Главная > Выпуск 11 (2011/12 - 5771/72) > ПРОЗА > Юрий ХОРОВСКИЙ (Россия)

ДВА РАССКАЗА

АБРАМОВО РЕБРО

(Продолжение)

* * *

Они сидели на жарком перроне кишинёвского вокзала, и ждали, когда тень крыши надвинется на них. Дышали жёлтой глинистой пылью высушенных за июнь холмов, лежащих за железными путями, угольной гарью паровозов, бегающих то направо мимо них, то налево, хлопотливо собирающих разнокалиберные вагоны, платформы, пахнущие лошадьми теплушки, цистерны со всего железнодорожного узла и ближних и дальних станций. Мама имела на руках раненого Абрама и  какие-то непонятные бумаги на эвакуацию, но места в поездах, идущих на восток, для них не находилось. Что могут сделать слабосильная  женщина и больной парнишка, лежащий на двух чемоданах и почти теряющий сознание, когда к подползающему составу бросается толпа крепких людей? И только рассветным утром им помог погрузиться в поезд всего из трёх вагонов, быть может, последний, какой-то военный, весь в кожаных ремнях. Они несколько раз в пути пересаживались на каких-то украинских станциях, когда их вагоны отправляли обратно  за ранеными. Они ехали дальше, не понимая куда, растеряв свой багаж. Женщине удалось сохранить на груди несколько царских золотых червонцев. Парень от жары и плохой еды слабел и, когда ему стало совсем плохо, они высадились на большом красивом вокзале, на нём было написано «Тбилиси». В комендатуре им дали адрес семьи, которая согласилась взять евреев с мужчиной. Они поехали на извозчике, отдав ему бумагу с адресом и золотую монету. Лёжа на узком сундуке в маленькой комнате без окна, Абрам думал, что тут он и помрёт, но через несколько дней, попив бульона и покушав мандаринов, пошёл на поправку. Он уже не думал о смерти, щупал провал в груди, чесал зудящий косой шрам и не переставал недоумевать, как же так, что он невосполнимо уменьшился на часть самого себя, и как теперь существовать в урезанном виде. Это его иногда так огорчало, что он хотел тайком всплакнуть, но этого «тайком» никак не случалось – мама постоянно была рядом с ним, а ночью вскакивала со своего шерстяного тюфячка на полу, при малейшем его стоне. Она совсем не сочувствовала его переживаниям по поводу потерянного ребра, и однажды сердито сообщила ему, что он уже лишился в детстве кусочка своей плоти и ничего при этом не потерял, а только приобрёл, а без ребра вполне можно жить. Ты что, забыл, что на тебя упала бомба? Он стал поправляться, а мама слабеть. Теперь уже она лежала на узком сундуке, Абрам ухаживал за ней, иногда попрекал за душевную слабость. Она крепилась, но силы её ушли на Абрамову болезнь, на войну, вторую в её жизни, на страх остаться в оккупации и погибнуть в гетто. И на нынешнюю чуждую невнятную случайную жизнь. Она пролежала месяц и в одно утро не проснулась. После неё остались три золотые монетки и  перстенёк с мутным стёклышком в платочке. Умерла, не оставив ему никакого материнского напутствия.

* * *

Их приютила бедняцкая эбраэльская семья (так зовутся кавказские евреи) – женщина без мужа и юная дочка. Раз уж им пришлось взять в дом беженцев войны, решили просить у властей еврейскую семью, непременно с мужчиною. А хоть бы пусть и старик,  чтобы было с кем советоваться в трудную пору, чтобы смог прочитать молитву, и поздравить женщин с праздником. Они были довольны, Абрам, хоть и молоденький, и болезненный, а всё же мужчина – уважали его.

Ночью мама умерла, а утром пришли чёрные женщины, говорили по-грузински, обмывали, одевали, завернули в саван, посылали за раввином, но вместо него привели попа. Он коротко отпел её, не взяв денег за свою грешную службу. В тот же день, до темна, снесли на ближайшее кладбище. 

Наутро Абрам пошёл оформляться на швейную фабрику, где работала хозяйка, пошивать солдатские рукавицы. Он был послан в женский коллектив за свой возраст и военную рану. Хозяйка давно болела сердечной слабостью, и когда наступила сырая холодная осень, и ветер подул из-за Большого Кавказского хребта, и дела на фронтах шли всё хуже, и всё хуже становилось жить в богатой мандариновой Грузии, сердце её затосковало и сдалось, но она всё же успела благословить свою дочь, а заодно и Абрама, на счастье и удачу в жизни, а в самую последнюю минуту на этом свете просила их никогда не расставаться.

Так Абрам обрёл свою Еву.

* * * 

Теперь надо сказать несколько слов о ней.

Чернявенькая носатенькая полнушка небольшого росточка. Из-за широкой полной спины в ней жила какая-то неповоротливость, неловкость, та же неповоротливость застряла и на её круглом неуклюжем лице. Если можно было ничего не говорить, она не говорила. Если можно было ничего не делать, ничего и не делала. Ей было двенадцать лет, училась в грузинской школе. Умела неплохо говорить по-грузински, с отцом немного говорила на киврули и плохо говорила на русском. Её отец занимался частным извозом, имел платформу на резиновом ходу и двух битюгов. Он стоял на базаре и нанимался возить тяжёлые грузы. Два года назад надорвался на работе и умер. Потом стали говорить, что он выпил на спор бутылку чачи винтом, и на этот раз дело кончилось плохо. Его привезли домой на его же платформе, положили во дворе на летнюю лежанку под виноградом, где любил отсыпаться по субботам, и тут же выкупили у жены платформу с битюгами, чтобы было чем оплатить приличные похороны. Евочке было тогда десять, и она ничего не поняла. С удивлением наблюдала обряд похорон, а когда завёрнутое в саван тело стали опускать в яму, удивление её переросло в тяжёлое недоумение, а потом в исступлённое негодование, когда яму стали засыпать землёй. Она билась в руках кладбищенских женщин, они хлопотали над ней и говорили: «у неё помутился разум от горя». И только у одной женщины в черном платке, надвинутом на лицо, стоящей поодаль, горе было ещё больше. Она стояла, прислоняясь к могучему, как и она сама, дереву-чинаре, и когда начали ровнять лопатами могильный холм, страшно взвыла и упала на спину в глубоком обмороке. Никто не знал, кто она такая. Дома, во время поминок, Ева была «сама не своя» – она знала, что люди умирают, но чтобы вот так?.. Чтобы их закапывали в землю?.. Она легла на свой сундук, не имея сил раздеться, как только ушли поминальщики. Мать всю ночь грела воду на вонючем примусе и мыла жирную посуду и ходила один раз на колонку, когда кончилась вода, в самый тёмный час ночи. И только под утро, когда всё было сделано, её охватил стыд, что она на людях ни разу не заплакала, и попыталась поплакать сейчас, но у неё не получилось. Подошло время поднимать Еву в школу, но она решила, что в такой день, день скорби, ребёнок, потерявший отца, может пропустить учёбу, но привычно вскочившая поутру Ева быстро собралась, опрокинула в себя кофе и, схватив булку, умчалась. Для неё обязанности текущей жизни продолжались, живая жизнь школы звала её, там был Гиви, с гордого затылка которого, она все уроки не сводила глаз. Он иногда оборачивался, подмигивал ей, она показывала ему язык, и счастье наполняло её глупое сердце. На переменах Гиви, смеясь, показывал на неё пальцем собравшимся вокруг ребятам, и ей тоже было весело и радостно за их веселье. Перед самой войной –  ей уже было двенадцать, а Гиви тринадцать, и они заканчивали шестой класс –  он стал настойчиво зазывать её к себе домой. И она пошла без всякого опасения – ей было любопытно посмотреть, как живут богатые грузины. Он поторапливал её, говорил, надо успеть, пока не пришли с работы родители. Как только они вошли в дом, Гиви закрыл дверь на ключ и стал расстёгивать свои школьные штаны. Его лицо стало красным от страха и возбуждения, он спрашивал её: ты когда-нибудь видела это? Ей было любопытно и удивительно на это смотреть, она никогда не могла подумать, что это может быть таким большим, и к тому же ещё торчать и быть как живым. Она недоумевала, как оно помещается в таком виде в штанах, и протянула руку, чтобы потрогать это. Оно было так интересно устроено. Ой, Гиви, а как же оно помещается там? – смеялась она. Гиви совсем не мог смеяться, он боялся, что не успеет самого главного. Ева, взмолился он, а ты мне покажешь свою? У него покраснели уши. Она немного растерялась, но у меня же ничего нет, как-то очень глупо сказала она, ну, совсем неинтересно. Она задрала форменное синей платье, прижала его подбородком, и спустила  до колен сатиновые синие трусы. Гиви стоял спиной к окну, а Ева в сияющем квадрате света, и она была в этот миг пленительно простодушна и беззащитна перед ним. И бедная простая одежда, и голый, широкий и выпуклый животик с глубокой дыркой пупка, и полные ляжки со складками в паху, и только начинающее зарастать пухлое местечко в самом низу живота, разделённое щелью, уходящей в тень между ногами, всё это так взволновало  Гиви, что у него закружилась голова, от стыда за свою грубость с этой доверчивой девочкой, за постыдное вожделение своих ночных видений. Он уже не хотел смотреть на Еву, на её наивно доступный срам, а она всё стояла, задрав школьное синее платье, и удивлялась, что же такое мог увидеть Гиви, что так взволновало его. Она наклонила голову, но чтобы увидеть себя, ей пришлось ещё больше задрать платье, почти до груди, и она увидела только круглый животик и глубокий пупок. До сих пор она совершенно не интересовалась своими нижними органами – она знала только одну их функцию – но теперь, такой неожиданный интерес, который проявил к ней Гиви, помутил ясность и простоту её сознания, немного испугал её тронутое нежностью сердце, и вдруг наполнившееся жалостью к гордому Гиви. Он торопил её, выставлял за дверь, и когда она вышла, услышала торопливое скрежетание ключа. Пришла домой, мазала себе кусок хлеба маслом, поливала повидлом и всё думала непривычные мысли. Не доев свой сладкий бутерброд, сняла зеркало со стены, поставила его перед стулом и, сняв совсем трусы, чтобы не путались в ногах, стала себя разглядывать. Мяла живот, натягивая кожу, раздвигала широко ноги, трогала розовые складки, но ничего волнующего не обнаружила. Вспомнила, что она видела у Гиви, и опять пожалела его. Стоило так хлопотать и нервничать из-за вот этого. Позже пошла пописать и, присев, эту обычную житейскую процедуру проделала с необычным вниманием, и так натянула кожу на животе, чтобы увидеть, откуда бьёт струйка, что попала ею и на пол, и на дверь.   Далее >>

Назад >>