Главная > Выпуск 11 (2011/12 - 5771/72) > ПРОЗА > Юрий ХОРОВСКИЙ (Россия)

ДВА РАССКАЗА

 НЕСУРАЗНЫЕ ЛЮДИ

(Окончание)

Чтобы не заснуть, он садится и долго пялится в темноту.  Рядом шумно храпит и стонет Шняга, от неё тянет в его сторону водочным перегаром, но его этот привычный запах не беспокоит. Он доволен, что она спит себе и не пытается проникать в его сны, он бы этого не хотел, видеться с ней ещё и там. Шильдик, который иногда перестаёт дышать во сне, а потом пугается и всхрапывает, только один раз проник в его сон и вёл себя там нехорошо – обзывался, кричал и хотел даже ударить, но побоялся, что Вова схватит его своими руками и раздавит, как ту крысу. Вова никогда бы такого не сделал.  Он слышит, что где-то в доме капает и журчит струйка воды, но так хочется спать, что, опрокинувшись на спину, он мгновенно засыпает. В этот раз в его сне опять появляется та женщина, которая однажды приходила в интернат, а Багира стояла рядом с ней, на голову ниже её, что-то говорила и показывала на него рукой. Вове стало почему-то нехорошо, страшно, и он побежал и спрятался за дровяным сараем. Он знал, что его иногда обнаруживают здесь, когда ищут, потому накрылся куском ржавой жести и закрыл глаза. Он слышал, как Никитос стоял над ним и говорил: «Вставай, вонючка, тебя Багира требует. Там твоя мамка пришла, хочет тебя увидеть. Вставай! Вот идиот». Никитос ушёл, а Вова оторвал две доски от забора и убежал на пустырь, где керосиновая лавка. Эта женщина, когда приходит по ночам, тоже плохо себя ведёт. Она держит левой рукой за шиворот маленького мальчика, который бьётся, плачет и пытается вырваться, правой лупит его по голове и по щекам, и кричит, показывая на Вову толстым пальцем: «Смотри, засранец, смотри на этого здоровенного недоумка… Если ты будешь без конца смотреть этот дурацкий журнальчик, станешь таким же как он… Нравится тебе? Говори, нравится?». Мальчишка прижимает к животу смешной детский журнальчик «Мурзилку», выдувает носом кровавые сопли, рыдает, но отворачивается… не хочет смотреть на здоровенного недоумка… женщина яростно трясёт мальчишку, у него болтаются тряпичные ноги. Голова, поболтавшись, опрокидывается на спину и тихо закрывает мокрые глаза. Вове бесконечно жалко тряпичную куклу со сломанной шеей, ему хочется взять её у злой женщины, прижать куклу к себе, сказать ей утешительные слова, но его страшит эта женщина, у которой тяжёлые костистые руки, маленькая голова на узких плечах, но широкий зад и толстые ноги. Ему горько, и он пытается заплакать во сне, но не может… не текут слёзы… Женщина зашвыривает никчемную куклу за высокий забор, швыряет туда же «Мурзилку» и исчезает каким-то странным образом свернувшись, как в мультике, в дымное облачко. 

Вова, тихо посопев носом, успокаивается и спит спокойно до следующего сна. А где-то в доме капает вода и журчит тихий ручеёк.

* * *

Под утро просыпается Шильдик. Он устал мучиться во сне от удушья, по какой-то непонятной причине иногда забывая дышать, и решает больше не спать – до рассвета остаётся совсем мало времени. Уже обозначился тёмно-синим пятном дверной проём, но ещё не видны ведущие наверх ступени. Затихла под утро Шняга, не храпит, только тяжело дышит. Не слышно Сорокина. Какие-то тихие звуки, похожие на капающую воду и на шипение бьющей под давлением струйки,  слышны сверху. Во рту сухо и гадко от выпитой водки и больного желудка, надо бы встать и выпить воды, но ещё слишком темно. Надо потерпеть. Ему зябко от утренней прохлады и подвальной сырости. Кончается… кончается лето, и надо начинать думать о долгой российской зиме – как пережить её. Шильдик человек южный, и московская зима страшит его. У него одна надежда – неустрашимая Шняга  – она придумает что-нибудь, чтобы её команде выжить и прокормиться в эту зиму. Потому Шильдик и держится за неё, и терпит её поругания, и терпит придурка Сорокина. Его мысли споткнулись об Сорокина, пометались от Сорокина к русской зиме, от русской зимы к жаркому югу и обратно к Сорокину и утихомирились солнечной сочной –  виноградной – памятью родного юга. Ласково стало на сердце, наполнился сладкой слюной сухой рот,  как после съеденной осенней груши дюшес. Вспомнился и защекотал ноздри ночной полнолунный  дивный аромат винограда мускат. Встали перед глазами бесконечные ряды изобильного южного базара. Замкнутые веки Шильдика протекли умилительными слезами потерянного навсегда счастья. Злая, злая судьба. Почему? За что? Почему всё вывернуто в его жизни наизнанку? Любое его благое желание оборачивается жалкой нелепостью. Знать бы, что ему придётся бежать из родного города в чужую северную страну, нищенствовать, замерзать до смерти  в зиму, дивом выжить, обретя спасение от тертой, битой и стрелянной Шняги. Прижиться к ней и ужиться, чтобы она не прогнала жалкого и нелепого человечка.  На счастье при её необузданной хамоватости она добросердечна и ютит при себе ущербных, как ютят паршивых щенят и котят. 

Пока ещё есть некоторое время до несчастья, которое вот-вот должно случиться – потом уже некогда будет – хочу рассказать, почему Шильдику пришлось бежать из своего счастливого южного города, и почему Шнягу погоняют Шнягой. Я в этот дом, где они шпатлевали и красили стены, был нанят делать камин, но у меня не сложились отношения с хозяйкой, Лидией Филипповной, зловредной и неумной тёткой, надменной и заносчивой. Но пока я ещё вёл с ней переговоры и рисовал эскизы, приезжая  из Москвы часто впустую, потому что она не являлась,  мне довелось общаться с этими людьми – Шнягой, Шильдиком и Вовой Сорокиным. Сойдясь поближе со мной  на почве совместного распития водки, а ещё и не единожды, они прониклись ко мне постепенно почтением и, в какой-то степени, доверием, хотя эти люди не научены излишне доверять. Так за пьяными разговорами я всё же узнал о них немного.  

Когда Елену Дмитриевну Забродину, детского врача, по доносу изгнали из медицины, она не впала в уныние, какое-то время поработала ночной медсестрой в доме престарелых, но у неё и там случились большие неприятности, после того как не смогли её разбудить к умирающему отставному полковнику. «Мы с тем полковником выжрали наканунешним вечерком по банке «Путинки»,  и он ушёл в палату чистый как стёклышко и лёгкий как пёрышко, и я была почти спокойна за него, – говорила  она мне, держа в правой руке недопитый стакан. – У него была армейская закалка, у Ивана Исидоровича, но в его восемьдесят девять лет бутылка «Путинки» – это, конечно, было слишком много. Я говорила ему: полковник, епиш твою мать, остановись вовремя. Триста грамм для твоей мелкой комплекции как раз то, что надобно. Женщина, рассердился он, советские полковники, а, тем более, мелкие, имеют гордость и недопитую бутылку назавтра не оставляют, и с локтя выжрал почти полный стакан. И хоть бы качнуло его. Только слезинка выкатилась из глаза.  Эта слезинка должна была, каюсь, насторожить меня, но я слишком расслабилась в тот вечер… Эту смерть я записала на свой счёт… Утром меня растолкал главврач… и был злой как недопивший мент. Он кричал на меня: ах ты, тварь упитая, это что за шнягу ты замутила ночью на моём хозяйстве, что у меня сегодня три жмура на горбу? Ну, ладно, две старушки, я их спокойно спишу, но полковник! Я била себя в грудь, и плакала… я никогда не плачу, а тут спьяну заплакала… прости, полковник, я последняя шняга… Вот что, Шняга, ещё один зажмуренный и я тебя увольняю… С тех пор он меня иначе не называл, и другие меня стали так окликать. Я и привыкла. Но всё равно через два месяца он меня погнал… Я по пьяни упустила старушку на тот свет, хотя ей просто пришло время. Ему донесли, что меня опять не смогли добудиться».

В другой раз я выслушал повесть, как ей пришлось пойти на стройку шпатлёвщицей, чтобы кормить одного альфонса, поселившегося у неё в коммунальной комнатушке, а он, сволота вонючая, напоив, подсунул ей бумагу на подпись и через месяц выгнал на улицу. Она только и смогла взять из комода паспорт и диплом мединститута. А ну, стой! сказала она и, порывшись в большой потрёпанной сумке, принесла показать мне свой диплом. Диплом-то оказался красным.

Взявшись однажды подвезти до города Шильдика, я сподобился выслушать историю его жизни.

– …Наше производство, завод, стоял на горе… каждое утро мы поднимались по высокой и кривой, бетонной лестнице. Рабочие ворчали, а я с каждой ступенькой радовался… мне нравилось… сейчас я зайду на проходную, достану пропуск с моей фоткой… он у меня всегда лежал на груди… Куприяныч скажет… ну-ка расскажи, Шлёмка, что тебе сегодня снилось, крейсер ты наш Аврора?.. он всегда так шутил со мной… я пойду на склад… я там работал на складе. У меня была тележка… моя… никто не трогал её… Это Сёмкина тележка – говорили. Я садился на неё и ждал… когда придёт начальник склада Пономаренко. Я его всегда называл товарищ Пономаренко… Он приходил в восемь часов двадцать минут, потому что ещё заходил в заводоуправление… поздороваться. Он мне говорил: Сёмка, возьми бухту медной «пятёрки» у Алексея… это кладовщик… и отвези в третий цех… и не забудь взять подпись… я знал, что это очень важно и никогда не забывал. Наше производство было военное. А потом стало космическое. В третьем цеху делали провод в сто раз тоньше человеческого волоса… А в первом делали микросхемы, как ноготь большого пальца… представляешь? Приезжали военные и браковали восемьдесят процентов этих микросхем… представляешь, какая им нужна была точность? У меня была жена Фаина… ну, не жена… мы просто жили вместе… она говорила: хорошо же вы работаете, если у вас восемьдесят процентов брака, ваше счастье, что американцы про это не знают. Потом меня назначили кладовщиком. Через пять лет. Тележку пришлось отдать другому… взяли одного парня после десятилетки, так он перекрасил её в розовый цвет, над ним смеялись рабочие… где ты взял такую менструальную краску?  Я работал кладовщиком девять лет, до самой Перестройки. В городе начались беспорядки, и даже милиция ничего не могла сделать. Каждый день митинговали. На митингах кричали – русские убирайтесь домой, а с евреями мы как-нибудь сами справимся. Моя Фаина уехала в Израиль, а я остался – не хотел бросать такую хорошую работу. Я любил свой завод, гордился… Конечно всякое случалось… Один раз в заводоуправлении был большой ремонт… это было ещё при советской власти… поставили красивые двери. Меня вызвал товарищ Пономаренко и сказал: Семён, ты посмотри там у себя пару листов красивой латуни, чтобы блестела, первый цех взялся изготовить шильдики с номерами… на такую красивую дверь не приклеишь же пластмассовый шильдик. Я порылся у себя на полках и выдал в первый цех два листа красивого жёлтого металла. Первый цех сделал шильдики, повесили их на двери, а через полгода у меня недостача двух килограммов золота… у нас из золота контакты делали на ракеты. Через пятнадцать минут за мной приехала госбезопасность… дома обыск… Фаину трясут, где золото?.. а у нас дома ничего нет, кроме старой тахты. А наша заводская уборщица, которая директорский кабинет моет, тётя Аурика…  что значит, кстати – золотая… и говорит однажды вслух… выжимает половую тряпку в ведро и говорит себе под нос… вот идиоты, кусочек золота не могут найти... чтобы ракету сделать, а номерки на дверях у них золотые… меня через пару дней отпустили, а из кладовщиков, конечно, уволили. Опять на тележку поставили.

– Так вот почему ты Шильдик? – посмеялся я.

– А-га… Это они мою фамилию – Шильман – переделали.

– Как же ты золото с латунью перепутал?

– А когда я золото в руках держал? Мне что золото, что латунь одинаково. А на складе у нас такой бардак был и, как потом стало известно, воровство, что товарища Пономаренко даже должны были посадить в тюрьму, но началась Перестройка, и ему удалось открутиться. А рабочие потом подшучивали надо мной… эй, Шильдик, а ну, признавайся, тележка твоя точно не золотая? Если краску поскрести, там золото не обнаружится?

– А чего же ты там не остался, на родине? Зачем в Москву приехал?

– Сбежал. Уже от новой власти сбежал.

– Чем же ты новой власти не подошёл?

– Опять глупость совершил. Мне Фаина говорила: ты дурак, но добрый, потому я с тобой живу. Эх, стыдно рассказывать.

– Ладно, Семён, расскажи уж.

– Да, глупость… я на складе моток алюминиевой проволоки взял с полки, чтобы свою тележку починить… надо было ось примотать… а оказалось, что это не алюминий, а платина…

Я так смеялся, что пришлось даже машину остановить, постоять на обочине. Семён обиделся и замолчал, и молчал километров семь. Я сильно извинялся перед ним, и он меня простил.

– Новый директор, господин Куркан, вызвал меня к себе в кабинет и сказал: если ты, жидан пархатый, через сутки ещё будешь в Республике, я напущу на тебя полицию, и ты сядешь в тюрьму надолго. Я бросил всё, и квартиру и тахту, и вечером сел на московский поезд.

* * *

Несчастье случилось под самое утро, уже стало светать. Шильдик услышал хлопок, наверху забила тугая струя и в подвал полилась вода. Он закричал: авария! авария! вставайте! Растолкал Шнягу, потом Сорокина, заставил их, сонных, подняться наверх. Вода быстро  поднималась, затопила матрасы. Вдруг Сорокин вскричал «мурзилка! мурзилка!», и побежал вниз. Он поднял свой матрас, схватил размокший журнальчик, и в это время вода замкнула оголённые провода плитки. Сорокина убило током.

Назад >>