Главная > Выпуск 11-12 (2011/12 - 5771/72) > ЭССЕ, ВОСПОМИНАНИЯ > Елена АКСЕЛЬРОД (Израиль)

КОЕ-ЧТО

     Из записных книжек

(Продолжение)

ВСЕ ЭТО БЫЛО БЫ СМЕШНО

Одно из отделений Министерства Внутренних дел. 

Рабочий день только что закончился. У лифта, на тесной площадке, украшенной  пластиковым стулом и заваливающимся на бок металлическим столом, следы недавней очереди: окурки, обертки сластей, обломки игрушек…Смешанный запах пепла и пота.  В этом предбаннике, ведущем в чистилище – коридор с кабинетами, –   сидит, расставив ноги в кроссовках,  одутловатая, с небрежно покрашенными   волосами  цвета подгоревшей яичницы, женщина лет сорока пяти, маленькая  дочка   жмется к ее юбке. Из лифта выскакивает старшая дочь, энергично тащит за собой вихрастого парня в кипе набекрень.  В едва освещенном зёве коридора появляется припозднившаяся немолодая чиновница в черных одеждах, на полузабытом русском интересуется, зачем пожаловало это семейство. На вопросы отвечает мать, старшая дочь и ее  парень  ассистируют знаками.

 – Что вы хотите?

–  Остаться в Израиле.

–  Вы еврейка?

Женщина, растерявшись:

– Нет…(После паузы): – Муж у меня еврей.

– Почему не пришел?

–Он умер  восемь  лет назад.

Служащая, покосившись на младшую дочку (лет пяти):

–  А еще муж был?

–  Нет.

–  А бумага о смерти мужа есть?

–  Нет.

–  А что есть?

–  Карточка есть. Могила его на Бухарском кладбище.

–  На каком языке там  надпись?

–  На узбекском и… (неуверенно) на идише.

–  А метрика у ребенка  имеется?

– Нет. Все документы  в Ташкентском землетрясении   сгорели (т.е. четверть века назад, впрочем, служащая едва ли слыхала об этом событии).

–  Пришлите фотографию.

–  Она в Ташкенте,  туда ехать опасно.

Служащая убежденно:– Туда не опасно, это в Карабах опасно…

Чем дело кончилось, можно только догадываться.

Оптимистический вариант. Дочь приняла еврейство, вышла замуж за парня в кипе, мать и сестра остались при молодоженах.

Реальный вариант. Мать и дочь, перемыв подвернувшиеся полы, наскребли шекелей на возвращение в Ташкент, где дочка вышла замуж за другого еврейского парня и с ним вместе уехала в Израиль. Мать и младшая горюют в Ташкенте, так и не отыскав фотографию Бухарского кладбища.

Третий вариант (долгосрочный). Младшая вырастет, выйдет замуж за еврея, уедет с ним в Израиль  к старшей (см. вариант второй) и пристроит мать в богоугодное заведение.

Иерусалим, 1991

  ТРАГЕДИЯ В АРАДЕ

Так  называют радио и телевидение то, что случилось в Араде на Празднике песни. 

Сначала и в самом деле был праздник. Серый бетонный городок ожил, преобразился. Неузнаваемые улицы. Пестрая разномастная толпа молодежи.  На площади за Матнасом (культурным центром) в четыре ряда фестивальный рынок - улыбчивые  юные продавцы торгуют затейливой, вручную расписанной одеждой, покрывалами, украшениями, камнями, с виду вполне драгоценными. Все не дорого, доступно.  Между рядами ходят могучие, в высоких тюрбанах, картинные эфиопы (или негры, мы пока не различаем). Темнокожие девушки плетут  сотни тоненьких косичек светлокожим девушкам.  Здесь же за низенькими столиками красят ногти, заглядываю внутрь сомкнувшегося кружка – там наносят татуировку. Не рынок, а                           

представление, или, как  говорят нынче, «перформанс».  Панки с соломенными хохолками на выбритом темени, длинноволосые  хиппари, вооруженные гитарами.

Мрачные молчаливые «сатанисты» в черной униформе не пугают, кажутся ряжеными. Чуть поодаль от них – стайка подростков разноцветных  в  бархатных узорных шляпах с высокими тульями. И те, и другие  и разодетые, и полураздетые, сидят, лежат в одиночку, группками и попарно на всех тротуарах и ступеньках. Вечером,  во время концертов на стадионе и открытых площадках весь город высыпает на улицы. Будоражащие запахи: шашлыки, пончики, кукуруза, чипсы…  Самодеятельные хоры выстраиваются на специально оборудованных подмостках. Люди  не  первой молодости поют заразительно, слаженно, с воодушевлением. Публика подпевает. Знает тексты всех песен. От мужчин ощущение силы, уверенности. На площади под свою, только им слышную музыку,  скачут  бело-черные хасиды. Вот она, страна обетованная!

    Я  приобщаюсь к заранее объявленной программе, иду  на  концерт профессионала – Узи Хитмана . В зале нарядные дети с нарядными родителями. Оглушительная музыка,   по сцене мечутся  желто-оранжевые слепящие конусы, поначалу  хочется ретироваться, но певец молод и обаятелен, дети  и родители радуются, и невольно  погружаешься  во всеобщее ликование.

  Вечером идем с  мужем, зажатые в толпе, и вдруг  ощущение опасности: слишком густо. Ночью не могу уснуть от какого-то дурного предчувствия - и слышу нарастающий вой сирены.  То ли полиция, то ли скорая помощь...

 Вскакиваю ни свет, ни заря, включаю радио, и сразу: "Трагедия на Арадском фестивале". Погибли девушка и юноша, более ста человек пострадали в свалке, когда двадцатидвухтысячная толпа (билетов было продано намного меньше) ринулась на стадион через узкий проход  – популярная  рок-группа  выступала в последний раз. Накурившиеся, наколовшиеся, напившиеся юнцы  швыряли бутылки, куда попало, давили друг друга, выбирались наружу по телам и осколкам …

 В центре, ("на мерказе", как здесь говорят) – слоняются  растерянные подростки, не понимают, что произошло, ждут продолжения фестиваля,  многие плохо держатся на ногах,  не садятся в ждущие их терпеливые автобусы, на что-то еще надеются. По улицам несется мусор,  на рынке  редким прохожим распродают за гроши оставшееся барахло.

1995

ЕЩЕ КОЕ-ЧТО

Контрасты Израиля.  Бедуин  на осле  разговаривает по мобильному телефону.

На рынке пожилой израильтянин спрашивает  старого торговца-бедуина:    «Кама зэ оле?»  (сколько  стоит?) Тот отвечает: " Трынадцать."  Израильтянин сплевывает в сердцах и отходит. 

Прогноз погоды по  русскому радио: «Завтра сухая жара и дождь."

Израильский тенор в русской телевизионной программе поет по-итальянски: «Ой, Мари, ой, Мари», как будто Мари щиплет его за ляжку.

Объявление на столбе в Араде: «Маник. Педик. Супер.»

Ленинградская актерская чета, игравшая Островского и Шиллера, с пафосом рекламирует по радио бидан и безболезненное обрезание.

У русских в Израиле два любимых поэта: у интеллигенции – Бродский, у прочих – Дементьев. Такое же соотношение, как между интеллигенцией и «прочими».

МОИ ПИТОМЦЫ

Вожусь со своими престарелыми – в большинстве своем,  старше меня – студиозами,  рассказываю о поэзии и поэтах, пытаюсь заразить своим  отношением к  Георгию Иванову, Тарковскому, Пастернаку, пишу лекции, трачу на них уйму времени – отдачи почти никакой. Ощущение, что все мои разъяснения и просиживание джинсов над  рифмованными и нерифмованными опусами  питомцев тонут в пустоте, вате. Ямба от хорея, как я ни бьюсь, отличить не могут.

Некоторые «перлы» моих  великовозрастных учеников:

«Родители нас извлекают из недр любви и вдохновенья»…

«Поднял с земли разящий ком сирени»…,

«Она остановилась на мужчине»…

Рифмуют: ранЯ-меня.

Кандинский, оказывается, «вылился в жару», а на картинах его «морщь» и  «звонь»…Пытаюсь объяснить, почему так нельзя,  мне возражают: в стихах, мол, все можно. И можно такое  напечатать, и читатели скажут: как ново, как оригинально!

Мои студийцы, кроме двух ветеранов, исполненных особых амбиций, относятся ко мне  с почтением: «это Лена проверила», «Лена проверит и скажет», от неловкости,  от жалости к ним готова провалиться сквозь землю. Как сказать пожилым людям:«проверяй - не проверяй, все равно безнадежно». Конечно, не без двух-трех человек, вменяемых и почти грамотных.  В Араде столкнулась и с особым случаем:

Меня одолевает старик-вдовец.  Поджарый, щеголеватый – кремовый пиджак, длинные белые "музыкантские" волосы, безумный взгляд – говорит громко, настырно,  собеседника не слышит не только потому, что глухой. Трогательно предан стихам покойной жены, именно стихам. Оплатил компьютерный набор, самолично брошюрует,  переплетает  10 томов  по 300 страниц. Четыре тома  альбомного формата с позолоченными корешками и виньетками на обложках уже готовы. Тираж – один экземпляр.  На средства, потраченные на такие фолианты, можно было бы издать вполне пристойный небольшой сборник обычным тиражом. Но неистовый супруг – единственный и полноправный владелец этих стихов. Читает  их в одиночестве, днями и ночами, другие могут причаститься их только в его присутствии, из его рук. (По всей вероятности, читателей, кроме меня,  пока не нашлось). Мне он читает стихи вслух, затащив к себе, усадив против себя на диване, а встречая на улице, – наизусть, после каждых двух-четырех строчек восклицая: «Великолепно!» Сдается, что при жизни жены об  ее «увлечении» он  не догадывался, а сейчас так упоен им, что   о   с а м о й  жене даже не горюет, ничего о ней не рассказывает.… Вскользь, нехотя, проговаривается, что ни о каких публикациях она не помышляла. Когда я робко заметила, что  требуется отбор, что стихи неровные, есть наброски, которые обнародовать не стоит (автор мог бы этого не захотеть),  удивился, возмутился, не понял, не услышал.. Пытаюсь как-то ему, вернее, ей помочь, хотя  трудно справиться с его одержимостью, глухотой, агрессивностью. Передачу для радио все-таки подготовила, но, завидев издали знакомую буйную седину, трусливо скрываюсь за углом. Успеваю не всегда. В отличие от слуха, зрение у бедняги острое.

Другое дело Беэр-Шева. В  студии «Среда», куда меня пригласил Илья Войтовецкий и где я два года с удовольствием прикидывалась руководителем,  были и люди даровитые, ныне широко публикующиеся. Но я не о них.

1. ПРАВДОИСКАТЕЛЬНИЦА

  Вспомнила об одной из первых израильских «отредактированных» мною книг.  Дама лет под восемьдесят, в  шляпке с лютиками, кокетливая, подкрашенная, назначила мне встречу в Беэр-Шеве в административном здании, где я пестовала  начинающих поэтов и прозаиков (она к их числу не принадлежала). Смерив меня подозрительным взглядом, что было несложно ввиду моего невнушительного роста,    она вручила мне охапку исписанных малоразборчивым почерком листков. Моя задача была определена  коротко и твердо: стихи  необходимы, чтобы  выяснить  отношения с родственниками.  Назначив цену за помощь в этом многотрудном деле и определив количество объяснений: двести, заказчица выписала  чек на аванс.

 Я незамедлительно приступила к работе: сначала отделила вирши, где из  безграмотной, злобной и одновременно  жеманной писанины можно было вышелушить  какую-нибудь тему, потом  сочинила на эти темы  по несколько рифмованных строчек, где подлежащие согласовались со сказуемыми. Все счеты с неблагодарными братьями, сестрами, невестками и прочими непутевыми шуринами и деверями решительно убрала.

Ознакомившись с моими неправедными трудами, заказчица пригласила меня на свидание для окончательной расплаты. Презрев сорокаградусный зной и пыльную бурю, ничего хорошего не сулившую,  я устремилась  из Арада в Беэр-Шеву за моими в поте лица заработанными шекелями. Автобус  посреди дороги  задохнулся, высадил пассажиров в раскаленный смог и полчаса приходил в  сознание. Уже не столь окрыленная, я  наконец добралась до места встречи, но  автор камень положил в мою протянутую руку.  После галантного обмена мнениями  о неблагоприятном израильском климате, моя прелестница, поджав и без того тонкие малиновые губы, протянула мне вместо чека новую рукопись:  " Здесь еще сорок стихотворений, мой супруг не разрешил платить вам, пока вы их не сделаете, а то я потрачусь, а вы подведете..." Обомлев от этого поворота событий и увезя домой неожиданную валюту, я под воздействием своих домашних, все-таки опомнилась и от дополнительной нагрузки отказалась.

    Перед самым выходом книги заказчица, так и не выяснившая отношений с родственниками,  спросила, напомнив о себе по телефону, указать ли в книге мое имя как редактора . В ответ на мое паническое "нет!" ,  сухо бросила " я так и знала", и повесила трубку. Больше мы, слава Богу, не встречались, книжку я  не видела, но добрые люди не преминули сообщить, какими словами благодарит  меня  направо и налево моя работодательница.

2.  СОНЕТ

     Из почтового ящика торчит не вместившееся в него послание. Конверт немыслимого розового цвета (от "девочки", не иначе), духами разит за версту, однако послание явно не любовное. Конечно, стихи. Вся рукопись называется "Сонет", потому что  слово красивое, о  значении его автор не догадывается. Самодеятельность чистой воды, не замутненная ни скучными правилами стихосложения, ни хотя бы слабым намеком на знакомство с другими стихотворцами ни прошедшего времени, ни настоящего. Может быть, лишь слабые отголоски Щипахиной..

  Незнакомка звонит через несколько дней (где взяла адрес и телефон, так и остается невыясненным). Приглашаю. Неожиданно для меня  оказывается сравнительно молодой (сравнительно со мной) – нет и сорока. Внешность утонченно-декадентская, настоящая поэтесса. На глаза падают  небрежно подстриженные пепельные волосы, тонкая изящная фигура, нежный  голос.  Куда до нее Щипахиной (правда, насчет голоса последней ничего не знаю). Я  усаживаю гостью,  листаю  надушенную папку,  пытаюсь, запинаясь и робея, что-то объяснить. В ответ гостья, несколько обескураженная, но без тени смущения возражает: «А моей семье  нравится. По вечерам я зажигаю свечи, включаю Баха, все садятся вокруг стола, и я читаю  свои стихи под музыку...»

  На том и расстаемся, не поняв друг друга. Зачем приходила?

  Я наивно полагала, что недуг графомании поражает чаще всего стариков, особенно, в эмиграции. От одиночества, неустроенности, безъязыкости, невозможности занять себя ничем путным. Ан нет. В чем, так же, как «Сонет»,  убеждает.

3.   ФИЛОСОФСКАЯ ПОЭМА

    Телефонный звонок. Решительный женский голос: – «Случайно оказалась в Маале Адумим, давно мечтала с Вами познакомиться. Можно  зайти?» Опрометчиво говорю «можно», не догадываясь о размерах опасности. Первое, что бросилось в глаза – обилие грима на еще молодом, впрочем, третьей свежести лице.  Вырез на блузке так глубок, что заставляет сосредоточиться на физиономии... Гостья  стрекочет без пауз  о своем увлечении философскими книгами, сыплет названиями,  которых я никогда не слышала, сижу, угнетенная собственным невежеством, жду, когда же дойдет до дела. И дождалась.

Красотка объявляет: – Я хочу Вам   и с п о л н и т ь    свою поэму. Прежде я никогда не пела, но вот написала философскую поэму, частично ее читаю, частично пою...

  Пытка продолжалась около двух часов. Философия поэмы  заключалась в том, что мир – хорошо, а война – плохо. Рифмованные пассажи на эту новую тему  перемежались   чистой лирикой, повествующей о том, как среди роз и гортензий лирическая героиня предавалась любви. Как ни странно, но и здесь не нашлось ни одного живого слова, хотя внешность  гостьи выдавала ее немалые познания в науке страсти нежной. Читалось это все  «с выражением» и  пафосом, особенно невыносимо и стыдно было, когда начинался вокал. Пелось, как и читалось, на те же темы и с тем же вдохновением, которому было посвящено немало вдохновенных строк.

Но и это прошло. Однако экзекуция не закончилась. После того, как я неосторожно пролепетала, что есть много интересного, но я плохо воспринимаю стихи на слух, гостья меня обнадежила: "Когда следующий раз буду в Маале Адумим, привезу Вам рукопись. Нет, я не собираюсь публиковать поэму (можно вздохнуть с облегчением), для меня главное ее   и с п о л н я т ь,   донести до людей своим голосом. Вы   д о л ж н ы   мне помочь найти место и аудиторию, чтобы я могла объединить своих единомышленников..."  На этом гостья исчезла, а я боюсь подходить к телефону. .. 

Года через два, позабыв фамилию  моей посетительницы, я оказалась  в Иерусалиме на концерте, где она  читала и пела  под аккомпанемент  фортепиано  и бурные аплодисменты, переходящие в овацию.

Далее >>

Назад >>