*

*

*

*

*

*

*

День 346

*

*

*

*

*

*

*

День 347

*

*

*

*

*

*

*

День 354

*

*

*

*

*

*

*

День 361

*

*

*

*

*

*

*

День 365

*

*

*

*

*

*

*

Инсталляция

*

*

*

*

*

*

*

***

Мой недуг, мое заикание спасало меня много раз. Начав слово, фразу, я так и не заканчивал её. Буксуя на гласных, мне хватало нескольких мгновений, чтобы  решить не продолжать. Губы беззвучно двигались, дыхание не находило сил вытолкнуть звуки из зажатой судорогой гортани. Это спасало меня от произношения глупости, вранья. Но не всегда. Несколько раз, следуя предписанной логопедами технике, я преодолел неспособность тёмных закутов мозга дать правильную команду, и выдавил из себя пару клятв и торжественных обещаний.

***

Дедушка всегда очень волновался, когда уезжал или когда приходи лось кого-нибудь встречать. Он заказывал сразу несколько машин, которые съезжались обычно все. Высокие окна старого вокзала, построенного еще до войны, выходи ли на неширокий перрон, и я вижу дедушку: в одной руке палка, другая заложена за спину. На нем светло-серый пиджак, соломенная шляпа. Он прохаживался по перрону, раскланиваясь с знакомыми.

***

Когда я вернулся из армии, дедушка не узнал меня. Он сидел на диване за книжным шкафом, отгораживающим несколько метров в общей комнате, и его взгляд, прояснившийся на мгновения, скользнул по мне.

***

Кладбище начиналось у дороги. Когда-то была ограда. В памяти осталось, как дедушка стоит и читает Кадиш.

На могиле бабушки и дедушки не растет трава. Поле разрезано на квадраты, тесно пригнанные друг к другу так, чтобы между могилами поместилась ступня идущего.

Администрация кладбища не разрешает сажать деревья возле могил. В жаркие дни квадрат земли высыхает.

***

Лишь несколько раз дедушка брал меня в синагогу. В темно-зеленом бархатнном конверте талес , черную шелковую кипу и тфилн. Тихие сборы. Синагога в старом деревянном доме с высокими окнами. Старики, сидя на длинных струганных лавках, бормотали слова молитв. Темноватая комната, фанерный шкаф, в котором лежит Тора. Старики сидят на длинных струганных лавках. Протяжные молитвы, шёпот и бормотание.

***

Дедушка лежал в шелковой черной кипе, укрытый талесом, оставив мне темно-зеленый бархатный мешочек, с пустым пространством возле старых тфилин. 

***

Дельфт. Иоханес Вермеер. Держал постоялый двор на торговой площади. В свободное время занимался живописью.  Жил сорок три года. Оставил жену, десять малолетних детей, долги. И тридцать пять холстов.

Чтобы вспомнить место, лицо, событие достаточно невидимого движения воздуха, дуновения, несущего еле уловимый запах. Запах сухого белья, сложенного на фанерных полках, теплого теста с глазками изюма, песка, набивавшегося в сандалии с дырочками, холодного яблочного сока в граненом стакане на мокром мраморе прилавка, газированной воды, щекочущей нос; желтого плюшевого покрывала; сохнувших на камнях водорослей; сладковатого варева синего асфальта, соскальзывающего с совка лопаты; тяжелых пионов, склонившихся после дождя к самой земле; блестящей горбушки ржаной буханки; кружащих голову бензиновых выхлопов от мотоцикла, желтых хризантем в осеннем воздухе, распиленных на доски бревен, розовой пенки вишневого варенья на ободке эмалированного таза, свежескошенной травы, сухой коры, тряпьем спадающим со стволов, кислого метала цинковой кружки, пыли нежилых комнат, нагретой солнцем жестяной крыши, коридоров коммунальных квартир, загрунтованного холста; обледеневших ворсинок шарфа, закрывающего лицо до самых глаз, непросохшей истертой фланели портянок, ржавой, в капельках воды, унитазной трубы, горячего пара из-под чугунного утюга, засохших на палитре красок, новогодних, тонкого стекла, хрупких елочных шаров,  разношенной кирзы сапог, зеленых яблок, рассыпанных  на клеенке стола, серого бетонного пола, столярного клея рассыхающейся деревянной мебели, ванильной пудры в правой стороне буфета, желтых, с обтрепанными краями страниц, жирных графитовых крошек отточенных карандашей, одеколона ''Шипр'' в привокзальной парикмахерской, просмоленных шпал в пятнах солярки, дешевого мыла и посуды, переложенной газетами в галантерейном магазине, серого оседающего наста на обочине, духов ''Маковый цветок'' в картонной коробке, отражающейся в высоком зеркале трельяжа, пуховых перин, свисающих с подоконников жарким летним днем, комков коричневой глины под разъезжающимися ногами на Востряковском кладбище, пересыпанных нафталином двубортных костюмов, которые больше никто не наденет, цветочного дезодоранта гостиничных номерax, смолотого кофе, табачных крошек на дне карманов брюк, колючего мокрого воротника шинели, кафеля уборной, крашеных коричневой краской досок пола, леденцов, печенья и лимонада в булочных маленьких городов, голубиного помета в тускло освещенных подворотнях, молочных коржиков из открытых утром дверей домовой кухни, переломленного зеленого стебля, истертой обивки диванов в музейных залах. 

***

Карлики Веласкеса, безумцы Курбе. Несовершенство природы даёт шанс человечеству выжить. Горбун, схватив топор, не дотянется до твоего затылка. Хромой не догонит. Слепой не напишет доноса.

***

Художник становится художником, когда смотря на себя в зеркало, хочет плюнуть в своё отражение.

***

Фраза ''человеческая жизнь бесценна'', имеет романтический оттенок. Бесценным называют что-то очень ценное, за что только немногие могут дать настоящую цену. Бесценность все-таки подразумевает наличие цены. Уместнее понятие ''не имеет цены'', отметающее любые толкования, попытки установить цену не свою жизнь или жизнь соседа.

***

Работы Френсиса Бекона жестки. Тела, лица скручены и брошены в хирургическое пространство операционных-комнат. Комнаты, как ящики. Их легко ставить один на другой, передвигать, перевозить. В них редко бывает намек на дверь. Холодная перспектива, очерченная тонкими черными линиями, с комком тела близкого друга, любовника, мужчины или женщины. Жестокость Бекона – это реальность его жизни, норма окружающего его мира. И вместе с этим, пронзительная жалость к человеку, истерзанному своими же руками или руками близкого. Мазки меняют черты, разрушают границы знакомой, привычной формы. Лицо, как у подставного на ринге, на котором предполагаемый победитель отрабатывает удары. Жесткость самооценки, тонкий надрез саднящего понимания собственной вины за все происходящее. Вины за неточно положенный мазок, случайно брошенную линию, ложный цвет, неверный, мутный свет.

Френсис Бекон всматривался в себя. Даже если в названии стоит другое имя. Сказать о других можно только говоря о себе.

***

Художник становится художником, когда начинает всматриваться в себя, не нуждаясь в зрителе. Впервые для меня это случилось в Святом Матвее Микельанжело. Скульптор отвернул лицо Матвея. Фигура выламывается из куска каррарского мрамора. Движения сползающего тела лишь намечены.  Все, что могло определить личные черты, смазано резцом художника. В этом камне закончилось Высокое Возрождение. Духу оказалось тесно в теле. Или совершенные формы воспротивились мятущемуся духу? Художник обратился к самому себе. Все сделанное раньше осталось позади и вернуться к нему было уже нельзя.

***

Мечта Неоплатоников о великом духе, обитающем в совершенном теле, отлилась в бронзовые когорты Спартанцев, затоптавших мрамор Афин, в стройные шеренги отретушированных физкультурников на Красной площади, в толпу на стадионе Мюнхена, заходящуюся в крике ''Хайль!'', в лязгающий топот суконных дивизий SS,  в опыты доктора Менгеле, в ряды сынов и дочерей Поднебесной, выкладывающих своими телами имя великого Кормчего.

***

Я переступаю порог маленькой комнатки с печкой и низким окном. Дождь сонно стучит в окно. И старый "Рекорд" бессилен перед этим звуком. Лежа на диване, я вижу шаркающие сандалии Бабы Раси.

***

Служба похоронного бюро находилась в глубине хозяйственного двора. Развалившиеся машины, ящики, контейнеры и прочий хлам. Снег то шел, то нет. У забора, я увидел как-то странно наваленный мусор. Сделав несколько шагов, я невольно оглянулся. Что-то заныло во мне. Груда мертвых собак. Их отлавливали в городе, убивали и здесь сваливали. На стене в конторе среди призов, обязательств и плакатов "Схема отлова бродячих животных в г. Клинцы". Под схемой фамилии ответственных исполнителей. Похоронами людей и отловом бродячих животных занималась одна контора.

***

В этот день с утра снег прикрыл замёрзшую землю тонким рваным крупяным рядном.

***

Не стало вокзала, нищих, просивших милостыню, пивной по правую руку от входа. Исчез и маленький скверик. Стояло новое, тужившееся быть современным здание. Без запаха, просмоленных и уложенных аккуратными штабелями, угля, буфетных жареных кур и уставших пассажиров.

***

Лес начинался за маленькой речкой Солодовкой, которая дала на звание всей местности. Перейдя Солодовку по двум старым широким доскам, мы поднимались по склону пологого холма, поросшего цветами и изрытого оплывшими бомбовыми воронками. На вершине холма до леса еще оставалось пространство травы. Улицы лежащего внизу городка, мощенные булыжником или засыпанные теплым серо-желтым песком, в котором утопали ноги, тянулись вдоль заборов, небольших деревянных и каменных домов, нескольких фабрик и памятников героям.

***

Заборы, пыль, брусчатка мостовой,

почтовая телега-короб,

собаки, кошки, петухи и солнце,

шаги на кухне, кашель унитаза,

селедочные бочки у подъезда,

чудесный аромат рассола,

спрессованные в братские могилы

с прилипшими бумажками ставриды,

с сухими взглядами, вмороженные в лед,

стол, дедушка, сидящий у дверей,

рассыпанные яблоки и пенье

колец на палке сверху, шорох шторы...

***

Гроб, в котором лежала Баба Рася, стоял на двух табуретках в комнате второго этажа кирпичной пятиэтажки, выстроенной на месте ее деревянного. Возле меня сгорбившись сидел старик. Потрепанный пиджак, стоптанные ботинки, старая, вытертая шапка-ушанка. Он смотрел перед собой, и казалось, что его слезящиеся глаза ничего не видят. Взглянув на меня, старик оживился, и на его лице появилась улыбка. Губы задвигались, он о чем-то спросил соседа, и я услышал "эникл Каца". На его лице появилась улыбка. Мы сидели в комнате с дощатым крашеным полом вокруг гроба Бабы Раси. Только старый Хаим мог прочитать Кадиш.

***

Легко испугаться собственной малости, незначительности сделанного – несколько пятен, очерченных несколькими линиями. Всегда есть возможность затянуться портупеей, обозначить себя нашивками страны. Затеряться за спинами богов и героев. Оправдать своё существование в глазах других.

***

Лондон. Поднимаясь по главной лестнице в Национальной галерее, на площадке между пролётами, взглянул на пол и увидел в шаге лицо Ахматовой. Мозаика Бориса Анрепа. Я знал об этом, но забыл.

***

Художник работает с чужого голоса. Чужого – только, чтобы определить, - голос не твой. И вообще - ничей. Но если случится расслышать, - попробовать перевести на свой язык слова, цвета... Всего лишь слабый отзвук, намёк. Слепок.

Нью-Йорк - Лондон 

2008-2010