУШИВАТЬСЯ, ЧТОБ БЫТЬ УСЛЫШАННЫМ…»

О Вадиме Перельмутере, с воспоминаниями о его письмах –

 старых и новых

(Продолжение)

 У него был слишком хороший вкус, чтоб играть в политические игры. Вообще же, мне всегда казалось, что он не верит в возможность серьезной и глубокой литературы без иронической подкладки.

Когда своим молодым друзьям-художникам – вот уж кто были сионисты! – я читал стихи из собранной Вадимом книги  Случевского – они остро чувствовали это несоответствие жизни на улице с тем, что творилось в их душах. Едва узнав Вадима, они сразу оценили его по достоинству.

И этот урок Вадима Перельмутера далеко не исчерпан. Он никогда не позволял себе прибегнуть ни к сомнительному сладкозвучию, ни к сокрушительной силе. Слушал только тех сирен, что пели в его груди…

Но еще раньше, пришло  время  Вяземского: «Они жаждут гражданственности – они ее   получат!» (из письма 7.03.78 г.).

                                                      Вобравший и отдавший свет

                                                      Короткий цвет чертополоха,

                                                      И безвоздушная эпоха,

                                                      В которой слову места нет.

                                                                                  (Из стихов о Вяземском, 1826. Ревель)

 В разговорах Вадим  называл Вяземского: «князь». Он читал стихи князя всем и каждому, быть может, никто из нас, его слушателей, до него по-настоящему не знал  стихов этого замечательного поэта, иногда казалось, что речь идет о современнике, так точны были ассоциации. Вяземский не устарел и сегодня. А  в семидесятых, и позже,  как говорил иногда сам  Вяземский,  «старое…не устарело, а только вышло из употребления» и вообще, «в наше время можно быть рукописным летописцем или печатным газетчиком».

Собственно, мы не привыкли к печатной литературе. Если бы нас не сбил с толку Иван Федоров, известный первопечатник, мы бы и дальше не знали никаких забот. Между тем Иосиф Флавий вообще не печатался (знаю, поскольку ближе к месту событий), но при этом писал…

Книга Вадима Перельмутера, конечно, не могла увидеть свет, тем более что рецензенты требовали от автора «ленинской периодизации». Умел   ли кто-нибудь объяснить, что это такое?

Книга  выйдет только в 1993 году  (рукопись отправили в типографию еще в 1984). И будет посвящена памяти Аркадия Акимовича Штейнберга, «поэта и живописца, в разговорах с которым некогда началась эта книга» - так писал автор. « А в семидесятые, - рассказывает Вадим Перельмутер, - престарелая заведующая редакцией классики, где готовилась к изданию книга о Вяземском – осталась без премии. За то, что не доглядела, пропустила в печать – и цензору пришлось вымарывать у… Горького, из «Старухи Изергиль»: «В Польше стало трудно мне. Там живут холодные и лживые люди. Я не знал их змеиного языка. Все шипят… Что шипят? Бог дал им такой змеиный язык за то, что они лживы…»

Вот к этому кошмару и подоспел князь Вяземский со своими далеко не безобидными размышлениями о Польше. Надо ли удивляться, что заведующая, читая рукопись,  то и дело рефлекторно  хваталась за карандаш, мучительно сдерживая (впрочем, не всегда) желание вычеркнуть всякий абзац, где попадались ей слова «Польша» или «поляки», - а других абзацев в «польской» главе раз-два и обчелся…»

Все же стоит объяснить, почему книгу держали в издательстве столько лет. Во-первых, это поучительно. Во-вторых, просто весело. Руководство издательства обсудило книгу на расширенном партбюро! Здесь я ну просто не могу не вспомнить, как одна из моих пьес попала к высокому партийному работнику. Он сказал:

- В вашей пьесе ангелы летают, а их в природе не существует. Как быть?

-Но ведь олимпийский Мишка взлетел в небо, - коварно ответил я.

Высокий партийный работник отмахнулся шутя:

- Так ведь то по приказанию Центрального Комитета!

Ясно, что Вяземский и сам автор очень не нравились  ЦК. С автором разобрались, вернув ему рукопись. А на Вяземского навалились всей партячейкой:

«Одна из ветеранш издательства», -  пишет Вадим, - сказала следующее:

«Личность Вяземского вызывает у меня отвращение. Его двойственность – под стать двойственности автора… Книга эта – хорошая пропаганда антисоветских идей. Это – не только политическая близорукость, это – диверсионный акт. Так что литературоведческая ценность книги сомнительна»

Ну, а у  другой, выступавшей,   отношение к предмету разговора более личное, если хотите интимное.

«Первое, к чему я обратилась, прочитав эту книгу, - к Ленину. И у редакторов книги была такая же возможность, но они ею не воспользовались…  А вообще Вяземский – поэт пушкинской плеяды, и не более того. И он мне неприятен, хотя он – наша классика…  Я считаю, что такую рукопись надо искоренять…»

Итоги подвел сам главный редактор: «Я не знаю, какой национальности Вадим Гершевич Перельмутер, я не антисемит, но вижу, что он биологически не любит людей, в основном русских».

Имен «литературных убийц» Вадим не назвал, но одно исключение сделал. И его тоже стоит привести целиком. Уж больно мы повеселились над этим эпизодом.

«В некоей книге, выпущенной тем же издательством, главный редактор, видно, оскорбившись за однофамильца своего, собственноручно вымарал цитату, дневниковую пушкинскую запись: «Уваров – большой подлец».

В который раз  я  медленно дочитываю страницы этой книги, задумываюсь, мысленно возвращаюсь к началу и снова к концу.

История  похожа на историю трех мушкетеров:  Вяземский, автор и главный редактор, который олицетворяет собой всех своих сотрудников. Да, история трех мушкетеров, их вместе с д”Артаньяном было четверо. Так и я был и остаюсь здесь четвертым. Потому что все это было давно и сыновья уже заменили отцов. И мне совсем не безразлично, что нас разделяет – эстетика, этика?  А это, по-моему, особенно важно в нашу эпоху, которая сильно грешит и в области эстетики и в области этики.

Мы давно уже другие, увы, все (кроме Вадима!) в очках, но когда я читаю и перечитываю те давнишние книги моего друга, я всегда вспоминаю Пикассо: «Нужно много времени, чтоб стать молодым». Я чувствую это по себе. Но Вадим составляет исключение из этого правила. Сколько я его знаю, в нем всегда сочеталось детство и мудрость, игра и борьба и отношение к литературе и жизни, так сказать «внутри»: «Я ведь занимаюсь только теми, кто мне «по теме», чьё отношение к литературе (прежде прочего – к поэзии) сродно, созвучно моему, и кому – так или иначе - не повезло: или некому, кроме меня, заняться, как Штейнберг, Шенгели, Имерманис, Кржижановский, наконец, или – по-моему – плохо) неверно прочитаны, как Вяземский, Случевский, Ходасевич, то бишь, опять же, больше некому; а во-вторых, что существенней, говоря с ними – и о них, - могу «опорно» сказать то, что считаю нужным, избавившись от надобности пересказывать «от себя», «своими словами» то, что они сказали / сделали (или «выразили» в написанном) – и сделали хорошо, даже очень; иначе говоря, я в литературе общаюсь только с теми, кого считаю союзниками, прочие мне неинтересны (для общения); еще иначе: все это – о смысле жизни внутри себя - и литературы…» (Из письма 22 октября 2009 года).

3

У Булгакова в  знаменитом романе  уже сказано,  что быть здесь Мастером – сущее безумие, случай, пожалуй, клинический. Конечно, писать стихи можно  каждый день, как Илья Сельвинский. Это не фокус. Да только зачем? У Аркадия Штейнберга книга лежала в издательстве долее десяти лет, после чего из полутора тысяч строчек осталось восемьсот, но и тут после подписания одобрения, главный  наложил  veto. (И с при-veto-м!.., – комментирует Вадим). Предложили снять поэму, после чего книга не имела уже смысла. Чуть моложе  был Семен Липкин, он семь лет издавал свою вторую книгу (еще пять книг стихов, и большая книга поэм лежала в  столе). Это все были признанные Мастера.  А плохое побеждало худшее. Что говорить о хорошем?

К одному из стихотворений  (1876. Баден-Баден),  Вадим взял эпиграф из Вяземского: «В старости ищешь не того, что разъединяет, а того, что обобщает… Ратовать некогда, да, сдается, и не за что… Таково примирительное действие лет и успокоившегося ума». (Вяземский. Памяти Плетнева).

По сути, Вадим начинал с того, чем призывал закончить Вяземский.

Обобщения были одним из главных достоинств его поэзии. Это действительно признак ума, но не обязательно успокоившегося. Просто его воображение поднималось до уровня самостоятельного бытия. Мой любимый цикл, моя первая любовь – «Стихи о погоде». Это целая страна, масштабы которой несоизмеримы. Здесь каждое событие – переходной момент из одного состояния в другое. Его душа безошибочно распознает то, чего не видит глаз…

Не представляю Перельмутера - поэта, который написал бы:

«Геть, Ленина с грошей!» – «Уберите Ленина с денег!»

Не представляю его стихи со словами: «Коммунисты, вперед!» – каким бы актуальным не был этот призыв.

А Фета, например, можно представить с такими призывами?

Для таких кульбитов нужно  пространство мировой революции – не к ночи будет сказано. Здесь одно плутовство порождает другое.

А способность развернуться в пределах души и есть признак таланта. Только в таких пределах и можно быть честным.

У Вадима Перельмутера, поэта, историка литературы, эссеиста – поистине счастливая судьба. Он вошел уже в такой круг научных  поисков, что без ссылки на его имя просто невозможно говорить о  том или ином поэте или прозаике.  И его стихи - трагедия, а развязка весьма обыденна. Мир для  поэта – вообще большая клетка, большая счетная контора, деловой офис, и поэт всю жизнь проводит в безнадежных попытках вырваться из этой клетки.

Я думаю, если бы Вадим Перельмутер захотел как-то «упорядочить» свой дар и применил бы свои творческие способности в иных формах, более приемлемых на Западе, да и сейчас в России, он бы действительно смог стать автором, зарабатывающим  немалые деньги. Но содержание и стиль его стихов, эссе, литературоведческих изысканий намного выше просто смысла. И еще это удивительная возможность самосохранения!

Самому Вадиму принадлежит  афоризм: «Поэзия и Правда: рад бы врать, да стихи не пускают!» Это ли не самосохранение?

 Я повторяю, что Вадим Перельмутер  - счастливый человек, но печаль его, печаль неразделенная, печаль одинокого человека, вызывает, по крайней мере, у меня, большое сочувствие. Причем, печаль эта не зависит от места проживания, Москва это или Мюнхен, глупость человеческая одинакова под всеми широтами…

Его печаль – печаль большого поэта, душевное устройство которого  не столько помогает бороться с собой, сколько обескураживает…

4

Искусство не спасет мир, оно, увы, не учит добру (как вообще добру не учит ничто), оно не оградило человека ни от одной беды, ни от одного ужаса. Но есть в искусстве правда, может быть единственная на свете – правда таланта. И она несокрушимее Елабуги или Лубянки.

С антиителлигентски настроенными чиновниками Вадиму Перельмутеру, как мы видели,  было не по пути. Экспериментальные трюки его тоже не привлекали. А житейские преграды, как и другие препятствия, он сметал своей деловитой настойчивостью.

И он создал некий духовный противовес официальной культурной доктрине – социалистическому реализму. Этим объясняется его экстраординарная культурная активность в склочные 70-е –  80-е годы. Для него был важен каждый культурный мостик, связывающий современного читателя с его предшественниками.  Так нашим товарищем стал  сначала  Аркадий Акимович Штейнберг, после его смерти Вадим Перельмутер  соберет и выпустит сборник стихов Аркадия Штейнберга «К верховьям» (Издательство «Совпадение», 1997),  затем Князь, замечательная серия редакторских портретов, пожалуй, занимающая особое место в стихотворстве Вадима, и наконец, – Сигизмунд Кржижановский. Все это легло в его концепцию понимания сталинских репрессий:

«Стандартный, по нынешним временам, «редакционный» вопрос: был ли Кржижановский репрессирован? – пишет Вадим в предисловии «Когда не хватает воздуха» к книге Сигизмунда Кржижановского «Возвращение Мюнхгаузена». – Ответ зависит  от того, как понимать репрессии против писателя – и литературы.

Арест, лагерь, ссылка, его миновали, хотя трижды – в начале и конце тридцатых и в конце сороковых годов – казались неизбежными: пришлось прятать рукописи по родственникам и знакомым. Судьба написанного тревожила его больше, чем собственная. Ведь почти ничто не было опубликовано; проза, за малым исключением, существовала в единственных  экземплярах, которые, случись беда, исчезли бы безвозвратно…  Но писатель, лишенный естественного права – прийти к читателю с наиболее значительными своими вещами, как Платонов или Булгаков, писатель тщательно прячущий рукописи и не рискующий показывать их даже друзьям, как Пришвин или Ахматова, писатель, уходящий – ради средств к существованию в переводы, в популяризаторство, в литературоведение, как Зощенко или Шенгели, наконец, тот, кто, не будучи по натуре бойцом, надломился и уже не в силах довести до завершения ни одного своего замысла, подобно Олеше, либо – хуже того – стал сочинять с оглядкой на «дозволенное» и собственными руками лишил себя возможности оставить соответствующий дарованию след в литературе, – разве они не жертвы репрессий? Не против них, каждого в отдельности, направленных – против всей литературы, очутившейся между Сциллой обострения классовой борьбы по мере приближения к коммунизму и Харибдой живописуемых с трибун и в прессе внешнеполитических угроз, перед лицом которых инакомыслие сродни подрывной деятельности».

Что только не предпринимала советская власть, чтобы оградить население от влияния Запада! Как известно, запрещался выпуск радиоприемников, на которых были  бы передававшиеся на коротких волнах программы «Голоса Америки» и других западных радиостанций, строили специальные мощные станции, чтобы глушить западные передачи (что влетало советскому правительству в копеечку) – ничего не помогало. Нет приемников с коротковолновым диапазоном? В ход шли довоенные, трофейные аппараты. В начале 1950 годов в СССР в продажу впервые поступили магнитофоны. Появилась возможность записывать джаз, специальный проект «Musik USA», а отсюда – рукой подать до знаменитой «музыки на костях»: продававшихся на черном рынке записей джаза, а потом и рок-н-ролла, подпольно изготовленных из рентгеновских пленок. Эти самодельные записи взрастили целое поколение джазовых музыкантов. С литературой было, конечно, сложнее.  Тут нужны были такие подвижники, как Вадим Перельмутер, с его огромной эрудицией, памятью, вкусом – в те годы я читал у него дома и Алексея Ремизова, и Евгения Замятина, и Владимира Набокова.

Сколько успевал – столько прочел.

Но прочитанное  переворачивало  представления о литературе, о художественном процессе,  о природе революции, о мире вообще.

При этом антисоветизм не был у Вадима главным критерием, доминировало стремление вернуть по возможности в обращение внутри Советского Союза произведения авторов, запрещенных по тем или иным причинам. На самом деле никакого «анти» у него вообще не было, только, как он пишет, «вне» и «не», есть вещи, которым он  однажды сказал «нет» - и на том стоял. Не привычное «анти», скорее «вне-советский», ровно так же в художниках он ценил «отдельность». «Если у Синявского были с советской властью  «стилистические разногласия», то у меня – «эстетические» –  замечает В. Перельмутер, - («Красиво, - значит верно», -  говаривал Гильберт, а поскольку он был математик, то, по мне, отсюда следует, что «некрасиво», – значит, «неверно», или, как оценивал самолёты Туполев – некрасивый не полетит).

Вот что пишет Вадим в предисловии к стихам Георгия Шенгели «Иноходец» (и эту книгу он собрал и прокомментировал): «Но в отличие, скажем, от Николая Бердяева или Зинаиды Гиппиус, анализировавших события политически, Шенгели пришел к такому выводу  поэтически: обнаружил ее нелады с этикой стало быть, и с культурой. Но анти-культурная  революция не может не быть анти-человеческой, какие бы замечательные задачи и цели она не провозглашала, как бы красноречивы ни были ее глашатаи.»

Перельмутер одним из первых занял прочное место в интеллектуальной оппозиции.

На книге Сигизмунда Кржижановского «Возвращение Мюнхгаузена»  (Ленинград, «Художественная литература», Ленинградское отделение, 1990), подаренной мне, Вадим написал: «Сие воистину реальный (посреди призрачнейших) плод пере-стройки (свалки) – и не без моих заслуг» (02.05.91).

И это сущая правда – не без его заслуг.

Но еще до этого в 1989 году, в издательстве «Московский рабочий» вышло  «избранное из неизданного» Сигизмунда Кржижановского «Воспоминания о будущем». Я получил этот том с очень теплой дарственной надписью. К книге было приложено письмо, имеющее непосредственное отношение к нашему разговору:

«Шлю тебе удавшееся мне чудо – сам все увидишь, прочтешь, поймешь. Второго подобного случая даже в нашей ненормальной истории встретить вряд ли реально. Чтобы целый писател , известный современникам, даже весьма популярный среди них, ушел в совершенное небытие – и по чистому совпадению воротился оттуда, причем через 40 лет после смерти – так не бывает. Надобно было, верно, ему еще угодить на меня, имеющего дурацкую бульдожью манеру, не бросать раз взятое в зубы: ведь больше 12 лет ушло на то, чтобы его напечатать! Теперь пошло-поехало: есть договор с «Советским писателем», выходит книга в ГДР, несколько вещей переводят англичане, предложение быстро издать 30-листный том через кооператив etс. Сделал еще несколько «составительских книг», 2-3 предстоят…Возвращаюсь к стихам, к князю…» (Из письма 25.10.89) Далее >>

Назад >>