Главная > Выпуск 11-12 (2011/12 - 5771/72) > ЭССЕ, ВОСПОМИНАНИЯ > Елена АКСЕЛЬРОД (Израиль)

КОЕ-ЧТО

     Из записных книжек

(Окончание)

          ДОЖДЬ НАД ПАРИЖЕМ

Серебряный дождь

                     над Парижем моих сновидений.

Серебряный дождь наяву

                      над прозрачною чернью мансард.

Сквозь мерцания августа

                      плещутся, льются ступени,

И блестит Люксембургский,

                      не знающий времени, сад.

Льются толпы, и я в них –

                        сухая песчинка Арада.

Льются речи – их капли

                        едва задевают меня.

Я зонта не раскрою,

                   мне дождь поднесен, как награда.                                         

Мне, прожившей так долго –

                         четыре трепещущих дня!

                                          2002

СГОРЕВШАЯ КАРТИНА

Она теряла лицо. Глаза отказывались различать цвет и форму, изменчивый пейзаж померк, встречные стали неразличимыми, как близнецы. Нос удлинился, резче проступили складки у  рта.  Зеркало страшило.

  Она теряла лицо. Кисти и краски еще напоминали о себе, да как-то вяло, будто и сами утратили интерес к делу. Она ставила на мольберт подрамник с натянутым год назад холстом, наносила несколько мазков, но, заметив, что пишет давно написанное, бросала кисти.

    Однажды, возвращаясь из лавчонки в свой фанерный барак–мастерскую, пожалованную за полцены городскими властями,  увидела лохмы дыма. Ускорила шаг. Дым превратился в огонь. Горою пепла стало все написанное за последние двадцать лет, все, что делало ее лицо неповторимым. В закопченные остатки  книжной полки вцепился «Блокнот агитатора»,  когда-то затесавшийся между альбомами и  неведомо как уцелевший.       

     Провалялась месяц в съемной каморке на раскладушке, не замечая друзей, приносивших краски, холсты, кисти. Однажды, задремав, оказалась на многолюдной выставке, поискала свою картину, но вместо нее со стены свисала веревка.  Наткнулась на лежащий в темном углу холст, повернула его к себе и увидела свою сгоревшую картину: на багровой крыше  некто без лица, спиной к зрителю над сине-коричневым провалом…

 Кое-как  очнулась от снотворных, ополоснула  лицо.  На мольберте, втиснутом друзьями, стоял натянутый на подрамник пустой холст.  Выдавила краски на палитру, взяла первую попавшуюся кисть, нанесла первый мазок. Медленно, неохотно оживала и обновлялась приснившаяся картина, слепая фигура отвернулась от бездны, обретала неожиданные черты.  Для автопортрета понадобилось зеркало, и оно оказалось под рукой, в крошечное окно ломился и освещал холст свет огромного дня.

ЖИВЫ ТЕ, КОГО НЕ ХОРОНИЛА

Открытие большой посмертной выставки Мая Митурича  на Пречистенке, в одном из новых филиалов  музея Церетели. Сам барин, важный, круглый, милостиво кивая посетителям,  обозревал свое хозяйство в сопровождении  дюжины охранников и примазавшихся холуев. ( Чем не Хрущев  в Манеже?) В зал с его  собственными шедеврами страшно войти. Вот-вот многотонные  командоры в  бронзовых шинелях и сапогах  оставят от тебя мокрое место.

На выставке  рядом со мной то и дело  возникал,  застенчиво улыбаясь, пожилой,  с небритой щетиной человек, опирающийся на  палочку, неуловимо знакомый. Наконец он обратился ко мне, подойдя к скамейке, где я сидела  с Левой Токмаковым (о нем отдельно), и представился Владимиром Перцевым,  которого,  молодого и красивого, я  когда-то даже в стихотворении упомянула: «Монин, Перцев, Снегирев».   Нередко художники бражничали, или, по злобному навету соседей, «безобразничали»  у нас на Малой Бронной, что не соответствовали действительности. Говорили негромко, еще и потому, что  у меня был маленький сын, которого я укладывала спать за ширмой. Никто не буянил. Правда,  вернувшийся из очередного путешествия Геннадий Снегирев, всегда бездомный, или казавшийся таким, порой пускался бродить  и по нашему коммунальному коридору, спотыкаясь о дремлющий под корытами и велосипедами мотоцикл долговязого Славы, но вскоре возвращался в комнату и засыпал. Иногда за ним приходила молодая румяная жена Таня.

Осенью 1962 года Митурич и Снегирев уговаривали меня отправиться с ними в Туву. Я всерьез этого не приняла, сдрейфила, а Снегирев по впечатлениям от поездки написал  тонкие, поэтичные, как всё его  книги о природе,  «Обитаемый остров» и  «Про оленей».  Митурич, используя свои тувинские зарисовки,  сделал контрастные черно-белые  иллюстрации  к первой книге и яркие, излучающие особое свечение – ко второй.

«… Золотисто-розовые оттенки осеннего леса, черно-синяя окраска хвои, на фоне которой белым силуэтом выступает белый олень…» – писал об этих иллюстрациях Снегирев.      

Работы Перцева не помню. В ту пору самыми оригинальными  иллюстраторами детской книги были всегда узнаваемые  Май Митурич, Лев Токмаков и Евгений Монин. Если Митурич, как мне кажется, был непосредственнее  и лаконичнее, а работы Токмакова отличались условностью,  выдумкой и отточенной графичностью, то Монин,  сказочник по призванию, завораживал  колористическим богатством иллюстраций, их композиционной завершенностью. Не знаю, переиздаются ли его иллюстрации к сказкам, в том числе и к сказкам братьев Гримм, но с ними ребенок (и не-ребенок) оказывался внутри волшебного праздничного мира.  Младший из трех, тихий, деликатный человек Евгений Монин ушел первым почти десять лет тому назад…

В 60-е и даже в 70-е,  не самые свободные годы, несколько художников, допущенных в детские издательства, умудрялись так оформить книгу, что каждая становилась произведением  искусства. Не то нынче: идешь по детским разделам книжных магазинов между изданий, а больше – переизданий, и со всех сторон на тебя пялятся глянцевые аляповатые монстры, грубо раскрашенные уродцы, все с одной колодки: головастые нарумяненные дети, усатые зайцы и медведи в косоворотках.

Возвращаюсь на Пречистенку. Токмакова нельзя было не узнать, слишком давно и близко мы были знакомы. Одно время он даже использовал для работы клетушку моих родителей на Баррикадной, когда они уезжали из города. Но то, прежнее его лицо, всегда улыбчивое, приветливое, теперь просвечивало сквозь печальную  курносую маску.  Тоже сгорбился, тоже опирался о палку, жаловался на тяжелую депрессию, на невозможность работать. Вскоре после этой встречи,  уже в Израиле я узнала, что он умер.   «В далеких шестидесятых», как говорят нынче, Токмакова привел ко мне на Бронную  Юрий Вронский, наш общий друг, крупный (во всех смыслах) человек, самобытный и громогласный, ярый антисоветчик, не скрывавший своих антибольшевистских взглядов даже в вагоне метро, пугая пассажиров.  Он был талантливым рассказчиком, много своих книг «проговорил», а писал немного и еще меньше печатался. Был известен как виртуозный переводчик скандинавской поэзии,  издал несколько книжек стихов и прозы для детей… Но и его нет.  Кто же есть? Грустные вести не сразу долетают до наших палестин.  В 96-м году я написала «Живы те, кого не хоронила…» Сомнительное утешение.

2010

Назад >>