Главная > Выпуск 11 (2011/12 - 5771/72) > ПРОЗА > Исроэл-Иешуа ЗИНГЕР (США)
Исроэл-Иешуа ЗИНГЕР
СТАНЦИЯ БАХМАЧ
Эпизод русской революции
(Продолжение)
– Чего тебе? – спросил босой, вот так, сразу, обращаясь на «ты».
– Я хочу видеть товарища комиссара.
– Это я. Чего надо? – ответил босой спокойно и неприветливо.
Я рассказал, что застрял в этом городке и хочу вернуться в Киев. Красная Армия уже успела его освободить и теперь гнала врага дальше.
Босой оглядел меня мрачно и недоверчиво. Потом стал задавать короткие вопросы:
– Кто такой? Откуда? Что делаешь?
– Пишу.
– В какой советской канцелярии пишешь?
Я начал объяснять, что я не писарь в учреждении, а писатель. Он не понимал. Я растолковывал так и сяк, что пишу книги, сочиняю рассказы. Его взгляд стал еще более подозрительным.
– Зачем ты это пишешь? Кому это надо?
Я сам не знал, зачем пишу. Тем более не знал, кому это надо. Мои ранние писательские опыты, совершенно не соответствовавшие духу времени, были никому не нужны. Ответить было нечего. Тяжелым взглядом босой снова осмотрел меня с головы до ног.
– Откуда ты? – спросил он строго. – Из какой страны?
– Из Польши.
От удивления он разинул рот, показав крупные прокуренные зубы.
– Значит, из Польши? – переспросил он с холодной улыбкой на чугунном лице.
Война между Польшей и Россией была в самом разгаре.
Босой позвал из соседней комнаты второго, который, похоже, был его правой рукой. Насколько босой был угрюм и прост в одежде, настолько его товарищ был весел и наряден. Это был молодой, высокий кавказец в черкеске, украшенной ножиками, кинжалами, ремешками с коваными серебряными пряжками и еще какими-то цацками. Широкие плечи, узкая талия, стройные ноги в мягких сапожках, на голове – затейливая меховая шапочка с золотистыми лентами крест-накрест. Легкий и подвижный, он выглядел, точь-в-точь как кавказский «красавец» из оперетты. Он посмотрел на меня большими, черными, глупыми глазами и расхохотался, блестя ослепительно-белыми зубами.
– Вот так птица! – сказал кавказец, коверкая русские слова. – Ворона из Польши прилетела.
Он уже начал произносить пламенную речь о войне и революции, полную ошибок и излюбленных уличными ораторами оборотов, но босой его остановил. Без лишних слов он вызвал вооруженного красноармейца, приказал ему пойти со мной туда, где я жил, и принести все мое имущество. У меня не было ничего, кроме протоколов по делу убийцы Миколюка. Босой и кавказец долго и внимательно изучали еврейские буквы, вписанные между русскими строчками, и многозначительно переглядывались.
– Черт его знает, что за закорючки такие, – сказал наконец босой. Видимо, он был уверен, что держит в руках опаснейшую шпионскую шифровку.
Опереточный «красавец» согласно кивнул. Босой убрал бумаги.
– Товарищ красноармеец, под замок его до выяснения обстоятельств. И смотри, глаз с него не спускай.
Дело было плохо. В хаосе войны и революции не слишком церемонились с людьми, особенно с теми, кто приехал из враждебного государства. Я попробовал оправдаться, объяснить, что это всего лишь рукопись невинного рассказика, но босой не стал слушать.
– Ерунда! – отрезал он, натягивая сапоги. – Разберемся с твоей писаниной. Пошел!
Красноармеец приказал мне идти впереди, а сам двинулся следом, чтобы при попытке к бегству достать меня штыком или пулей. Я не видел его винтовки, но спиной чувствовал ее холодное дыхание.
При этом он пустился в мужицкую философию.
– Может, ты в чем и виноват, а может, и нет, – рассуждал красноармеец. – Я человек темный, грамоте не обучен. Откуда мне знать? По мне, так шел бы ты себе с богом, мне до тебя дела нет. Но у меня приказ тебя сторожить, и должен я, значит, приказ выполнять… Вот так, товарищ…
Я медленно шагал по улице. Вдруг нам повстречался военный врач Козюлин. Он был занят тем, что эвакуировал последних пациентов своего госпиталя. Козюлин посмотрел на меня калмыцкими глазами и захохотал.
– Эй, товарищ Пушкин! – Козюлин частенько подтрунивал над моим писательством. – В какого комиссара бомбу бросил?
Но, наверно, вид у меня был уж очень невеселый, и он оставил шутки.
– Товарищ красноармеец, веди его назад, – приказал он. – Я с вами пойду, разъясню, что к чему.
Неторопливый красноармеец минуту молчал, не зная, как поступить. Как следует подумав, он велел мне поворачивать обратно.
– Назад так назад, – бросил он лениво. Ему совсем не хотелось сажать меня и сторожить.
Добрых полчаса врач Козюлин рассказывал босому комиссару о литературе и о том, как она важна для трудящихся масс и необходима советской власти. Однако босой оставался холоден как камень. Обрусевший доктор с превеликим трудом даже вспомнил еврейский алфавит, который учил в детские годы, и с улыбкой принялся строчку за строчкой читать мои записи. Смеясь, он переводил их чугунному человеку на русский.
– Я ручаюсь за него, товарищ, – твердил он. – Я, старый партиец.
После долгого недоверчивого молчания чугунный комиссар наконец-то уступил.
– Понятно, если человек землю пашет, людей лечит, в канцелярии пишет, – сказал он медленно. – А чтобы рассказы писали – такого не слыхал. Не понимаю, зачем бумагу переводить.
Затем приказал красноармейцу вернуться на пост, а сам сел за стол, не спеша вынул дохлых мух из чернильницы, обмакнул в нее перо и старательно, крупными буквами, с множеством ошибок вывел на клочке бумаги, что я могу покинуть район и имею право на место в поезде. Потом поплевал на высохшую печать и поставил на мятой бумажке смазанный оттиск.
– Жарко, товарищи, – проворчал комиссар. От тяжелой работы он даже вспотел.
Неделю я проторчал на станции, ожидая поезда. Время от времени поезда проходили, но меня в них не брали, хоть я и показывал бумажку с печатью. Это были военные поезда. Они шли из районов, которые оказались под угрозой нападения. Вагоны были забиты эвакуированными вещами. Наконец-то на станции остановился поезд, полный груза и пассажиров, и мне удалось забраться на товарный вагон. Там еще было куда втиснуться. Сидя на раскаленной солнцем металлической крыше, я следил, как бы не зацепиться за что-нибудь, когда поезд идет по туннелю, а то, чего доброго, можно стать на голову ниже.
Каких только пассажиров не было в этом длинном составе! Он вез скот, уголь и сено. Никто не знал, куда он идет. Все линии были заняты военными поездами. А если не заняты, то там были взорваны мосты, разобраны рельсы, выворочены шпалы.
– Куда пропустят, туда и поедем, – зло отвечали железнодорожники на бесконечные вопросы пассажиров.
Целую ночь мы просидели на крыше вагона, ожидая, что ветка освободится в любую минуту, и вот поезд тронулся. Правда, в пути он больше стоял, чем двигался. Или кончался уголь, и пассажирам приходилось валить несколько деревьев и рубить их на поленья, или загоралась вагонная ось, которую вовремя не смазали, или в паровозе что-нибудь ломалось. Старенький паровоз старался изо всех сил, свистел, дымил, выбрасывал из трубы снопы искр, сопел, вонял, кряхтел, но не мог двинуться с места. Однажды машинист остановил поезд, бросил его и пошел в деревню пить чай к знакомому мужику.
Вернулся он через час, а то и позже. По нетвердой походке было видно, что пил он не чай, а сивуху, которую в военное время гнали по всем деревням. Только этим самодельным напитком можно было набраться так, как наш машинист. Вскоре поезд начал раскачиваться, как человек, который его вел. Вдруг вагоны расцепились, полсостава с паровозом ушло вперед, другая половина, на которой оказался и я, покатилась обратно. К счастью, местность была ровная, и вагоны остановились сами собой. Мы были уверены, что пьяный машинист ничего не заметит, но он подал назад, нас кое-как прицепили старой, ненадежной сцепкой, и мы поехали дальше.
Часами, а иногда днями или ночами мы стояли на заброшенных станциях среди бескрайних полей и ждали. Стояли и не знали, когда поедем, куда поедем. Мои соседи по крыше без конца перевязывали свои мешки и рассказывали, как банды взрывают пути, нападают на поезда, отрезают носы и уши евреям и комиссарам и прочие веселые истории.
Странные они были люди, мои соседи по крыше. По гимнастеркам, сапогам, солдатским штанам и фуражкам без кокард невозможно было понять, служат они советам или их врагам. Они могли быть и дезертирами, и гражданскими, которые просто носят военную форму, как многие после переворота. Один из них, разбитной малый, знал все законы, расписание и маршруты всех поездов, хотя их не знали даже железнодорожники. Он без умолку рассказывал анекдоты про советских комиссаров и служащих, которые у него поголовно были евреями. Всем очень нравились его байки и шутки. Устав говорить, он брал гитару и напевал разудалые песенки. Чаще всего он пел про яблочко, которое катится прямиком в чека. Ему дружно подпевали, наверно, слушатели видели в этой песне намек на свою судьбу:
Эх, ты, яблочко, куда ты котишься?
Попадешь в чека, больше не воротишься…
Но еще сильнее парень с гитарой радовал попутчиков песенкой про свадьбу в доме Шнеерсона, одной из тех веселых песенок, что распространяются повсюду, как сорняки по заброшенной земле. Там перечислялись все, кто вдруг заявился на свадьбу Соломона Шнеерсона и его невесты, курьерши с финотдела: сам преддомком Абраша дер молочник вошел со свитой, ну прямо царь, за ним Вайншток, его помощник, и Хаим Качкес, секретарь. Парень с гитарой выпевал эти имена, подделываясь под еврейский выговор, а остальные пассажиры хлопали в ладоши и притоптывали ногами в такт:
Ужасно шумно в доме Шнеерсона…
Далее >>
Назад >>
