Главная > Выпуск 11 (2011/12 - 5771/72) > ПРОЗА > Николай ПРОПИРНЫЙ (Россия)

Николай ПРОПИРНЫЙ

Короткие рассказы

СМИРНЫЕ ЛЮДИ

 —  Ну, даже не знаю, я всегда считала, что Файнкихи — смирные, — задумчиво говорит тетушка, когда разговор за столом заходит о каком-то из Валькиных подвигов.
   Вообще говоря, чего бы тетушке и не считать Файнкихов смирными, если у нее сорок с лишним лет перед глазами был пример ее отца, моего деда. Он и в самом деле был человеком довольно тихим, и кличка в семье была у него соответствующая — «Штиммер», молчун. Смирный был человек. Ну, так он и мог себе это позволить — со своими плечами бывшего портового грузчика. Мой двоюродный брат до сих пор вспоминает, как дед на даче с удовольствием демонстрировал нам свою удаль, поднимая одной вытянутой рукой до уровня плеча купленный у деревенских мешок с картошкой. А ведь ему было уже за семьдесят. И уже после дедовской смерти мы нашли в кармане его любимого дачного плаща тугой кистевой эспандер, нам, тринадцатилетним, поддававшийся с трудом…
   Кстати сказать, именно благодаря этим двум своим качествам — смирности и силе, дед Шура, собственно, и оказался моим дедом. А дело было так: волей случая бабушкин брат, сбежав (как он напрасно надеялся) от женитьбы из Москвы, оказался в Одесском институте связи, где неожиданно для окружающих близко сошелся со здоровенным молчаливым студентом-евреем двенадцатью годами старше его. Они являли полную противоположность друг другу — один столичный весельчак-балагур, прирожденный лидер (не зря потом дослужился до генерала), энергичный организатор всего, от студенческой пирушки до агитационного мероприятия, любимец романтических и не слишком девушек; другой — уроженец местечка, хотя и недурен собой (если верить бабушке, по приезде его в Москву невозможно было пройти с ним по улице: вагоновожатые, каковыми в те годы были исключительно женщины, останавливали трамваи, пораженные его непривычной для Москвы южной красотой), в тридцать с лишним еще не женат и в общении с противоположным полом до смешного застенчив, замкнут, мрачно упорен в поздней своей учебе…
   Но, как бы то ни было, они умудрились сделаться приятелями, причем младший как бы даже взял тихоню-старшего под опеку. Правда, потом потребовал за это ответной услуги — когда в Одессу навестить старшего брата, а заодно и отдохнуть у моря приехала сестра-студентка, он, отрадовавшись короткое время, сбагрил ее на широкие плечи товарища и вновь предался радостям приморской жизни. Будущий генерал мог быть спокоен: когда рядом с его симпатичной сестрой на пляже располагался беззвучной скалой Шмерель Файнких, у разбитных молодых одесситов моментально отпадала охота пофлиртовать.
    Моя будущая бабушка злилась на своего немого телохранителя — что же это такое, в самом деле, ни себе, ни людям?! Но в Москву она вернулась уже вместе с ним. А еще спустя некоторое время они стали мужем и женой — но это уже совсем другая история…

 

Гедалий

   Но вот уж кого даже с натяжкой нельзя было назвать смирным, это дедовского старшего брата Гедалия, Гришу. Когда сделалась революция, он сразу принял ее и с живостью вошел в ее плоть. Ближе всего — и идейно, и территориально оказалась ему полувольница Котовского.
Украина пылала, города и местечки переходили из рук в руки: красные, белые, зеленые, жовто-блакитные, разноцветно-иностранные…       Однажды Гришину родную Кодыму захватили петлюровцы. Согнали всех обнаруженных евреев в яр и собирались расстрелять, но отвлеклись на пьянство и грабеж. Одному пареньку — двоюродному брату моего будущего деда — удалось выбраться из небрежно окруженного оврага и добежать до соседнего местечка, занятого котовцами. И первым, кто ему попался на глаза, был Гедалий. На нескольких тачанках котовцы во главе с Гришей влетели в городок. Петлюровцы частью были перебиты, частью бежали, спасенные евреи выбирались по узенькой тропинке из яра. Среди них был и владелец местной торговли обувью-одеждой. Заметив его, Гедалий потребовал незамедлительно и, разумеется, даром одеть-обуть героических пролетарских бойцов. Присутствующих и не только.
   — Гриша, — взмолился спасенный торговец, — те грабят, эти грабят, теперь вы грабите. Своих же грабите!
   — А я тебе не свой, буржуй! — отвечал Гриша.
   И приказал расстрелять земляка. После экзекуции пролетарские герои забрали все, что им требовалось, и ускакали навстречу новым подвигам.
Кончил жизнь Гедалий, как и многие подобные ему пассионарии, в годы большого террора. Он был расстрелян как ярый троцкист, и это, наверное, один из редчайших случаев, когда обвинение соответствовало истине: Гриша действительно был искренним поклонником и сторонником опального наркомвоенмора…

Как бы то ни было, история — так или сяк — за все платит сполна…

Дядя Сема

Кстати, и Сема, один из младших братьев деда, и единственный, кого я знал, хотя и далек был от жутковатой лихости Гедалия, смирным человеком отнюдь не был, правда, в своем роде. В ранней юности, кстати, он как-то раз даже оказался жертвой «смирности» старших братьев. Когда у третьего по старшинству из братьев, Муни, родился сын Валька — речь о котором впереди — и всем «взрослым» понадобилось идти куда-то по делам, Сему попросили присмотреть за младенцем. Он, естественно, отказался — дело-то молодое, а тут за каким-то сопливым плаксой приглядывать! Тогда трое старших, ни слова не говоря, замотали его в одеяло и привязали к креслу-качалке, а к ноге его приспособили бечевку, другой конец которой прикрепили к люльке. И ушли…
   Дядя Сема жил в Одессе на улице Чичерина (бывшая и теперь опять Успенская) со своей женой тетей Маней в одной из квартир дома, выстроенного еще до революции тетиманиным отцом. Сын его Толя давно перебрался в США, где успешно занимался строительным бизнесом, дочь Лора с мужем работали в другом городе, а любимая внучка — Лорина дочь — с мужем уехали в Израиль. Впервые я увидел Сему, приехав в Одессу в 1988-м. Пройдя маленький квадратный двор и поднявшись на галерею, я позвонил в дверь угловой квартиры с потемневшей медной табличкой. Дверь открылась, и на пороге я увидел невысокого старичка с копной белоснежных волос, как у артиста Катина-Ярцева в роли столяра Джузеппе. Но ярко-голубые глаза были совершенно молодыми.
   — Ха! Племянник! Заходи! Вино пьешь? — у дяди Семы были все дефекты дикции, которые только можно себе представить.
   — Пью, если наливают…
   — Ха! Конечно, налью! Ма-а-аня!
   Вышла тетя Маня, маленькая, сгорбленная. И тоже с очень молодыми смеющимися глазами. Только черными. Дядя Сема исчез в крохотной кухоньке. «Так, Маня, где вино?! То, самодельное, этого года, пусть попробует! Я нарежу сыр. Сыр с рынка! Вот хлеб, свежий. Ты, Маня, сядешь туда, на диван. А я здесь с племянником!» Глаза Мани смеялись... Сема шутил, рассказывал забавные истории из прошлого — как, еще не сняв после войны офицерскую форму, пытался продать попавшие к нему, один Бог ведает как, куньи шкурки… «Да ты афери-и-ст…» — со смесью удивления и восхищения говорила тетя Маня.    Истории продолжались. Сема рассказывал, как ездил в Москву выбивать что-то в главке, на какие ухищрения приходилось ему идти, чтобы это что-то выбить. «Да ты мате-е-ерый аферист…» — с удовольствием тянула тетя Маня. …Через год тети Мани не стало. И Сему уже ничего не держало в Одессе. Как раз в это время осталась одна и его дочь Лора, и они решили уехать в Израиль. Летели через Москву. Мы провожали Сему всей семьей. «Когда они узнают, что ты уезжаешь отсюда, каждый твой шаг по этой земле начинает стоить сто рублей», — мрачно, но уже с некоторым облегчением шутил Сема. В аэропорту он отозвал меня в сторону и сунул мне деньги: «Племянник, я тебя прошу, купи часы и сделай на них гравировку: “На память от дяди Семы”. И число сегодняшнее…» Часы эти — «Электронику» — я храню до сих пор. В Иерусалиме дядя Сема так же, как в Одессе на Привоз, регулярно ходил на рынок, в какой-то клуб пенсионеров, в ветеранский клуб. Словом, жил вполне насыщенно, тем более что рядом были родные — дочь, внучка, появившиеся уже в Израиле правнуки…

Через несколько лет, будучи в командировке в Иерусалиме, я заехал навестить Сему и Лору. Они жили в крохотной квартирке в знаменитой Мерказ-клите Гило. Сема недавно перенес операцию на горле и не мог говорить, только улыбался. А глаза его оставались такими же молодыми. Последний из сыновей старого кодымского пекаря Азриля Файнкиха, Шимон, умер в Иерусалиме в двухтысячном году.  

Аркадий

   И еще один Файнких — богатырь Аркадий, сын того самого дедовского двоюродного брата Давида, который смог выбраться из окруженного петлюровцами оврага. Ему, кстати, удивительным образом это удалось и еще раз — когда немцы вошли в Кодыму и устроили первый показательный расстрел евреев все в том же яру. Давид с Аркадием были среди тех, кому предстояло умереть.
   Когда раздались первые очереди, Аркадий схватил отца за руку и потянул за собой в яму. Сверху их накрыли тела соседей. Ночью они выбрались из заваленного трупами яра и ушли в лес, вскоре пристали к партизанам…
   В Кодыму, где погибла почти вся семья, в том числе, мои прадед с прабабкой, Аркадий, как и многие выжившие фронтовики из местных, уже не вернулся. Помню, я спросил в разговоре дядю Сему, как лучше добираться от Одессы до Кодымы. Он вдруг посуровел и ответил жестко: «Не надо туда ехать. Нет никакой Кодымы…» Одни уезжали в Одессу, другие перебирались в Москву. Аркадий осел в Кишиневе.
   Как-то, вернувшись летом с работы, дед, войдя в квартиру, был встречен странными взглядами соседей по коммуналке. Будучи человеком смирным, ничего не спросил, но быстро все понял. В Москву без предупреждения приехал из Кишинева Аркадий. Соседи впустили его в квартиру, но комната московских родственников оказалась заперта. Аркадий очень устал и очень хотел спать. И он, не долго думая, подцепил пальцами снизу двухметровую двухстворчатую дубовую дверь, потянул вверх и снял с петель…   Поставить ее на место сил ему не хватило, он просто прислонил ее к стене и улегся спать.

Валька

   Ну и, наконец, Валька. Сын Муни, отцов двоюродный брат. Об этом «смирном» Файнкихе можно рассказывать часами. Мощный, смуглый, чуть похожий на негра, с яркими темными глазами, хриплым прокуренным голосом и истинно одесским чувством юмора. Обаяние его одинаково безотказно действовало и на женщин, и на мужчин.
   Как-то раз Валька приехал в гости в Москву. После объятий-поцелуев, раздачи подарков, обмена новостями и семейного застолья, Валька вышел за папиросами. И пропал часа на полтора. Волнение родных достигло критической точки, когда деда позвали к телефону. Звонил Валька.
   — Шура, я тут в отделении милиции, в тапках, паспорта нет…  Приезжай, вытащи меня отсюда.
   — В каком отделении милиции? — спросил ошарашенный дед.
   — Ребята, в каком мы отделении? Сержант, слышь, какое это отделение? (На заднем плане — смешки и вполне доброжелательные мужские голоса.) В таком-то, — Валька назвал адрес в двух трамвайных остановках от дома.
   — Ты как там оказался? — убитым голосом спросил дед.
   — Ну, ближайший киоск был закрыт, я спросил, где следующий. Сказали, в двух трамвайных. Решил проехать. А в трамвае один жлоб беременной женщине место не уступил. Раз ему сказал, два…  А потом выбросил из трамвая (На заднем плане протестующий вопль, одобрительные смешки).
   — Выкинул и выкинул, а в милицию-то ты как попал?
   — (несколько мрачно) На остановке взяли…
   — Что ты делал на остановке?!!
   — Ну… мы с ним добеседывали…
   Валька по молодости вообще был не дурак подраться. За что и поплатился. Из Одесского университета его на пару с ближайшим другом Венькой выгнали «за жестокое избиение команды рыболовецкого траулера в ресторане “Черный дрозд”». Перечитайте еще раз. Команды. Рыбаков. Одесских. Вдвоем…
   Со временем Валька повзрослел и несколько остепенился. Но не угомонился. Однажды он приехал в Москву в краткосрочную командировку. Уехать ему нужно было кровь из носу в тот же день. Закончив дела, он поспешил на вокзал, — до поезда оставалось меньше часа. Провожать взялся мой отец. Дальше — его свидетельские показания.
   К билетной кассе огромная очередь, поезд уже подан на посадку, успеть практически никаких шансов. Валька с полминуты оценивает обстановку, утыкается взглядом в табличку «Герои Советского Союза и полные кавалеры ордена Славы обслуживаются вне очереди», удовлетворенно кивает головой — Ага! — и решительно направляется к кассе. «Мне только спросить!» — твердо говорит Валька, и, поскольку в руках у него ничего нет, и поскольку он излучает полную уверенность в своей правоте, его пропускают к окошку.
   — Скажите, только Герои Советского союза обслуживаются без очереди, а Герои Социалистического Труда — нет?
   — Товарищ, не морочьте голову, конечно, да! Давайте скорей деньги, видите же сколько народу. Куда вам билет?
   Валька успел на поезд…
   Сам я, кстати, тоже человек смирный. Но иногда что-то такое вдруг прорывается, даже сам изумляюсь, что ж говорить об окружающих. В таких случаях моя тетушка говорит грустно и многозначительно:

—  Ты все-таки, знаешь, повнимательней…   А-то, тебе есть в кого…

Словно бы, забывая, что сама всегда считала: Файнкихи — смирные…   Далее >>

Назад >>