Главная > Выпуск 11-12 (2011/12 - 5771/72) > ПОЭЗИЯ > Йехуда Амихай (Израиль)
ДАВИД, ЦАРЬ ИЗРАИЛЯ, ЖИВ И ЗДРАВСТВУЕТ
ТЫ – ТОТ ЧЕЛОВЕК
«ОН ПОНЯЛ: ОН ОДИН…»
Иегуда Амихай (1924–2000) воспитывался в еврейской ортодоксально-религиозной семье и общине в Вюрцбурге. Когда нацистские молодчики разгромили магазин его отца, родители отправили мальчика одного в Палестину, куда позднее, но своевременно перебрались и сами. Здесь под влиянием окружающей сионистской молодежи и ее наставников Амихай отошел от соблюдения религиозных предписаний и оканчивал уже светскую школу. Здесь он ивритизировал свои имя и фамилию в национальном духе, так что Людвиг Пфойфер (Ludwig Pfeuffer) превратился в «Юде Мой-Народ-Жив», и стал образцовым защитником и строителем сначала еврейского «очага», а позднее – еврейского Государства. [1]
Тем не менее, мир еврейской традиции, в первую очередь ее книги и герои, но также представления и обряды, всю жизнь оставались для Амихая вечно живой Гиппокреной, питавшей его поэтическое вдохновение. Поэзия Амихая стала ареной полемики с национальным наследием – не отрицанием или девальвацией, но тем спором, в котором рождаются новые смыслы и идеи, открываются новые параллели и взаимосвязи. Тем плодотворным контактом, который и называется диалог.
И вот свидетельство: «Два дня назад на писательской конференции в Дублине израильский поэт Иегуда Амихай говорил почти о том же самом. Не столько о религиозном начале в поэзии, сколько об идеале детства для поэта. По его убеждению, поэт должен расти в семье верующих, где строго соблюдаются религиозные предписания, где ум ребенка насыщается языком, и у него выстраивается определенное мировосприятие, в котором есть место вечным истинам и ценностям.
А потом — он не сказал этого, но я могу предположительно развить его мысль — с этим ребенком, в которого укупорена некая система ценностей, случится то же, что случилось со всеми нами. Пробка вылетит, произойдет секуляризация, состоится его ускоренное вхождение в современный мир, и наступит третья стадия, когда он задумается: “Я чувствую себя опустошенным. Что это? Как мне быть?” На мой взгляд, вопрос о том, как обрести такое состояние, когда душа радуется, как найти опору в пустоте, как создать форму, соответствующую действительности, — это вопрос скорее религиозный»[2]. Переведенный мною цикл стихов о царе Давиде является яркой иллюстрацией амихаевского диалога с Танахом, Устной Торой, еврейской обрядовостью и современным Израилем.
Обетование о бессмертии рода Давидова прочитывается комментаторами еще в Торе, в благословении Иакова: «Молодой лев Иегуда... Не отойдет скипетр от Иегуды и законодатель от чресл его...» (Бытие, 49:9-10). Талмуд (Моэд, масехет Рош а-Шана, 25а) прямо заявляет: «Давид, царь Израиля, жив и здравствует», и та же фраза встречается в мистической книге «Зоар». Речение мудрецов стало крылатым, и его поют, вкладывая в песню вечную еврейскую надежду на скорый приход Машиаха, праведного царя-Избавителя.
Давид – любимый персонаж еврейской истории. Прежде всего, он дорог нам как псалмопевец, прозванный «сладкозвучный певец Израиля» (на иврите – неим змирот Исраэль). В псалмах, согласно традиции, заключены пророчества, отчего Давид становится в один ряд с библейскими пророками. Давид также второй еврейский царь, он создал большое Объединенное царство и основал столицу – Иерусалим. Давид – умелый и храбрый воитель, создавший регулярную еврейскую армию, способную побеждать внешних врагов. Давид также купил место, где позднее его сын царь Шломо (Соломон) построит Храм: «И дал Давид Орне [иевусянину] за это место шестьсот сиклей золота. И соорудил Давид там жертвенник Господу и вознес всесожжения и мирные жертвы, и призвал Господа, и Он услышал его...» (I Хроник, 21:25-26). Давид же начал собирать ценности, предназначенные для строительства будущего Храма. Благочестие Давида не знает границ, но наряду с этим он – человек, подвластный страстям и слабостям, отчего на его долю выпало много тяжких испытаний. Полная драматизма библейская биография Давида обильно расцвечена агадой. У него было много жен и наложниц и сорок сыновей, большинство из которых не отличались праведностью, что причиняло отцу глубокие огорчения.
Иегуда Амихай неоднократно писал о Давиде стихи. Я люблю его ранний сонет «Юный Давид», где поэт описывает отрока Давида, только что победившего Голиафа и – единственного из всех присутствующих – понявшего, что совершил убийство. За этим прозрением, пишет Амихай, последовало чувство беспредельного одиночества: «Он понял: он один, / Других давидов нет».
Амихай, как я писала выше, всегда пытается взглянуть на знакомый образ по-новому, высветить неожиданные ракурсы. Вот и Давида он хочет опустить с небес на землю, но не для того, чтобы сделать его тривиальным, а для того, чтобы он стал нам еще ближе и роднее, чтобы нам легче было любоваться им и испытывать к нему сочувствие. Вот и у этого цикла два заглавия: одно, «Давид, царь Израиля, жив и здравствует», уводит нас в надвременное измерение, а другое, «Ты – тот человек», впервые прозвучавшее из уст пророка Натана, пришедшего обличать неправедного царя за грех прелюбодеяния (II Шмуэля / II Царств, 12:7), призвано напомнить как раз о земном пути Давида-человека.
Но Амихай – наш современник, и потому с удовольствием принимает в расчет непреходящее бытие народного любимца, отразившееся в нашей ономастике и топонимике и в наших неизменных возвращениях к перипетиям Давидовой судьбы.
Иерусалим, июнь, 2012
1
Я часто размышляю о царе Давиде,
но не о том, что жив и здравствует, и не о том, что мертв, не здравствует
под тяжкими покровами в своей могиле, которая вовсе не его,
а о том, который играл и играл на арфе и ускользал от копья,
пока не стал царем; о том, кто изменился,
чтоб его посчитали безумцем, и так уцелел,
а я меняюсь, чтоб меня посчитали нормальным,
и так хочу уцелеть. Если б он жил в наши дни,
верно, сказал мне: напротив, наоборот.
У всякого народа был когда-то первый монарх,
как первая любовь. Наоборот, напротив.
2
Царь Давид, полюбивший Бат-Шеву.
Он крепко ее обнимает и гладит руками,
теми руками, что обезглавили Голиафа-филистимлянина,
теми руками. Тот человек, что надорвал рубаху
по смерти сына и голову пеплом посыпал, тот самый.
И на восходе солнца с востока он над ней распрямился,
как лев на гербе Иегуды,
и сказал ей: ты – та женщина.
И она ему эхом: ты – тот человек!
А малое время спустя и пророк повторил
ему то же: ты – тот человек!
3
Царь Давид с Бат-Шевой лежит в вышине на крыше,
они тяжелы, словно туча, легки, словно тучка.
Ее буйные черные волосы с волосами нестриженой
бороды его рыжей переплелись и друг с другом смешались.
Никто из них никогда не видел ушей другого и никогда
не увидит. Вот он с нею – как будто бы слабый, беспомощный, плачет,
он предан, он укрыться спешит в ее теле и прячется в нем,
как в пещере, как в расщелинах скал, от Шаула спасаясь.
А она пересчитывает на нем шрамы от всех его войн.
А она говорит: ты будешь моим,
будешь башней и крепостью, городом, улицей, будешь
гостиницей для туристов, именами, и еще именами, и в конце
концов ручейком в пустыне для двух влюбленных –
год 1965-й, ручей Давида в Эйн-Геди.
4
Царь Давид сошел на Бат-Шеву в краткий час
меж полуночью и рассветом,
час, удобный для внезапной атаки,
час, удобный для акта любви.
Он сказал ей: сейчас ты дозволена мне,
сейчас ты вдова, сейчас кончена
битва с ратью Раббат-Аммона. Давид и Бат-Шева телами вторили
конвульсиям смерти Урии-хетта на поле сраженья, их крики
дошли до Судного дня и до наших, нынешних дней,
цимбалы любви их звонили, словно колокола в Вифлееме,
где он родился. Он сошел на нее с запада на восток,
как его потомки, молящиеся к востоку.
5
Царь Давид и Бат-Шева в ритуале семи благословений,
семи проклятий. Они лежат в траурных позах,
лежат шив’á. Царь Давид поет – вопиет
с высокой крыши: из глубины взываю к Тебе, Господи,
но Бог не слышит, Он прячется где-то внизу.
Бат-Шева поет – вопиет: Давид, царь Израиля, жив и здоров,
и голос ее уже знает, что по прошествии тысячелетий
вопль «жив и здоров» станет воплем беды
в устах евреев-страдальцев: жив и здоров, жив и здравствует.
Спасите! Спасите, Жив и Здоров!
6
Царь Давид любил многих женщин. У него есть ларец любви,
полный прекрасных дам, как Святой Ларец, полный свитков Торы.
Они сияют красою, изрекают запреты и приказанья –
делай так, а так-то не делай – и носят многие украшенья;
круглые, сладкие, как сефардские свитки,
грузные, словно у ашкеназов, под тяжелой короной,
в одеждах из шелка и кружев, из мягкого бархата
с пестрой вышивкою ручною. Как колье на шее висят подвески,
а персты указок длинны и тонки, серебро в узоре камней драгоценных.
И в праздник Радости Торы, праздник любви,
он их всех достает из ларца
и целует их поочередно, и к груди прижимает,
и семь раз вкруг аналоя с ними обходит, и пляшет со всеми,
даже с Мейрав и Михалью – ох, как при жизни им не хотелось, чтоб он плясал.
А затем он их в бездны ларца возвращает,
и завесой тяжелой ларец закрывает, и пишет псалмы.
7
И все женщины говорили: меня он любил больше всех,
но лишь Авишаг из Шунама, девица, что пришла к Давиду
его, старика, обогреть, говорила: я его согревала, и гладила
все военные шрамы и шрамы любви,
я елей на него возливала – не на царство, а как лекарство,
я не слышала, как он поет, и как арфа его играла, я вытирала
слабый беззубый рот, покормив его сладенькой кашей.
Я не видела, как его руки оружье сжимали, а целовала
белизну его старческих рук.
Я – беднякова овечка, милосердна, тепла,
я пришла к нему с пастбища,
как и он пришел к царству с пастбища,
я – беднякова овечка из притчи библейской,
я твоя, пока смерть не разлучит нас.
Предисловие и перевод с иврита Зои КОПЕЛЬМАН
[2] Поэты за круглым столом (1988) // И.А. Бродский. Большая книга интервью. М.: Захаров, 2011. С. 409.
Назад >>