Главная > Выпуск 11 (2011/12 - 5771/72) > ПРОЗА > Юрий ХОРОВСКИЙ (Россия)

ДВА РАССКАЗА

АБРАМОВО РЕБРО

Все знали – дальняя, ближняя родня, которой после войны осталось немного, сотрудники, начальство из прежней молодой жизни, нынешние и старые соседи, равнодушные попутчики в поездах и автобусах, (в самолётах Абрам принципиально не подвергал себя риску), все узнавали, в конце или в начале, что у Абрама нет одного ребра. Он при этом проводил большим пальцем правой руки, по тому месту, где у него была пустота, с левой стороны, как раз напротив сердца. В связи с чем ему приходится носить в левом кармане защитную фанерку. Лишился он его, ребра, в первый день войны в своём родном городе, будучи смертельно раненым первой упавшей на Кишинёв румынско-фашистской бомбой. Старые кишинёвцы знают, что первая бомба упала на Фонтанной, рядом с водонапорной башней. Абрам прогуливал ранним утром любимую собачку, злобную и скандальную Мойшку, там где всегда, на травке под водонапорной башней, на солнечной стороне. Когда загудели самолёты, он поднял голову, чтобы посмотреть, что за идиоты решили полетать над спящим городом в воскресное утро. Он укоротил поводок этой истерички, стоял и смотрел на чёрный крест самолёта, как от него отпадает бомба и летит. Это невиданное зрелище было Абраму очень интересно. Он даже забыл привычно дёрнуть за поводок, когда Мойшка истерически завыла «ойяйяйяйя» и заметалась в страшном испуге. Забавно было смотреть, как эта чёрная штука виляла задом, почти как Мойшка на радостях, и летела по какой-то странной кривой линии. Она не просто падала, а ещё как-то и скользила, как будто бы санки с очень крутой горки. Вот она уже сильно приблизилась, извлекая из воздуха тревожно неприятный  свистящий звук, потом завыла «иииииуууууу», как бабушка Аня, умирающая раковая больная, прилично увеличилась в размерах - с хороший дорожный чемодан.  Абраму показалось, что он видит какую-то надпись на чёрном боку этой штуки.   Эти идиоты ещё что-то пишут на бомбах, подумал он,  и хотел ещё как-нибудь обидно этих идиотов обозвать, но бомба вдруг сильно ускорила свой полёт, быстро увеличилась до размера бабушкиного сундука и, наконец, упала. Упала недалеко за водонапорной башней, вспыхнул столб огня, ударил тяжёлый, как воз с дровами, звук, и Абрам полетел куда-то вместе с воздухом плотным, как сливовое повидло. В полёте он инстинктивно зажмурил глаза, не помнит, как летел и обо что стукался, а когда особо сильно стукнулся и остановился, то уже не захотелось ему открывать глаза, чтобы не видеть, что наделали эти идиоты, а ещё больше из-за Мойшки. Он лежал и с тоской думал, что бедная Мойшка могла не вынести этого сумасшедшего грохота и как бы не дошло у неё до разрыва сердца, она, бедная собачка, забивалась каждый раз под кровать, заслышав грохот молочной тележки по булыжной мостовой. Если, не дай бог, с ней что-то случилось, он знает наперёд, что скажет мама. «Идиот, ты что, не мог взять её на ручки, если ты видел, что падает бомба? Без мамы ты даже до такого простого дела не можешь додуматься». И ещё она, конечно, скажет: «С такими мозгами ты так и останешься на всю жизнь учеником маляра». Да, Абрам ненавидел – уже целый год – мешать раствор, цедить извёстку через марлю, скоблить окна от старой краски, выцарапывать пересохшую шпаклёвку из половых щелей. До настоящей, альфрейной, работы хозяин его не допускает – ему нужен помощник для чёрной работы. А он, Абрам, уже давно присмотрелся и знает, как разделать колонну под мрамор, как отбить многоцветный трафарет с золотом, как ровно положить колер… Вдруг его затошнило и он в испуге открыл глаза. Уже начала оседать кирпичная пыль, и он увидел, что наделали эти… Водонапорная башня рухнула, из большой железной бочки, которая раньше пряталась внутри, а теперь лежала, как мёртвый плод беременности, истекала вода. За ней  дымилась и вспыхивала чёрными языками огня груда кирпича, черепицы и обломков дерева. Господи боже мой, это же угловой дом, особняк гинеколога Прутяну. Неужели из-за каких-то… ранен уважаемый доктор, или даже погиб? А три его красавицы дочки?.. даже думать больно, что погибла такая красота. Что же я лежу, как последний идиот? Надо же встать, посмотреть, что с Мойшкой… и тут он потерял, как говорится, сознание…

Скоро набежали окрестные люди, увидели погибшего Абрама, - ему, бедному, в грудь вонзилась большая железяка, - и пошли смотреть, что с доктором Прутяну и его дочками. Раскидали кучу обломков и нашли всех, раненных, в разной степени ушибленных, но живых. Их спасла крепкая немецкая дубовая мебель, выписанная из Бухареста перед самым приходом Красной Армии. Подъехала больничная карета и несколько извозчиков, погрузили несчастных и повезли на Госпитальную, в больницу доктора Чорбы. И тут оставшиеся любопытные сочувствующие увидели, что несчастный Абрам дёргает ногами, как будто бы пытается бежать, и царапает землю руками. Абрам пытался что-то сказать, но его не понимали, и только когда у него с руки сняли собачий поводок, то на другом конце увидели мёртвую собачку. Она была совершенно цела, как её создал бог, её белую шёрстку только чуть присыпало кирпичной пылью. Она оказалась единственной жертвой этой первой  кишинёвской бомбы начала войны. В дальнейшем времени этот несчастный город был разрушен, взорван и сожжён на восемьдесят процентов, но та бомба имени собаки Мойшки была всё-таки первая. Добрые люди подогнали ещё одного извозчика и повезли Абрама в еврейскую больницу вместе с железякой, которая торчала у него из груди. Эта больница после того, как пришла Советская власть, стала называться просто – 2-я больница. Абрама положили на стол перед доктором Зильберманом. Он довольно долго разглядывал и щупал ту железяку, а потом спросил: «И кто  такой умный нашёлся в этом несчастном городе?». Человек, который привёз Абрама, поинтересовался: «А что такое?». «А то такое, что если бы какой-то идиот, вытащил этот кусок крыши из больного, то он бы истёк кровью через пять минут, а так у него есть маленький шанс». Человек сильно застеснялся от докторской похвалы и ответил так: «Мой дедушка всегда говорил мне – если ты не знаешь, что делать, самое лучшее это не делать ничего». «И правильно, что послушались мудрого совета дедушки, – сказал доктор, разрезая одежду на груди Абрама. – Дай боже ему своей милости на том свете». Человек удивился: «Почему же на том свете? Он вполне живой и здоровенький в свои девяносто восемь лет». «Ну, пусть будет здоров. А теперь идите, потому что мне надо уже срочно приступать к кровельным работам». И он вырезал Абраму ребро, вместе с застрявшим в нём куском крыши.

* * * 

Эту свою историю рассказал пожилой маляр, делавший ремонт в моей квартире. Я слушал с недоверчивым любопытством его колоритный рассказ, а он стоял верхом на стремянке, при помощи которой умел ходить, как на собственных ногах. Он сказал, переступив стремянкой поближе к окну:

- Сейчас я слезу и помешаю извёстку, но если вы мне  её помешаете, молодой человек, то я не гордый. И что, молодому человеку и вправду интересно?

- Конечно, очень интересно, - ответил я, ворочая палкой в жестяном ведре. – Я ведь тоже не гордый.

- Покойный доктор Зильберман, спасибо ему, спас меня от смертельной раны, и всё-таки всю жизнь меня терзает мысль, что в какой-то мусорной куче и сейчас лежит моё родное ребро. Вы же знаете, на войне хирурги не сильно церемонились, резали направо и налево руки-ноги, никто не жаловался, лишь бы жить. Сколько таких рук и ног лежит по всей Европе, в мусорных ямах.

- А что было потом, дядя Абрам?

- Потом была эвакуация. Мама взяла меня у доктора Зильбермана, и мы уехали в эвакуацию. Оказались в Грузии. Моей бедной Мойшки уже не было с нами.

- А где же был ваш отец?

- Где был наш отец…очень своевременный вопрос умного человека. Он был чёрт его знает где. Если бы я тогда знал, где это «чёрт знает где», я бы поехал туда, чтобы сказать ему все ласковые слова, какие только есть в еврейском, румынском и русском языках. Он был где-то на гастролях.

- Он что, был артист?

- Он был тот ещё артист. Среди аферистов он был самый большой артист.

- И что, вы никогда его больше не видели?

- Как не видел? Когда он появился перед самой войной, я ещё не носил очки с такими толстыми стёклами. Я тогда вообще не носил очки, и разглядел его, как сейчас я вижу извёстку на своих руках. Мне уже было четырнадцать лет,  я был крепкий мальчик, и я ему сказал: папа, вот тебе деньги, это то, что я заработал за два месяца тяжёлого труда, а вот тебе привет от твоей жены, и дал ему не сильную, но обидную оплеуху, и больше не появляйся. С тех пор я его действительно никогда не видел. Так… слышал…

- Он живой?

- Как он может быть живой с такой жизнью, какую он имел? Вечный страх. Вечная беготня. Его угробили подпольные цеховики в пятьдесят шестом году, которых он нагрел на большие деньги.

- Ещё помешать? – спросил я.

- Знаете, молодой человек, - ответил он, - малярная работа имеет такое свойство, что чем больше мешаешь, тем ей лучше. Если вы лишний раз помешаете, хуже не будет.

Я понял и стал мешать чаще, и пододвигать ему ведро, чтобы он мог достать кистью на длинной палке. Он покрасил целый потолок и ни разу при этом не слез со стремянки. Он рассказывал о своей жизни и все последующие дни. Рассказал и о том, как сошёлся со своей женой Евой.

Признаюсь, у меня была мысль назвать его в моём рассказе Адамом, ну… вы понимаете, почему… но я удержал себя от подобного авторского кокетства с библейским персонажем.   Далее >>

Назад >>