Главная > Выпуск 11 (2011/12 - 5771/72) > ПРОЗА > Григорий Канович

Григорий КАНОВИЧ

ГОРЕ  ЛУКОВОЕ

Имя у него было не еврейское, а княжеское – Игорь.

– Вы, наверно, подумали, что мои родители назвали меня в честь  русского князя Игоря. Так вы таки не угадали, - произнес он скрипучим, как будто заржавевшим голосом, когда я с ним познакомился и спросил, как его зовут. - Пока семья жила на Украине, в Житомирской области, в местечке Рогачев у меня было другое, даже библейское имя – по-здешнему Ицхак, как у нашего праотца, а по-тамошнему Исаак... Так в свидетельстве о моем появлении на свет и записано: Исаак Шлосберг, одна тысяча девятьсот двадцать пятого года рождения и так далее, и так далее...

Игорь-Исаак вдруг замолк, устыдившись своей болтливости, оглядел меня печальным, тлевшим, как догорающий уголек в печи взглядом и тем же скрипучим голосом, так и не справившимся на протяжении восьмидесяти с лишним лет с неподатливой и злополучной русской буквой «эр», промолвил с некоторым вполне простительным сомнением:

– Вы тоже еврей?

– Со всех сторон тоже, - с улыбкой подтвердил я свою необратимую причастность  к древу Израилеву.

– Стало быть, Исаак и ваш праотец...

– В известном смысле мы все без исключения его прямые потомки.

 Истосковавшийся, видно, по общению с людьми, Игорь-Исаак  заметно приободрился от моего ответа и, не отрываясь от поденной работы – очистки лука от ненужных стеблей - выдал мне авансом  щедрую и безвозмездную похвалу:

– Приятно побеседовать с интеллигентным человеком. Если вам не жалко своего времени, то пока ваша вторая половина закупает у Йоси овощи и фрукты, я могу вам быстренько поведать о том,  как все было с моим именем и как вообще все было со мной в жизни  после того, как родители надумали  меня, мальца,  из тихого украинского Рогачева, увезти в первую, простите за выражение,  еврейскую республику.

– Куда, куда?

– В тайгу... К бурым медведям.  Слышали, небось, о таком городе - Биробиджане?

– Как же.. Кто из нас не слышал. Город знаменитый на весь подлунный мир, - съязвил я.

– Мой отец, да будет ему земля пухом, - не обращая внимания на мою язвительность, хриплым баритоном продолжал выводить  Игорь-Исаак, -  был человеком многогранным: с одной стороны  он состоял на учете в большевистской партии, а с другой стороны, хотите верьте, хотите нет, был подпольным евреем. 

– Бывают же на свете такие чудеса

– Он ухитрялся плясать на двух свадьбах одновременно – на украинской отчебучивал гопака, а на еврейской - «а шереле», - усмехнулся он, орудуя с какой-то сладостной мстительностью длинным ножом, как казачьей саблей, и опасливо, исподлобья глядя на меня, как будто хотел удостовериться в том, сбегу я от него или нет. – А умер он в тридцать седьмом, но не в лагере на Колыме как враг народа, а на бюро еврейского обкома партии от кровоизлияния в мозг. Уже после Отечественной войны, рассказывал мне по секрету, что в праздники - на Рошашоне и Симхес Тойрес мой батька спускался в погреб якобы за солеными огурцами или маринованными грибами и, надев спрятанный в окованном железками сундуке талес, принимался шепотом молиться по молитвеннику деда Шмуля-Бера, который до революции был старостой местной синагоги.

 Он вдруг громко чихнул, извинился, снял кожаный картуз с задиристым козырьком,  вытер рукавом  куртки-штурмовки изрезанный морщинами лоб, затем мясистый  нос картошкой и не спеша стал разматывать свою летопись  дальше.

– Так вот. Когда товарищу Сталину взбрело в голову создать для лиц еврейской национальности в дремучей дальневосточной тайге что-то похожее на самостоятельную республику, отец тут же попался на этот крючок и одним из первых записался в добровольцы, которые по зову друга и учителя всех народов на свете  скопом ринулись из уютного Рогачева в неизвестный Биробиджан осуществлять его задумку. Вы слушаете меня?

– Да, да, - с излишней  уверенностью ответил я. - То, что вы рассказываете, это очень интересно.

– Отец тут же собрал свои «бебехес», то бишь  пожитки, и со всей мишпохой пустился в дорогу. Тогда еще  Биробиджана как города в помине не было. Был паршивенький поселок, населенный не евреями, а малярийными комарами. Ни вокзала, ни поездов – пустырь. На перроне чернела только наспех сколоченная будка путевого обходчика... Жизнь пришлось начинать не с нуля, а с минуса. И мы в сыром деревянном бараке с минуса ее и начали... - Игорь-Исаак вдруг спохватился и неожиданно погасил свой тронутый ржавчиной голос, как свет в комнате.

– А что было потом? – все-таки осведомился я скорей из вежливости, чем из любопытства.

– Тут надо долго рассказывать, - буркнул он, словно усомнившись в искренности моей готовности выслушивать его семейные байки. - Если вас действительно заинтересует моя история, то я охотно продолжу ее  в следующий раз, когда вы с женой  снова придете к Йоси  закупаться...

– Придем. Мы сюда каждую среду подкатываем на своем  верном «Вольво» и закупаем на целую неделю.

– «Вольво?», -  вытаращил глаза Игорь-Исаак и стал озираться по сторонам..

– Раньше у нас с женой был «Мерседес-Бенц». Но у него отлетело колесико, и мы сменили его на  «Вольво», - сказал я и, улыбаясь,   кивнул на стоявшую неподалеку брезентовую тележку. - Докторов надо слушаться. После операции на сердце мне категорически запретили  поднимать тяжести. Вот и катаем с женой свою поклажу по Земле обетованной.

– «Вольво», «Вольво»... - Игорь-Исаак несколько раз  попробовал  на зуб это смачное, но непривычное слово. - Надеюсь, вы не приревнуете вашу вторую половину ко мне, я уже давненько уволен женским полом в запас – но, признаюсь честно, на вашу жену я сразу же глаз положил.  Вы же знаете – сотни женщин за день приходят к Йоси за покупками, но позвольте через вас передать вашей спутнице мой скромный мужской комплимент: уж очень она выделяется среди большинства покупательниц!

– Спасибо, - сказал я,  не став допытываться, что же  мою жену так выделяет среди других покупательниц. Не поинтересовался я и тем, почему для своей уличной исповеди он из всех говорящих по-русски горожан,  которые снуют мимо или заходят в лавку зеленщика, выбрал именно меня. В собеседники я сам вроде бы не напрашивался, держался в сторонке от лотков с израильской плодоовощной роскошью и молчал. Может, он меня выудил  из людского потока потому, что я загляделся на его необычную одежду – матросскую тельняшку под распахнутой фланелевой рубахой, на его короткие волосатые руки, украшенные поблекшей татуировкой – перекрещенными морскими якорями и судовыми вымпелами, на огромную  картонную коробку, из которой Игорь-Исаак извлекал одну за другой дородные луковицы с длинными, жухлыми стеблями и ловко совершал над ними обряд обрезания.

К негаданному удовольствию Игоря-Исаака у Йоси что-то приключилось не то с электронными весами, не то с кассовым аппаратом, и моя жена застряла со всеми своими покупками у прилавка. Она издали подала мне знак, чтобы я набрался терпения, и я знаком ответил ей «окэй».

– Цивилизация подвела. Или, как говорил один мой знакомый армянин, сифилизация, - обрадованно  выдохнул помощник зеленщика  Йоси по луку и расхохотался, обнажив железную изгородь вставных зубов.

– Мой отец, как здешний Бен Гурион:  я , между прочим, два года подряд снимал угол на шумной набережной его имени - мечтал, чтобы все евреи собрались в одном месте и говорили друг с другом на идише: и секретари обкома партии, и врачи, и милиционеры, и продавщицы... - Не спуская  с меня,   своего случайного слушателя,  налитых благодарностью глаз, он продолжал упиваться собственным красноречием, и, как заправский фокусник в цирке, умело жонглировал передо мной остро наточенным ножом, от которого шел резкий запах слезоточивого, небрежно разрубленного лука. - Он хотел, чтобы даже собаки и коровы понимали на идише. Это тут в Израиле, если кликнешь дворнягу или овчарку на маме-лошн, они в недоумении  от тебя морду отворачивают. Что это, я вас спрашиваю, за еврейское государство, где на родном языке ни с кем договориться невозможно?

– Ну уж ни с кем! Зачем перебарщивать? Есть еще в нашем городе уйма стариков, которые говорят на идише лучше, чем на иврите.

– С этим контингентом я уже всласть наговорился – и за игрой в домино  на набережной, и в карты. А мне хочется  поговорить с глазу на глаз с теми, кто у руля, а не с такими пенсионерами, как я... Ведь от них  -  от всяких там министров и депутатов - зависит, куда покатится моя здешняя жизнь и жизнь моей дочери – матери-одиночки. Иногда хочется кое-что, кроме «беседер» и «бокер тов», сказать и моему работодателю Йоси, хорошему, прямо скажем, человеку. Не прими он меня в работники, я бы, наверное, давным-давно подох с голоду. На арабском с ним калякают, он все понимает - из Египта он, из Александрии, а на идише Йоси - ни бэ, ни мэ. И в капут холиме секретарши на идише – тоже ни бэ, ни мэ. Хорошо еще, что там  к русскому доктору на прием попасть можно. У моей жены семь разных болезней. Не ходить же ей в поликлинику со своим переводчиком? - распалился Игорь-Исаак, забыв и про дальневосточную тайгу, и про израильские власти. - А вы, если это не секрет, кто по профессии - случайно не доктор?

– Нет.

– Жалко. Доктора, по-моему, это единственные евреи, которые умеют не только говорить без остановки, но и слушать, что другие им говорят. И хотя вы не доктор, но слушать вроде бы умеете.

Он с тем же пылом и  почти с детским простодушием говорил бы со мной до самого вечера, до конца своей работы, не скупясь на  ни к чему не обязывающие стариковские похвалы, но тут из-за  прилавка раздался зычный и властный голос Йоси:

– Ицхак!

– Извините, хозяин зовет, - Игорь-Исаак поднялся с низенького пластмассового стульчика, отложил остро наточенный нож, расправил свои широкие матросские плечи и перед тем как скрыться,  не без гордости бросил: - Я у Йоси не только луковые стебли срезаю, я еще и бобы вылущиваю, и фрукты аккуратно по лоткам раскладываю, и территорию от мусора подметаю, а при необходимости и покупки людям на каталке отвожу. Порой приходится подниматься с ношей на четвертый этаж без лифта. Моя Гитл говорит, что когда-нибудь  меня найдут мертвым  на чужой лестнице, как брошенный папиросный окурок.

– Ицхак! – снова крикнул Йоси.

– Рак рэга, рак рэга! (Минуточку, минуточку!) – выпалил Игорь-Исаак, израсходовав чуть ли не весь свой запас слов на государственном языке.

За восемь лет горемычной жизни в Израиле он с трудом усвоил только наименования овощей, фруктов и учреждений, в которые они регулярно вместе с Гитл, страдавшей семью репатриировавшимися с ней болезнями, обращались за помощью, хотя все ивритские названия он на русский лад весело и безбожно  коверкал: типа «петух леуми», «капут холим»...

 Услышав зов хозяина, Игорь-Исаак впрягся в железную каталку с картонкой, битком набитой отборными дарами израильской  природы, и покатил по указанному на смятом клочке бумаги адресу. На углу Игорь-Исаак вдруг остановился, вытер запотевший лоб, молодецки подтянул штаны, перепоясанные широким кожаным ремнем, огляделся и, словно не с суши, а с палубы покачивающегося на волнах катера, издали обеими руками помахал мне и моей жене  - мол, мы с вами не расстаемся, скоро с Божьей помощью снова причалим к лавке благодетеля  Йоси.

Мы и впрямь расстались  с  ним ненадолго, и я, чего греха таить, был рад нашей новой встрече. Игорь-Исаак притягивал к себе не столько рассказами о его нынешних злоключениях на земле Обетованной и даже не о задуманной в таежном краю товарищем Сталиным мнимой еврейской республике, сколько   удивительным  сочетанием черт своего характера – прямодушием и простонародной хитрецой, насмешливым отношением к себе и безмятежным отчаянием.

– По правде говоря, я вас очень ждал, - признался он, когда через неделю наше «Вольво» подкатило к причалу. - Лучше всего, конечно, закупаться не в среду, а в пятницу. В пятницу Йоси всё отдает за гроши – по шекелю.  Правде,  в лавке тогда дикие очереди. Но тем, кто оттуда, - обрезатель лука показал своим ножом на Восток, в сторону воображаемой России, - они не страшны. Мы ведь с вами в очереди родились и  там всю жизнь смирненько простояли за счастьем, как за докторской колбасой. Не так ли?

– Кто стоял, а кто и через заднюю дверь все сорта колбасы получал, - сказал я уклончиво.

– Это верно. Может, все-таки присядете? В ногах правды нет, - желая как можно дольше задержать меня, предложил Игорь-Исаак. - Ваша жена пока что только авокадо и помидоры на веточках взяла, а  ведь ей  еще надо за остальными фруктами и овощами  всю лавку обойти, я со своего наблюдательного пункта за ее передвижениями все время одним глазом  подглядываю. - Он хохотнул, протер тряпкой пластмассовый стул и подвинул  его ко мне.

Я сел. 

– На чем  же мы прошлый раз с вами остановились? - по-учительски спросил он, закончив обрезать луковые стебли и приступая к другой процедуре - вылущиванию бобов.

– На том, что  в Израиле идиш не в большом почете. А разве в  Биробиджане  на нем все жители говорили?

– Не все. Но евреи - все. Я жил в бывшей казачьей станице Бабст, работал   в  совхозе  агрономом,  у меня был свой дом, приусадебный участок, сад... Но я не об этом.  Так там в глуши и председатель, и мои соседи, и даже домашние животные понимали на идише. Моя корова Манька, она же Мария Ефимовна все понимала. Бывало, встанешь утречком, зайдешь в хлев, скажешь ей «Гут моргн,  тайере Мария Ефимовна» - «Здравствуй, дорогая», и она в ответ благодарно промычит  «Му-му». А ведь это по-коровьи  на идише ничто иное, как «Доброе утро, Исаак Самойлович», и, растроганная, уткнется белой мордой в твою грудь. Но то, что идиш тут, в стране евреев в загоне, это, я скажу вам, еще полбеды. С такой бедой, как говорила моя мама, еще можно переспать. Беда совсем не в том.

– А  в чем?

– А в том, что у старого бедного еврея нет своей крыши над головой, - сказал Игорь-Исаак, и в его глазах вдруг прибавилось осенней мглы и печали. - За восемь лет я сменил в Израиле четыре города и семь квартир с семью разными хозяевами. Один был из Венгрии, другой - из Марокко, третий - из Ирака, четвертый - из Литвы, пятый - из Германии, шестой - из Румынии и седьмой - из Йемена. Полный, так сказать,  Интернационал .

–  Какой же, простите, Интернационал, они же все до единого евреи, - возразил я.

–  Евреи? – передразнил меня Игорь-Исаак. - У них у всех  одна национальность - шкуродер. Выложи каждому за месяц две тысячи пятьсот шкаликов и живи себе  не горюй в двух тесных, небеленых клетушках. Когда  однажды  я все же попытался с моим румыном поторговаться, чтобы он по-братски  снизил на сотню-другую  плату за квартиру, он  с усмешкой сказал: «В Израиле только за небо  не надо платить ни одной агоры, оно наше общее и  принадлежит всем евреям мира, а все остальное чья-то частная собственность – Моисея или Якова, Шейне-Брохе или Сарры, Ишая или Овадия ». Как вам нравится такое заявление?

– Что тут скажешь,  этот румын  - наглый товарищ.

– Как вы уже, наверное, успели  заметить, я за словом  в карман не лезу. Оно всегда у меня наготове, - похвастался Игорь-Исаак. - Когда  мой румын  заломил за аренду совсем сумасшедшую цену,  я не сдержался и  в ответ ему по-моряцки рубанул, что небо, конечно, просторней, чем его облезлая квартирка, но я туда, поближе к Господу Богу пока переселяться не собираюсь. Правда, и он, прохиндей, в долгу не остался: воля твоя, сказал, каждый выбирает себе место под солнцем не по вкусу, а по карману. И помни, Ицхак якари, то бишь, дорогуша: в Израиле по-братски только  хоронят, - Игорь-Исаак задумался, почесал затылок, заросший седым репьем, и выдохнул: - А ведь как подумаешь, он, сукин сын, прав, ничего не поделаешь - если у тебя в карманах ближневосточные ветры гуляют, ты ни на чью  поддержку и защиту  не рассчитывай.

Я слушал его с искренним сочувствием и сетовал на свое бессилие помочь ему в  его жилищных делах. Мне вдруг захотелось хотя бы попытаться перевести стрелку в разговоре с того, что его возмущало и угнетало, на  то, что могло, пусть и  не надолго,  пробудить  в нем другие, более радужные воспоминания.

– А эта ваша тельняшка – откуда она,  из Биробиджана? - как бы невзначай спросил я его

– Оттуда, оттуда, - обрадовался он. - Я ношу ее, как  талисман. Кажется,  один только раз в шкафу оставил – когда Леночка замуж выходила. Гита уговорила меня надеть на свадьбу купленную в Хабаровске белую сорочку с галстуком. Галстуки я в жизни не носил. На селе, сами знаете, некому в галстуках показываться. Если бы знал, что моя дочка через год со своим буяном и гулякой Павликом разведется, обязательно надел бы тельняшку. Как знать, тогда, может статься,  и не дошло бы до развода.

– Вы, что,  в молодости моряком были?

Игорь-Исаак рассмеялся и плутовато глянул на меня.

– Всю войну, представьте себе, на подводной лодке номер  семнадцать-семнадцать за япошками охотился. Две медали за храбрость,  которую не очень проявлял, имею и один орден  Красного Знамени.  Ветеран Великой Отечественной... Капитан первого ранга Кузнецов, бывало, подшучивал надо мной: «Ты, Исаак, у нас редчайший экземпляр – ты единственный и, может быть, последний еврей на всем тихоокеанском флоте, тебя надо холить и беречь.

Игорь-Исаак встал, отнес корзину с вылущенными бобами в лавку, сдал ее  своему благодетелю Йоси и через минуту вернулся, опустился на  свой низенький стульчик, достал из кармана полотняных штанов пачку дешевых сигарет, закурил и, когда  синий табачный дымок поплыл над его картузом, под которым стыдливо пряталась золотистая, смахивающая на спелый украинский подсолнух лысина, повторил:

–   Ветеран!.. Но тут таких, как я, ветеранами не признают, хотя я и привез с собой все документы, подписанные контр-адмиралом Авдеевым.

– Как это не признают? Тут ветеранов уважают.

– Кто с немцами бился, тех в Израиле действительно уважают,  я не спорю, те и впрямь не в накладе, у них и от «петуха леуми» пособие приличнее и в очередь за жильем их ставят впереди других... А вот если ты, например, сражался не с фрицами под Сталинградом или Курском, а гонялся по Тихому океану за этими узкоглазыми, то  такому  фронтовику никакой добавки к пособию не положено. Тогда на  ветеранские льготы права не имеешь. Можешь только наравне со всеми в параде девятого мая участвовать и всем свои медали демонстрировать. Разве это справедливо? Куда я только ни жаловался: и в газету «Новости недели» писал, и к русским депутатам, не буду называть их фамилии, дважды на прием в Иерусалиме  записывался,  даже на девятку пробился – ну на этот канал, где Левинзон по пятницам хохмит и старые еврейские анекдоты рассказывает. Так телевизионщики сказали: «Ваша проблема имеет большое значение,  выступите, пожалуйста, у нас и объявите всему русскому народу Израиля о своих обидах...» Вы ведь этот канал  тоже смотрите?

– Каюсь – не смотрю.

– Но выступить  не довелось – я  загрипповал и после  поездки в Иерусалим почти месяц провалялся в постели.

Как я ни старался отвлечь Игоря-Исаака от выпавших на его долю неизбежных горестей, направить разговор в другое русло, мне так и не удалось. Он по-прежнему с завидной настойчивостью  возвращался к тому, что наболело на душе и что подстрекало его мысль к новым жалобам и обвинениям.

           Но то, чего я не смог от него добиться, сделал за меня обрушившийся на город ливень. Далее >>

Назад >>