Главная > Выпуск 11-12 (2011/12 - 5771/72) > ЭССЕ, ВОСПОМИНАНИЯ > Елена АКСЕЛЬРОД (Израиль)

КОЕ-ЧТО

     Из записных книжек

О  ПОЛЬЗЕ  ВЫСОКИХ  ЗНАКОМСТВ

  ВСТРЕЧИ  С  ЕВГЕНИЕМ  ЕВТУШЕНКО 

1. ОППОНЕНТКА

Москва. Год  пятьдесят четвертый. У нас в Городском Педагогическом институте на литературном факультете организовали встречу с восходящей звездой Евгением Евтушенко и  поэтом из Карелии, студентом Литературного института Владимиром Морозовым.

Морозов, белокурый, кудрявый, позже неоднократно поименованный «карельским Есениным», сразу оттолкнул меня своей демонстративной русскостью,  разухабистостью (в пору гонения на все еврейское я воспринимала очень остро все подчеркнуто русское). Оказалось, неправа, Морозов был даровитым поэтом (это я поняла много позже, когда уже в Израиле мне случайно попала в руки  книжка его стихов). Наверно, он писал не хуже Евтушенко, по молодости и доверчивости славил комсомольские стройки, но кто без греха? В книге немало стихов, чистых, искренних, без признаков ангажированности.  Неизвестно, как бы развился. Прожил всего двадцать шесть лет. Однако в тот день я, поддавшись юношескому снобизму, решила его не замечать.

   Несколько моих сокурсниц должны были выступить в обсуждении. Но «оппонировать» гостям, как я ни сопротивлялась,  выбрали меня, слывущую  самой начитанной. И вправду, как в школе писала за подружек сочинения, так и здесь, в институте, – «курсовые» – и перед сессией пересказывала своими словами Достоевского и Данте. Из всей обязательной программы по зарубежной литературе не сумела одолеть только  «Рейнеке- лиса» Гете, тем более, что проделки хитрых лисов, пробивающихся в канцлеры, меня не привлекали. Разумеется, на экзамене в моем билете первым вопросом красовался именно Рейнеке, и я перепутала всех зверей, которых он  облапошил. Любимцу студенток молодому профессору Кондратьеву

добавляли  привлекательности байроническая хромота и  трость с инкрустированным набалдашником. Появления  «зарубежника» в аудитории всегда ждали с нетерпеливым замиранием. Неужели  опозорюсь из-за какого-то Рейнеке?..  Что делать?  Плутала в лесу, о котором знала понаслышке, профессор, опустив глаза, досадливо морщился,  однако из жалости ко мне и к Иоганну-Вольфгангу  задал  несколько дополнительных вопросов – не о Рейнеке, а о Фаусте,  цитатами из которого я не так давно блистала на его же, Кондратьева, семинаре. Не помогло. Четверка за Рейнеке лишила меня  лазейки в слабо маячащую аспирантуру.  Но я не в обиде. К научной усидчивой деятельности склонности не имела и не  имею.

Возвращаюсь от Гете к Евтушенко. Что это за штука – «оппонировать» поэзии - мы не очень понимали.  После стихов, бьющих под дых непривычной броскостью и открытостью,  после  эффектного евтушенковского чтения выпустили на сцену меня, дрожащую от неловкости и страха, но не отступившую. Мне в то время нравились многие стихи Евтушенко, но  были  и основания  придраться: «Как по летнему лугу, я по жизни иду…»   Что за упрощение, что за облегченность? Где же все сложности жизни?..  И того пуще: в стихотворении «На демонстрации» с известным ироническим рефреном – Выше оформленье! Цветов не видно! Где цветы?– я  почуяла   скрытый конформизм. Вот и можно проявить независимость, не хвалить, а, как было велено, «оппонировать». Актовый зал института был забит восторженными, сразу и сообща влюбившимися в поэта студентками с разных курсов (институт был в основном девчачий) и преподавателями, а я, еле держась на ногах, под  возмущенное шиканье несла свое. Смазав  последнюю фразу, в ужасе от самой себя вылетела из зала…

 Не знаю, помнит ли этот эпизод Евгений Александрович, но, видимо, что-то было симпатичное и забавное в моей браваде. С тех пор при встрече он мне ласково улыбался. 
Высокое знакомство завязалось.

2.  МУЗЕЙЩИК  И  КНЯГИНЯ

    Середина семидесятых. В Смоленском музее им. Сергея Коненкова  директором работал Михаил Иванович Кутин, добрый бесхитростный человек в мешковатом костюме, не шибко разбиравшийся в искусстве, но искренне увлеченный  своим музеем. Мы с ним изредка виделись, по его инициативе состоялась в музее выставка моего отца.

    В один не самый прекрасный день в газете «Правда» появилась статья,  уличавшая  Кутина в  присвоении драгоценностей княгини Марии Клавдиевны Тенишевой, которой Смоленск многим обязан, в том числе открытой  в 1897 г. рисовальной школой, где некоторое время учился  отец. Мы с мамой, как и другие семьи художников, чьи работы были приобретены Смоленским музеем (в том числе, вдова Сергея Коненкова) получили письмо от Кутина, где он слезно молил заступиться и объяснял, откуда сыр-бор пошел. А пошел он вот откуда: главная хранительница музея, давно подсиживавшая Кутина, зарясь на его место, накрапала донос в соответствующие, не знаю какие, инстанции: дескать, Кутин привез сокровища (вероятно, ей примерещились изумруды и бриллианты)  и спрятал в свой сейф. Михаил Иванович  утверждал в письме, что поздно вечером по приезде из Ленинграда  не успел внести в реестр приобретенные для музея  акварели из собрания известной меценатки и сделал это на следующий день. Но клевета да еще с привкусом детектива уже была запущена, опубликована  в самой «Правде», где ни одна запятая не подлежала сомнению.

    Я стала вспоминать своих влиятельных знакомцев и прикидывать, кто из них может пойти на конфликт с «Правдой». Рождественский? Вроде бы, добродушный, прямой, но «без лести предан». Вознесенский? Упоен собой, вряд ли его взволнует судьба провинциального музейщика. Может быть, Евтушенко? Говорят,  он способен на поступки. Мы были  знакомы с моего бесславного «оппонирования», сиживали в ЦДЛ с общими друзьями, у него в квартире висел на стене портрет жены Гали, написанный  моим отцом.

   И я решительно позвонила ему домой, и, как ни странно, застала, и он сразу назначил мне свидание в редакции еженедельника «Литературная Россия», а после моего рассказа о княгине и музейщике без малейшей заминки обещал  действовать. Я позвонила ему на следующий день. Оказалось, что он уже куда-то ездил, что-то уточнял и через неделю-другую (не буду врать, не помню, сколько времени прошло) в «Правде» появилось опровержение собственного  «правдивого» материала.  Одна-две фразы петитом, но какая разница?  Дело небывалое! Каковы же были  энергия и отзывчивость  этого человека! Но и возможности! Насколько помню, такой властью не мог похвастать ни  один русский поэт за всю историю литературы. Истину царям с улыбкой говорить  можно было только в мечтах и стихах. Кутина отпустили (он уже был арестован). В прежней должности его не восстановили, но он устроился учителем в школу, благословляя Евтушенко и немножечко меня.

3.  ВСТРЕЧИ В ИЗРАИЛЕ

      В Иерусалиме на Книжной ярмарке  в 1993-м году наткнулась на Евгения Александровича, сидевшего, пригорюнившись, на углу лотка, где были выставлены среди других и его книги. Кое-кто подходил, ненадолго останавливался,  лениво переворачивал страницы, не заметила, чтобы кто-нибудь что-нибудь покупал. Неужели его забыли? Он, осунувшийся, усталый, был плохо узнаваем, казался неуверенным в себе. В эти дни в Израиле проходили его шумные вечера, собиравшие полные залы. Но в непривычной ситуации и человек меняется. Здесь, на ярмарке, никто его почему-то не опекал, никто рядом с ним не суетился, наверно, ему было неуютно, не по себе. Мы перекинулись несколькими необязательными словами, он подарил мне книжку прозы «Не умирай прежде смерти» с проникновенной надписью...Каюсь, эту книгу я  одолела не сразу, хоть название меня убедило…

«Прежнего»  Евтушенко  я увидела года через два на  вечере поэта в Араде уже после выхода его грандиозного труда – тысячестраничной антологии «Строфы века». Сколько забытых имен он воскресил, обозначил хотя бы одним стихотворением, все публикации предварил своим вступительным словом. Евтушенко читал старое и новое с былым напором, каждое стихотворение награждалось овацией..

   После вечера, за кулисами, куда меня позвали организаторы, Евгений Александрович неожиданно заявил, что я стала писать много лучше.  Ни раньше, ни теперь он моих стихов не знал, не следил же, в самом деле,  за моими  редкими появлениями в журналах! Да и стихотворение для антологии взял, по всей вероятности, из «Нового мира»... Арадский культуртрегер Аля Рубин пригласила нас с мужем  пировать в честь заезжей знаменитости, но я отговорилась, сославшись на усталость  мужа после долгого рабочего дня.  Кабы знать, что  гость  посвятит Але и застолью в Араде восторженные стихи!.. Вот чем я пренебрегла.

  Была тронута, когда  именитый стихотворец в начале вечера объявил со сцены, как повезло Араду, что он заполучил меня, и спросил, нахожусь ли я в зале. Не этому ли я обязана своей все-арадской славой?..

ПРИСТАВКИН И АЛМАЗЫ

    О самоотверженной работе Анатолия Приставкина в Комиссии по помилованию мне было хорошо известно. Но я никогда не предполагала, что эта работа может как-то коснуться  меня. Конечно, от сумы и от тюрьмы…

    На этот раз речь шла о драгоценных камнях, о неподдельных алмазах. Нет, нет, я, (увы!) не имела к ним никакого отношения, любовалась ими только в музеях…

   Позвонил по телефонуникогда не звонивший мне бывший мой начальник, у которого я когда-то состояла в подчинении в издательстве «Шамир», издававшем книги по религии. В ту пору отношения у нас не заладились. Он помыкал мной, как будто я служила не редактором, а мальчиком (т. е. девочкой) на побегушках, курьером и уборщицей... Впрочем, уборщиц почитают больше. И правильно.

На замещение должности редактора был объявлен конкурс, помню, как я трепетала, представ перед пятью важными господами в черных шляпах. Предпочли меня за осведомленность в правилах русской грамматики, которую я и продемонстрировала, редактируя новое издание Торы в   переводе с английского на русский... Однако мое незнание тонкостей иудаизма быстро раскусили.

После  мгновенно и бесславно завершившейся карьеры на ниве религиозного просвещения я с бывшим шефом никогда не встречалась. И вдруг звонок в  Арад, где мы с мужем застряли на десять лет.  Полузабытый тягучий голос, странный вопрос, не знакома ли я с Приставкиным. Срочно требуется найти путь в Комиссию по помилованию, в Москве осужден и вот-вот будет отправлен в Мордовские лагеря некий пойманный с контрабандными алмазами многодетный отец семейства из Бней-Брака. Надо во что бы то ни стало его выручать, каково ему будет без языка, без кошерной пищи среди российских  разбойников? 

    И я начинаю охоту за давним моим приятелем Анатолием Приставкиным – председателем Комиссии по помилованию. Его молодая супруга, с которой мы в Москве изредка встречались, неизменно, когда пытаюсь по домашнему телефону отловить Толю, отвечает, что он на даче или на заседании. (Мобильными телефонами тогда еще не обзавелись). Отчаявшись, звоню прямо на заседание в Комиссию, и попадаю на  другого  моего доброго знакомого  Кирилла Ковальджи. (В скобках замечу, что в этой Комиссии работали и старый друг нашего семейства Лев Эммануилович Разгон, и Булат Окуджава).  Кирилл сразу подзывает к телефону замороченного Приставкина, я маловразумительно стараюсь втолковать ему про кашрут и про иврит… Обескураженный Толя, запинаясь, бормочет, что дело очень трудное, надо хлопотать перед самим Ельциным, но он попробует… (Вероятно, требуется детективное развитие сюжета, но не тот жанр, выдумывать не хочу, в подробности «дела»  не посвящена).

   Через месяц-другой звонок в дверь, и в нашу арадскую квартиру вваливается корзина цветов, такая внушительная, что за ней не видно посыльных, полкомнаты как не бывало. К цветам прикреплена позолоченная (жаль, не алмазная) открытка на иврите от некоей жительницы Бней-Брака – как я понимаю, жены моего подопечного, так и не сподобившегося оценить прелести Мордовии.

   Это только один эпизод. А сколько их было! Теперь после кончины Анатолия Приставкина и нет в живых ни Разгона, ни Окуджавы, обнародованы цифры. Толя, будучи тяжело больным человеком, умудрялся не только миловать узников  совести и бессовестности, но и писать повести и рассказы, и возглавлять альманах «Апрель», который с его уходом увял и отдал концы… 

НЕАКТУАЛЬНАЯ «АКТУАЛЬНОСТЬ»

В 1991 году я, не доучившись в ульпане, работала некоторое время на телевидении – редактором в русской программе "Актуальность", отчего мой иврит так и остался неактуальным.

Утром бежала на автобус  Маале Адумим – Иерусалим,  в правой руке  футляр с пишущей машинкой, через левое плечо – сумка с бутылкой воды и бутербродом: до девяти вечера, когда выходила в эфир передача, не разрешено было отлучаться ни на минуту. В Иерусалиме на автобусной остановке активно загорала (дело происходило  в июле) в ожидании моего нанимателя.  Бывший одессит по фамилии Герцог,  будучи владельцем ювелирного магазина,  пренебрег своим герцогством и возжаждал журналистских лавров. Круглоголовый, черноволосый, коренастый, на шее золото, на боку кобура.. .  (Во время передачи он просил меня " подержать оружие", а сам куда-то исчезал, наверно, поужинать. Так что я служила еще и оруженосцем).

   Подрулив к автобусной остановке, Герцог  сажал меня в свою "мазду" и запускал кондиционер на такую мощность, что на все три недели моей службы я обезголосела,  – очень кстати: можно было скрыть  от начальства  незнание иврита. Для того, чтобы не хотелось есть, разболелся зуб, но уж совсем некстати подвернулась нога, когда ночью, возвращаясь с работы, я бежала  к последнему автобусу, направлявшемуся в Маале Адумим из Иерусалима, куда меня привозил Герцог,  да еще и машинку уронила.   Чудо, что она, видать, из жалости ко мне, пардону не запросила, но не замедлила сделать это после моей отставки.

    По пути в Герцлию, где помещалась студия,  Герцог заскакивал в Тель-Авив за свежими номерами газет, и, пока, уже на месте, он сам  или кое-как освоившая кириллицу Элла переводили на немыслимый русский избранные новости, я часа два-три бездельничала, после чего мне с разных столов начинали швырять ошметки текста. Эту неудобоваримую кашу я  должна была незамедлительно  расхлебать при помощи своей  отдающей концы «Эврики» и составить передачу, вслед за Эллой  путая Словению со Словакией (главной международной темой в то время была Югославия). В  студии ни компьютеров, ни кондиционера, в заставленной столами  духоте одновременно горлопанили три телевизора и пять-шесть человек. Иногда Герцог для экономии времени пытался мне диктовать, перекрикивая телевизоры: " Лена, пиши, погода выросла" (я переводила: ожидается повышение температуры).

Время от времени, а в конце рабочего дня неотвратимо – врывалась и взрывалась главный администратор передачи - тощая всклокоченная  фурия, хрипло орала на девочку-секретаршу в сарафанчике со сползающими бретельками.   Эта пухленькая миловидная девушка лет восемнадцати, говорившая по-русски  со смешанным украинско-еврейским акцентом,  постоянно оставляла одну-две бумажки неубранными, а корзину – невынесенной,  ежедневно получала взбучку и угрозу увольнения, после чего утирала слезы, забившись в уголок... Доставалось и мне –  я немедленно должна была в отместку нерадивой секретарше собрать все бумаги  и вынести их на помойку. Может быть, они того и стоили, но я прикидывалась, что не понимаю, о чем речь.

  В 18 часов, сверкая зубами, губами, кольцами, коленками, появлялась надменная московская кукла, до Израиля практиковавшаяся в Японии – диктор Виктория, ее всегда сопровождал телохранитель,  длиннорожий, рыжий, замшевый с ног до головы, невзирая на жару.  Мои сослуживцы мужеского полу при виде победоносной красотки  в мини-юбке и мини-блузке истекали патокой, забывая о служебных обязанностях. А я тем временем проставляла в тексте ударения. Ни одного названия заезжая барби не могла произнести правильно. Меня она глубоко презирала, не здоровалась, по имени не называла. Я тщетно отучала ее от ИзраИля.

  И каждый вечер в час назначенный  главный руководитель программы  черным метеором проносился сквозь студию, одаривая подчиненных единственной фразой: " Если через час передача не будет готова, завтра всех уволю".

  Мне не пришлось долго ждать этого  «завтра». Я погорела на слове " сполох",  неосмотрительно блеснув им  в одной из передач, за что и получила: " Не нужен нам  в а ш  русский.  Есть  знатоки и поближе»…  Объявил это, задержав всех после передачи, респектабельный господин  – должности его я так и не усвоила – изредка ездивший с нами из Иерусалима и всю дорогу уверявший меня, что я самый бесценный работник. Его коварство я пережила особенно тяжело...

Далее >>

Назад >>