Главная > Выпуск 11 (2011/12 - 5771/72) > ПРОЗА > Исроэл-Иешуа ЗИНГЕР (США)

Исроэл-Иешуа ЗИНГЕР

СТАНЦИЯ БАХМАЧ

Эпизод русской революции

(Продолжение)

При этом они хитро на меня посматривали и интересовались, почему я не подпеваю, как все. К ночи мои попутчики вытягивались на крыше, чтобы в темноте не удариться головой о какое-нибудь препятствие, прижимались друг к другу, закуривали козьи ножки и принимались рассказывать бесконечные истории о бандах, которые останавливают поезда и отрезают носы и уши комиссарам и евреям.

И вот наутро после одной из таких ночей я прибыл на станцию под названием Бахмач.

То ли эта станция лежала на пути в освобожденный Киев, куда шел наш поезд, то ли мы оказались на ней вынужденно, потому что невозможно было проехать по другой ветке. Этого я не помню. Да и странного называния Бахмач я бы, наверно, тоже не запомнил, как не помню точно многих других названий, всяких Кочубеевок или чего-то в этом роде, через которые довелось проезжать. Но на этой станции произошел один примечательный случай.

На приличном расстоянии до вокзала, у сложенных штабелями шпал, заброшенных складов и других железнодорожных построек, толпа вооруженных людей преградила путь нашему поезду. Нам приказали оставаться на местах. Мы и так еле двигались, а теперь паровоз и вовсе остановился. Сперва мы не поняли, кто эти вооруженные винтовками люди. В то время и те, кто сражался за революцию, и ее враги зимой и летом носили одинаковые дырявые сапоги или лапти, одинаковые ватные штаны и телогрейки и мохнатые шапки; на ремнях болтались одинаковые винтовки. Парень с гитарой приставил козырьком ладонь ко лбу, присмотрелся и заявил, что это не иначе как орлы батьки Махно. Его попутчики уже бросали на меня недобрые взгляды, но тут он заметил, как на черной груди командирской кожанки блеснула золотая звезда.

– Братцы православные, это ж карательный отряд против контрабандистов, – сказал он с тревогой и злобой.

Братцы православные тут же кинулись к своим мешкам, и бог знает в который раз принялись их перевязывать. А золотая звезда сверкала всё ближе и ближе. Теперь можно было рассмотреть и ее владельца. Черная кожаная фуражка, черная кожаная куртка, подшитые черной кожей штаны. Первые лучи восходящего солнца весело играли со звездой, вышитой на груди золотой ниткой, и маузером без кобуры, засунутым за ремень. Парень с гитарой снова взглянул на комиссара и махнул рукой своим людям.

– Худо дело, братцы православные, – сказал он, – в коже-то –  гаркавый .

Этим словом, что значит «картавый», часто называли евреев за особенность произношения…

Вся компания снова принялась перекладывать туда-сюда свои мешки, развязывать их и завязывать. Одетый в кожу комиссар сдвинул на затылок фуражку; на лоб упал очень густой, черный, кудрявый чуб. Смерив поезд огромными горящими глазами, комиссар громко крикнул:

– Товарищи, всем выйти из вагонов! С вещами!

«Р» у него был мягкий и гортанный. Именно так парень с гитарой передразнивал еврейский акцент, когда пел песенку про свадьбу в доме Шнеерсона. Слишком по-еврейски звучал русский язык комиссара, и таким же типично еврейским был весь его облик: нос – крупный и горбатый, как орлиный клюв, брови – очень густые, губы – ярко-красные, толстые. Полное, смуглое лицо, обожженное солнцем и ветром. И, конечно, глаза, большие, угольно-черные, с длинными, густыми ресницами. Но ни капельки еврейской грусти не было в этих глазах, они светились весельем и насмешкой. С полсотни солдат были похожи друг на друга как близнецы: вооруженные деревенские мужики, безликие, невзрачные и тупые, одетые в серые лохмотья, но у каждого висела на поясе ручная граната.

Пассажиры с тюками и мешками не торопились вылезать из теплушек, возились со своим багажом. Особенно не спешили мои соседи по крыше.

– Живее, товарищи! – торопил комиссар. – Шевелите ногами!

Я слез первым. У меня не было ничего, кроме штанов и рубахи, сшитой из старого мешка. Из пищи осталось полтыквы, тонкий ломтик хлеба и селедочный скелет. Комиссар приказал мне отойти в сторону и начал проверять багаж других пассажиров.

– Всё открыть, развязать мешки, товарищи красноармейцы! – бросал он и подгонял своих ленивых солдат, которые равнодушно производили досмотр.

Точно так же он подгонял особо важных пассажиров, которым совсем не хотелось распаковывать багаж. Они трясли документами с множеством печатей. По документам было видно, какие высокие посты занимают эти люди на советской службе. Солдаты, малограмотные и полные мужицкого благоговения перед любой бумажкой с печатью, не решались связываться с этими большими начальниками, но чернявый комиссар знал, как придать своим бойцам храбрости.

– Да будь вы хоть сам товарищ Троцкий, вам бы пришлось показать вещи, – отвечал он каждому, кто начинал перечислять свои заслуги и достоинства. – Доставайте барахло, посмотрим, что там у вас…

Комиссар видел всё. Как бы ловко кто-нибудь ни пытался отодвинуть вещи в сторонку, он сразу же замечал. Ничего не могло укрыться от его горящих черных глаз. И заговорить себе зубы он тоже не давал. Он не обращал внимания ни на звания и чины, ни на отговорки и объяснения, ни на обольстительные женские улыбки.

Белокурая, высокая красавица с повсюду почитаемым красным крестом на белом фартуке, сестра милосердия из госпиталя, ни за что не хотела открывать чемодан. Она умоляла, пускала в ход женские чары, плакала, закатывала истерики.

– Товарищ комиссар, я работаю в красноармейском госпитале, – твердила она. – У меня документы из главного штаба.

Парню в кожанке не было дела ни до ее красоты, ни до ее документов.

– Что там у вас, сестра? – спрашивал он со смехом, глядя в ее прекрасные, серые, полные слез глаза. – Соль? Сахар?

У нее не оказалось ни соли, ни сахара, только бинты, вата и аспирин – величайшая ценность для госпиталя.

Но вдруг комиссар пристально посмотрел на ее роскошный бюст, пожалуй, слишком высокий даже для такой рослой девушки, и приказал красавице вынимать оттуда всё, что там спрятано. Блондинка застыла на месте.

– Ей-богу, ничего там нет! – забожилась она.

Парень пронзил ее взглядом.

– Доставай, сестричка, – посоветовал он дружеским тоном, – а то сами достанем.

«Сестричка» махнула рукой, дескать, будь что будет, сунула руку за пазуху и вынула оттуда, из-под самого красного креста, пузырек с белым порошком.

– Забирайте, всё забирайте, душу мою забирайте! – закричала она в истерике. – Пришло ваше время!

Комиссар взял пузырек, открыл, слегка  держит в руках:понюхал и, как опытный человек, сразу понял, что

– Значит, сестричка, кокаин везем?

Красавица рыдала во весь голос.

– Господи! – причитала она. – Матерь божья!

В мешках у других пассажиров тоже нашлось немало запрещенного товара: мука, холст, кожа, сахар и соль, которая была еще дороже сахара. Ее-то и везли мои соседи по крыше.

С одной стороны комиссар складывал под охрану конфискованный товар, с другой ставил самих контрабандистов и всё торопил ленивых солдат, через слово вставляя «товарищи» с совершенно гортанным, раскатистым «р»:

– Скор-р-рей, товар-р-рищи! Некогда!

Так он подгонял своих людей с весельем и бесшабашностью еврейского извозчика, опытного и ловкого, который уводит пассажиров у других извозчиков прямо из-под носа и запихивает к себе в кибитку чуть ли не против их воли. Наверно, он и был извозчиком, до того как пошел служить революции. Это было видно по коренастому, жилистому телу, загорелому, обветренному лицу и густому, черному как смоль чубу, который выбивался из-под лихо сдвинутой на затылок фуражки. Он был из простых, сильных еврейских парней, которые привыкли иметь дело с разбитыми дорогами, лошадьми, лесными грабителями, ветрами и ливнями, голодными волками и прочими опасностями. Он крепко стоял на бесхозной украинской земле.

Последним оказался наглухо закрытый товарный вагон. На двери было написано мелом, что в этом вагоне едут матросы и никто не имеет права входить внутрь. Парень в кожанке постучал кулаком прямо по надписи.

– Товарищи, отпирайте! – приказал он, картавя.

Никто не отозвался. Только веселые звуки губной гармошки доносились из закрытого вагона. Комиссар снова постучал, на этот раз не кулаком, а рукояткой тяжелого маузера.

– Товарищи, немедленно открыть дверь!

Губная гармошка зазвучала громче.

Парень в кожанке еще дальше сдвинул фуражку на затылок, будто она мешала думать. Широко расставив мускулистые ноги, он стоял на земле так твердо, словно собирался остаться на этом месте навсегда. И его голос разнесся на версты вокруг, и эхо откликнулось в утренней тишине:

– Открыть дверь, товарищи, или буду стрелять!

Губная гармошка смолкла, тяжелая дверь со скрипом отъехала в сторону, и перед нами предстал один-единственный матрос. Он занимал собою весь дверной проем.

Все, вытаращив глаза, смотрели на этого матроса. Даже среди высоких, могучих богатырей, которых особенно много на флоте, этот гигант в синей форме вызывал изумление. У него все было огромным: руки, ноги, плечи, голова, спадавший на лоб льняной чуб, глаза, серые и холодные, как два осколочка сурового северного моря. На широкой голой груди синела татуировка – голова цыганки с длинными локонами. Через плечо была перекинута пулеметная лента. За ремень заткнуты два пистолета и вдобавок кавказский кинжал. Бледное лицо совершенно неподвижно. Определить возраст матроса было невозможно. На застывшем лице с мощными челюстями и тяжелым подбородком едва выступал крошечный носик, коротенький и вздернутый, чуть ли не из одних ноздрей. Дверь для матроса была слишком низка, и он наклонил голову вперед, что придало ему еще более устрашающий вид, будто он сошел с картинки из приключенческой книжки про пиратов. И его голос оказался ему под стать.

Далее >>

Назад >>