Главная > Выпуск 11 (2011/12 - 5771/72) > ПРОЗА > Исроэл-Иешуа ЗИНГЕР (США)
Исроэл-Иешуа ЗИНГЕР
СТАНЦИЯ БАХМАЧ
Эпизод русской революции
(Окончание)
– Тебе чего, а? – прогудел матрос хриплым басом, как из пустой бочки.
По сравнению с этим великаном сразу показалось, что крепкая фигура комиссара стала вдвое меньше. Мои арестованные попутчики насмешливо переглянулись: они почувствовали, что смуглый парень в кожанке попал в непростое положение. Но он остался точно так же весел и уверен в себе, как за минуту до этого.
– Товарищ матрос, – сказал он, картавя, – вы и все остальные, покиньте вагон, мы должны его осмотреть.
Мотрос молчал, будто размышляя, стоит ли вообще разговаривать с кем попало. После долгого раздумья он все же решил ответить.
– Товарищ комиссар, – снова прогудел его низкий голос, – мы матросы советского флота, и никто не имеет права нас обыскивать. Понятно?
Комиссар смотрел на него снизу вверх. Он по-прежнему был весел и спокоен.
– Товарищ матрос, я тоже служу советской власти, и у меня приказ обыскивать всех, – сказал он с улыбкой. – Без исключения, товарищ.
Огромный матрос наклонился еще ниже и осколками холодного моря вместо глаз с ног до головы оглядел парня в кожанке. Его взгляд был полон не злости, но презрения и насмешки. Так лев смотрит на расхрабрившуюся козу.
– Слышь, приятель, – процедил он, выбросив комиссарское звание, – я тебе ясно сказал: мы матросы, гордость революции, и никто не будет нас обыскивать.
– Товарищ матрос, у меня приказ, – ответил парень в кожанке. – Не мешайте советскому комиссару выполнять его функции.
Он явно был очень доволен, что сумел ввернуть такое красивое, умное слово.
Разинув рты, пассажиры ждали, что будет дальше. Солдаты с винтовками на веревках смотрели то на матроса, то на своего комиссара. По их крестьянским лицам было непонятно, на чьей они стороне.
– Сейчас пойдет веселье, – с любопытством переговаривались кочегары в прокопченной одежде, сворачивая из газеты самокрутки.
– Веселее некуда, – осмелился поддакнуть кто-то из пассажиров.
Всю дорогу, пока мы тащились от одной станции до другой, в поезде не прекращались разговоры о вагоне матросов, который почти всегда был закрыт, словно ехал сам по себе. Если изредка и удавалось увидеть его обитателей, то лишь на остановках, когда кто-нибудь из них выходил поразмяться. Вместе с матросами из вагона появлялось несколько девиц, молодых растрепанных сучек, накрашенных и напудренных, в поношенных цветастых платьицах и туфельках на высоком каблуке. Вид у девиц был уж очень городской и совершенно не подходящий революционному времени. Они визгливо хихикали, когда матросы поднимали их на руках, чтобы подсадить в теплушку. Девушки мгновенно появлялись из вагона и так же быстро снова исчезали. По этой спешке было видно, что они еще не успели привыкнуть к разврату.
Хотя вагон всегда был закрыт, и ни матросы, ни их девицы ни с кем не пускались в дорожные разговоры, все пассажиры – и те, кто ехал в других вагонах, и те, кто ехал на крыше, знали, какая красивая жизнь идет в этом вагоне. Это было понятно и по губной гармошке, которая наигрывала камаринские, казачки и блатные песенки, и по басам матросов и сопрано девушек, когда они пели, и по смеху, крикам и ругани, но особенно по тишине, таинственной тишине, которая наступала после бурной гулянки. Никто не решался заглянуть внутрь, но все знали, что матросы ведут сладкую жизнь, что у них полно мяса, и довоенного коньяка, и даже имеется бочонок вина. И еще все знали, что у матросов есть пулемет, и они никого к себе не пустят, будь то командированный, или кондуктор, или военный патруль. Чтобы скоротать время, когда поезд стоял на станциях или в чистом поле, пассажиры скрашивали томительные часы ожидания беседами о сказочной жизни матросов из запертого вагона.
– Жируют как свиньи, – говорили про них с завистью и скрытым удовольствием, как говорят обычно о чьих-то грехах. – И плевать они на всё хотели. К ним-то никто не сунется, побоятся…
И, несмотря на зависть, их любили и за их красивую жизнь, и за бесшабашность, и, главное, за то, что они никаким советским служащим не позволят встать им поперек дороги. Особенно матросы нравились тем, у кого было не всё гладко с документами и багажом, или тем, кто просто имел зуб на новую власть. Было ясно наперед, что чернявый комиссар не на тех напал, и выпутаться с честью ему не удастся. Позабыв о собственных бедах, народ предвкушал неизбежный провал комиссара: придется ему убираться от вагона, как побитой собаке от мясной лавки. Но парень и не думал убираться.
– Товарищ матрос, предупреждаю, – беззаботно заявил он, – не выйдите по-хорошему – заставлю выйти по-плохому.
Для великана в дверях теплушки это было чересчур. Вместо ответа он расхохотался во все горло.
– Товарищи матросы! – позвал он, трясясь от смеха. – Идите, гляньте, кто лезет к нам в вагон. Полюбуйтесь на этого зайца кожаного…
Дверь открылась на всю ширину проема, в котором стояло два десятка матросов, бравых, расхристанных молодцев с револьверами на боку. Они смотрели на комиссара и смеялись. Лишь один, постарше остальных, костлявый, с нездоровым, помятым лицом и мутными рыбьими глазами алкоголика или кокаиниста, не смеялся, а только сплевывал через дыры от выбитых зубов.
– Мяу-у! – протянул он, намекая парню в кожанке, что сухопутной крысе лучше не лезть к морякам, если шкура дорога.
Матросы разразились новым взрывом хохота. Даже некоторые солдаты засмеялись этой выходке, на радость арестованным пассажирам.
Их смех мог бы заразить весь отряд, но командир в кожанке пронзил солдат взглядом и пресек веселье, как ножом отрезал. Дисциплина была восстановлена.
– Смирно! Оружие на изготовку! – скомандовал он.
Красноармейцы мгновенно выполнили приказ. Комиссар, положив палец на спусковой крючок маузера, стоял перед своими бойцами.
– Матросы! – выкрикнул он, уже не называя их товарищами. – Выйти из вагона, или буду стрелять!
– Товарищи, пистолеты к бою! – рявкнул своим великан-матрос и сам выхватил оба пистолета из-за пояса.
Повисла гнетущая тишина. Обе стороны смотрели друг на друга, как петухи, готовые ринуться в драку. И вдруг раздался сдавленный голос матроса с мутными глазами.
– Товарищи красноармейцы! – визгливо завопил костлявый матрос. – Не слушайте его, еврея чертова! Хватит жидовским комиссарам пить кровь революционного русского народа!
Скрюченными пальцами он ухватил себя за голую жилистую шею, будто хотел показать, откуда именно у него пьют кровь.
Все застыли на месте. При этих страшных словах, которых никто не ожидал здесь услышать, пассажиры-евреи опустили глаза. Русские молча переглянулись. Белокурая красавица начала быстро-быстро креститься, словно в ожидании чуда. Все взгляды устремились на солдат. Их лица были всё так же тупы. В любую секунду солдаты могли закинуть винтовки на плечо. Но комиссар в кожанке, побледнев от гнева, как только может побледнеть смуглый человек, не дал им времени на раздумья. Он стал действовать быстро и решительно.
– Товарищи, развернуться в цепь! – отдал он команду. – Целься!
Солдаты машинально выполнили приказ. Штыки сверкнули в красных лучах восходящего солнца, словно обагрились кровью. Великан-матрос мигнул своим, и тотчас в дверях вагона появился небольшой предмет в чехле из клеенки. Чехол сорвали, под ним оказался пулемет.
– Огонь! – раздался голос комиссара, и тут же загремели винтовочные выстрелы.
– Огонь! – вслед за комиссаром проревел матрос, и пулемет закашлял, будто маленькая тварь, освобожденная из клеенчатой рубашки, поперхнулась слишком большим куском.
Пассажиры бросились на землю. Лежа в грязи, я слышал грохот винтовок, тявканье пулемета и крики сражающихся.
– Товарищи! – Голос комиссара легко было узнать по мягкому еврейскому «р». – Приготовить гранаты!
Уткнувшись лицом в землю и затаив дыхание, я ждал: сейчас раздастся взрыв. Вместо этого пулемет замолчал, стало тихо. Эта тяжелая, мучительная тишина была еще хуже, чем грохот выстрелов.
Я поднялся на ноги. Всё кончилось. В голубом утреннем воздухе вился желтоватый дымок, пахло порохом. Из вагона выпрыгивали матросы с высоко поднятыми руками. Комиссар обыскивал их одного за другим и швырял на землю пистолеты, ножи и патронташи.
– Смотри, отвечаешь за него! – сказал он солдату, катившему маленький пулемет.
Дулом маузера комиссар пересчитал матросов.
– Не двигаться! – предупредил он. – Кто шевельнется – пуля в голову.
Матросы молчали, сбившись в кучу. У великана дрожал подбородок, щеки тряслись, как у бульдога. Только костлявый матрос с бледным, одутловатым лицом покачивался на широких брюках-клеш, которые казались пустыми, словно в них не было ног, и всё надрывал глотку.
– Кровь нашу пьют, – завывал он, – смотрите…
– В ЧК посмотрят, – как ни в чем не бывало засмеялся парень в кожанке.
С десятком солдат он ловко забрался в побежденный вагон и принялся его очищать.
– Скорей, товарищи! – гремел комиссар.
А солдаты выкидывали из вагона неживой и живой товар: мешок соли и визжащую девицу, тюк кожи и рыдающую девицу, рулон ткани и девицу в обмороке.
– Что везут, а! Гордость революции! – со смехом повторял комиссар, весело посматривая на матросов, которые так и стояли с поднятыми руками в окружении наставленных штыков.
Пассажиры молчали, с изумлением глядя на всё росшую гору контрабанды. Мои соседи по крыше замерли, уставившись себе под ноги.
Паровоз засопел, задымил, выпустил пар из-под колес. Комиссар приставил полсотни солдат к арестованным, маузером несколько раз пересчитал контрабандистов, приказал каждому взять свои вещи и скомандовал, сильно картавя:
– В колонну по одному, не оборачиваясь, шагом марш!
Стальные штыки серебром сверкнули в веселых солнечных лучах. И вдруг паровоз засвистел что было сил, сообщая оставшимся пассажирам, что можно отправляться в путь.
Перевод с идиша и послесловие Исроэла НЕКРАСОВА
Послесловие >>
Назад >>
