*

*

*

*

*

*

День 233

*

*

*

*

*

*

День 235

*

*

*

*

*

*

День 240

*

*

*

*

*

*

День 252

*

*

*

*

*

*

День 260

*

*

*

*

*

*

День 275

*

*

*

*

*

*

День 284

*

*

*

*

*

*

***

После десятков метров холста - желание сжаться до размера ладони, всмотреться в себя. Рисунки с ладонь величиной.

***

Последнее время мы работали на больших холстах. Это замечательное чувство – огромная плоскость. Но одновременно с этим ощущение физической усталости. Взгляд устаёт от пространств. Большой холст сродни большой форме. Воспринимается как утверждение.

***

Лист “с ладонь” разрастается до огромной плоскости, которая превращается  в слепок прошедшего дня. Всё, что случилось или не случилось за день, оставляет на листе след – сны, вещи, светлая пустота полуденных часов, газетные новости... Наша жизнь проходит такой, какой ей случилось быть в этот день. И прежде чем исчезнуть, день отпечатывается на бумаге. Два с половиной года, каждый день.

***

Лист делится на верх и низ. Земля и небо, сцена и занавес. Всё происходит в этом пространстве. Единственное определение пространства - свет.

***

Серый, полуденный свет в пустой комнате - серый рисунок с ровным фоном.

***

Пальцы сжимают металлический мундштук карандаша. Штрих за штрихом монотонно покрывают бумагу, слой за слоем, набирая необходимую плотность серого. Острота предмета режет глаз. Линии мечутся, стремясь к краям, за края, срываются с ребра листа, возвращаются. Дневные нити – линии.

***

День уходит в темноту с самого утра.

***

Часто вещи относятся к человеку агрессивно - и наоборот. В любом случае – это проекция нашего взгляда на вещи. Рисунки инструментов. Xищные клещи, стаи клещей.

***

День разрывается не начавшись. Весь день – стена.

***

Механизмы, превращающиеся в живые существа. Существа становятся механизмами. День сам по себе не отличается один от другого. Время безлико. Отличается проекция нас на поверхности дня.

***

В сетке дня кружится бабочка. Этого достаточно, чтобы день назвался днём.

***

Сны – химеры, дни – химеры, вещи – химеры, мы – химеры.

***

День – ночь. Всё, что удалось собрать за ночь, что затянуто в паутину сна, усыплено, щепотка за щепоткой стряхивается на лист, раскладывается на чёрной сцене, подвешивается на чёрном небе. Между землёй и небом, сценой и занавесом, ночью и днём, сном и явью.

***

Начало 80-х. Рассказы Варлама Шаламова. ''Я летописец своей собственной души, не более. Я не верю, что можно написать нечто, что остановит зло и не допустит его повторения. Я в это не верю, и такой пользы мои рассказы  не принесут. Но писать надо. Только не надо скрывать основное, что показал XX век: человек оказался гораздо хуже, чем о нем думали русские гуманисты XIX и XX века.''

***

Этого не должно было случится. Лёгкость, с которой я принял предложенные правила и встал в строй. В нашей семье не было революционеров или борцов за то или иное правое дело. Лейб-гвардии барабанщик, после 25-ти лет службы получивший право селиться в столицах, местечковый парикмахер, служащий часовой фирмы, владелец домов в Ростове, распорядительница одесских биндюжников, портной, домохозяйки, мелкие торговцы. Боязнь поднять то, что лежит рядом, - обрести силу равенства и справедливости в толпе, принадлежность к чему-то высшему. Присяга быку.

***

Два года в стройбате. Иллюзии по поводу себя. Проштампован в/ч 69768, как и моя телогрейка, пилотка и изнанка голенищ кирзовых сапог. После возвращения  учился. На выходе мне выдали диплом с отличием.

***

Я не оправдывал надежд. У меня не было желания следовать романтической традиции. Я знал, на что способен и видел в зеркале ни героя, ни жертву – себя.

***

Вокруг искали прекрасное. В человеке, природе, крынках и ломтях крупно нарезанного хлеба, засыхающего в натюрмортах. На выставках этюды, сделанные во время путешествий. Избы, луга, стожки, церкви. Ездили обычно на север. Путешественником я не был, этюдов почти не писал. Мне говорили, что хватит сидеть в мастерской и копаться в самом себе. Ты колорист, поезжай на этюды. Собрался в Устюг. Бродил по городу. Круглые теплые пироги с картошкой и капустой. Высокий берег, бывшие купеческие особняки, забитые церкви. Внизу река. Возле реки женщины на дощатых помостах стирают белье, выколачивая его колотушками. Синее северное небо в облаках. Набрел на несколько старых домов на отшибе. Между домами дворик, заросший травой, с колодцем и дощатой будкой туалета. 

Рисовал уже неделю. Однажды увидел сидящего возле сарая мужика. Поза неудобная. Ноги быстро затекают, нужна привычка. Так сидят заключенные - на корточках, вытянув руки перед собой. “А мой портрет можешь изобразить натурально?” Кивнул. На следующий день ждал меня. Пиджак на майку, кепка. Присел, как всегда, на корточки. Лицо коричневое, в морщинах. Глубоко затягивается Беломором, долго не выдыхает дым. Густой черный чифирь из эмалированной кружки. Кружка перед ним на земле. ''Сеструхе пошлю. Давно не виделись.'' Затянувшись, кашляет, кулаком закрывает судорожно напряженные губы. Хрипло дыша, отхлёбывает чифирь. ''Пацаном был. В полицаи записался. Сам–то откуда?'' Я ответил. Земляки почти. Аккуратно складывает рисунок  пополам. ''Спасибочки. А то давай чифирька?

Чифирь никогда не лез мне в глотку. Еще с армии. Когда квадратную пачку Цейлонского, в желтой обертке с серебряной бумажкой внутри, или Грузинского, в зеленой обертке, заваривали на стакан.

***

1993-й год. Автопортрет Люциана Фрейда. Не отводи глаз от старого, жилистого тела. Не ужасайся. Не пытайся жалеть голого старика в стоптанных ботинках. Дощатый пол и серая стена сзади. Это все. Остальное изъято из пространства. Остается лицо. Голый художник стоит, раскинув руки. Это все, что голый старик может сделать, – раскинуть руки.

Не пытайся сострадать расплывшейся по дивану чиновнице из отдела социальной помощи. Она не нуждается в этом. Взляд-заслонка. В себя.

Люди на холстах отгорожены друг от друга несвежими простынями и серыми ширмами.

И все же эти нескладные, выставленные на показ, одинокие, даже тесно прижавшись друг к другу, тела красивы. Брошенные в серую пустоту комнат без вещей, на скомканные серые постели. Красота в беспомощности огромных мужских рук, мышц, наголо выбритых голов, в загнанности длинных женских тел. Боль заполняет пространство. Человек одинок, вне времени, вытащенный художником под серый свет. Не герой, не жертва. Он – глина, неуспевшая высохнуть земля.

Тела и комнаты лишены всего, что могло подсказать зрителю Кто виноват и Что делать? Романтики ХIX века в ужасе всматривались в зеркала. В их ночных видениях не оказалось места простой истине – человек такой, какой он есть.

***

У меня все случается с запозданием. В 1981 году я присягал, держа автомат у груди. В 1982-ом году умер Варлам Шаламов. Под его матрасом нашли запрятанные куски черного хлеба. В 1993 году Люциан Фрейд написал Портрет художника. 

***

В детстве любил петь. Сначала пел в хоре музыкальной школы, потом в доме детского творчества. У меня слабый, но как говорили ''приятный'' голос. Невзятые вершины одиноким солистам. Ездил в тогда еще Ленинград. Ходил по улице Росси. Днями  по Эрмитажу. Замечательное время.

***

Хоровое искусство. В День Милиции - хор Московской милиции. В День Учителя - учительницы. В День Пограничника – хор Пограничных войск. Ансамбль Советской Армии. Хористы в солдатской форме из генеральского сукна. Все ждут “Соловьев”. Оправив китель и слегка качнув головой в сторону дирижера, солист начинает нежно просить птицу-соловья “дать солдатам немного поспать” после ратных дел. Видя непонимание со стороны птиц, продолжающих свое неуместное пение, солист слегка повышает голос и повторяет просьбу “не будите солдат”. После очередной попытки обьяснить непонятливым птицам, почему они должны прекратить пение, голос крепчает, становясь резким, лязгающим, как звук хорошо смазанного затвора, передернутого твердой рукой. Но птицы не унимаются. И тогда, вздернув подбородок и отбросив назад голову, певец даёт волю своему могучему тенору. Голос, подхваченный десятками глоток, туго стянутых воротничками белых парадных рубах, глушит невинный щебет.

***

Я люблю вокзалы еще с училищных времен. Нет лучшего места для набросков. После вечерних классов ехать на Киевский. В буфете кусок жаренной рыбы на ломте черного хлеба. Устраиваешься на скамейке в центре зала. На открытом месте тебя никто не замечает, никому нет дела до твоего блокнота. Огромный зал, сидящие вдоль стен на чемоданах, спящие на полу пассажиры, табло с прыгающими цифрами и названиями городов.

Конец 80х. На вокзалах, возле станций метро ларьки, навесы, палатки. Торгуют заграничными сигаретами, винами, консервами. Кое-кто из бывших ''афганцев'' пристроился к этому делу. Милиция их не трогает. Свои ребята - служили, да и долю имели.

Недалеко от меня возле прилавка, заставленного бутылками, в инвалидной коляске сидит парень. Я его видел несколько раз на этом месте. В белой рубахе, всегда чисто выбрит. Брючина камуфляжных штанов, подвернутая и заколотая булавкой, не достаёт до пола. Парень внимательно всматривается в мелькавших мимо прохожих. Торговля его мало занимала. Возле крутится мужичонка, из бывших алкашей. Он куда-то исчезает, возвращается, исчезает опять.

Я обернулся, когда из-под лестницы раздались громкие голоса. Возле инвалидной коляски стояли двое. Один посматривал по сторонам, а второй, с гладко выбритой головой, говорил. Вдруг наклонившись, он схватил парня за воротник. Второй по-прежнему внимательно щупал толпу глазами. Калека в кресле сжимал ладонями в черных перчатках с обрезанными пальцами, как  у велогонщиков, блестящие металлические обода колес. Его губы были плотно сжаты, лицо вплотную придвинулось к лицу, склонившегося над ним.

Был поздний вечер. Пассажиры спускались и поднимались, не обращая внимания на происходящее под лестницей. Уставший голос из репродуктора объявлял о посадке. Возле касс началась давка. От билетного окошка отрывали женщину, без очереди сующую в узкую щель скомканные бумажки. Я то видел лестницу, то она скрывалась за спешащими пассажирами. Правая рука парня разжалась, выпустив колесо, и скользнула под сидение. В следующее мгновение я заметил между пальцами сжатого кулака короткое лезвие, упершееся в живот бритоголового. Рубашка собралась морщинками в маленькой ямке под острием ножа. Руки, державшие белый воротник, разжались. Парень повел плечами, расправляя рубаху на спине. Нападавший выпрямился и мотнул головой напарнику. Они вышли из-под лестницы и смешались с проходящими. Появился приятель парня. Из газетного кулька он выложил на картонный ящик несколько свежих помидоров, огурцы, хлеб, банку импортных консервированных фруктов и бутылку водки. Пододвинув ящик ближе к коляске, сел рядом. Я сглотнул слюну, вдохнув запах овощной мякоти.