Главная > Выпуск 11 (2011/12 - 5771/72) > ПРОЗА > Юрий ХОРОВСКИЙ (Россия)

ДВА РАССКАЗА

АБРАМОВО РЕБРО

(Продолжение)

* * *

Через два дня в школе к ней подошёл Заур, и противно покривив на сторону губы, спросил: а мне покажешь? Они пошли за нефтяную лавку на пустыре, где густо всё заросло кустами, и она показала ему. Ей хотелось посмотреть у Заура, но она боялась его и не решилась попросить. Заур смотрел, не вынимая рук из карманов штанов, криво улыбался, – у него было кривое лицо, – пнул камень под ногами, сказал: «подумаешь», и ушёл, оставив её в дурацкой позе. Ей опять стало стыдно, теперь уже за Кривого Заура, быстро натянула она трусы, и огляделась, не видел ли её в таком виде кто-нибудь ещё. Больше она никому не показывала, хотя её просил Серго, потом Иосиф, и даже Автандил из седьмого класса. С этих пор она постоянно чувствовала наличие в её пышном здоровом теле этого болезненно непонятного органа. Он каждый день теперь напоминал о себе, то своей обычной естественной потребностью, то ощущением, что он, этот глупый орган, имеет продолжение внутрь тела, и разделяясь там и ветвясь, доходит до сосков припухшей груди, то тягучим волнением сердца. Это томление сердца усиливалось, когда она вспоминала Гиви. Она льнула к нему в школе, маялась на уроках, то и дело поворачивая голову в его сторону, часто оказывалась перед ним на переменах совершенно против своей воли. Но Гиви стал пугаться её, избегать и сердился, когда она заговаривала с ним. Ей всё больше хотелось увидеть ещё его чудесную штучку, она не против была бы показать ему свою, если бы он захотел, но теперь она осознавала, что это невозможно, что это стыдно и главное, «неприлично» – малопонятное слово, услышанное от матери. Так до конца шестого класса она больше не улыбалась Гиви, и он отворачивался от неё. Началась война. Что это такое, она не знала. Закричала у соседей женщина, у неё умер на войне сын, значит, его скоро будут хоронить, и его, как папу, закопают в землю. Но никаких похорон так и не случилось, женщина ходила в чёрном, её жалели, мама навещала её. Появились ещё женщины, носившие траур, на улицах было много военных, жизнь постепенно стала меняться. Бестолково, скучно проходили каникулы, отменили поездку в фабричный пионерлагерь. Старшеклассники ходили на стрельбище и на медкурсы, стреляли, кидали алюминиевые болванки гранат, бегали кроссы с рюкзаками на спине. Всё было плохо. Стали прибывать беженцы, измученные, больные люди. Маму вызвали в фабком, предложили взять в дом семью. Вечером они освободили от рухляди тёмную комнату, ею всё равно не пользовались после смерти папы – там не было ни одного окна. Большой вещевой сундук застелили старой периной, а на пол положили толстый шерстяной матрас – небольшая семья вполне могла устроиться в этой комнате. Тут был стол, были три стула, и старый, но вместительный буфет. А на следующий день извозчик привёз женщину с молодым парнем, оба они были истощены, измучены дорогой, а парень был ранен и не стоял на ногах – его сразу положили на сундук. Оба они не говорили по-грузински, их еврейский был малопонятен, приходилось отвечать на их вопросы по-русски, который был для Евы чужим, с ними разговаривала мама. Женщина рассказывала, что за ними по пятам шли румынские фашисты, что Абрам – так звали парня – был смертельно ранен, на него упала бомба, но его, слава богу, спас какой-то доктор, удалив ему ребро. Всё это было скучно ей, она не интересовалась их жизнью, а скоро эта женщина умерла. Абрам встал на ноги, устроился на фабрику, стал приносить в дом деньги, и делать какую-то мужскую домашнюю работу. Зимой слегла и умерла мама, и они остались одни в доме. К ним никого больше не подселили, потому что формально у них уже были подселённые. В школе было холодно, скучно, стало меньше учеников в классе, появились новые учителя, женщины, не говорившие по-грузински – они приехали с запада. Абрам был ей как старший брат, и как бывает со старшими  братьями, он был противный и вредный, скандалил с ней, требуя заниматься хозяйством – она его не любила, но терпела, он кормил её. Когда стало совсем холодно, он перенёс свои вещи в её комнату, – она хорошо протапливалась, – и стал жить у неё, сначала спал на полу, на своей дранной перине, а в одну холодную ночь лёг с ней. Сначала они спали валетом в её узкой кровати, но ей было противно ощущать рядом со своей грудью его холодные ноги, и она легла, прижавшись к его широкой горячей спине. Когда ночью он повернулся к ней, она отвернулась к стенке, чтобы он не дышал ей в лицо. Ему пришлось обнять её, чтобы не свалиться с кровати, и это было ей удобно, тепло и совсем не мешало спать. Он уходил на работу раньше, и ей становилось холодно и одиноко. Так они и ночевали вместе, до первого случившегося выходного дня. Он проснулся выспавшимся, отдохнувшим, и с удивлением обнаружил в своих объятьях спящую Еву, свою руку под её, подросшей за осень грудью, задравшейся сорочкой и голыми пухлыми бёдрами со складочками, и своими коленями, прижатыми к ним. Он плотно укрыл её, чтобы она не проснулась от холода остывшей за ночь комнаты, и ему вспомнилась её умирающая мать, пожелавшая им всегда быть вместе. «Это моя жена», подумал он, стоя над ней. Когда она проснулась, он повёл себя как муж: велел приготовить завтрак, постирать ему рубашку, сходить за керосином. Она поняла, что это и есть взрослая семейная жизнь, и всё исполнила. Он целый день таскал на тачке купленные у кого-то дрова, наносил с колонки воды на всю неделю, наполнил все вёдра и кастрюли. Вечером принёс от соседа кувшин домашнего вина, –весь большой двор их был увит виноградом, и вино у соседей уже поспело, – сели обедать. Поели и выпили, как взрослые, поговорили о школе, о его новой работе маляром в артели строителей. Он уже приобрёл на базаре набор накаток и замечательных четырёхцветных шаблонов, фризовых и угловых. Война войной, а заказов на ремонт квартир хватает. Рана ещё даёт о себе знать, но артель ставит его на альфрейные работы, признав за ним доброе мастерство. Теперь они хорошо заживут. «Пора спать, сказал он, рано на работу», и она поняла, что сегодня должно произойти между ними что-то важное. Он долго мылся в холодной кухне, сбрил редкую поросль на подбородке. Явился в свежей рубахе и кальсонах, улыбался ей, смотрел робкими глазами на неё, лежащую в широкой маминой сорочке, в жаркой комнате, едва прикрытую одеялом. Лёг рядом с ней и стал её обнимать. «Ты чего, Абрам?» – спросила она. «Я? Ничего. А ты?». – «И я ничего». Он поцеловал её в губы, просто прикоснулся к её губам, положив руку ей на высокое бедро, погладил. Она решила, что раз ничего не знает и не умеет, то пусть делает, что хочет. Он тоже ничего не умел и ничего не знал. Но вот так, ничего не зная и ничего не умея, они сделали всё, что нужно, как подсказала им природа. У них всё получилось, она застонала, когда ей стало больно, он тоже застонал, когда с ним произошло что-то незнаемое раньше, но правильное и нужное, и ей стало хорошо, когда она поняла, что он застонал от любви к ней. И хотя ей было больно, она была вполне довольна его любовной лаской. Таких ласковых слов любви  она никогда не слышала даже от мамы. Так они прожили всю войну в этой комнате. Она после семи классов пошла работать на швейную фабрику. Он, как лучший альфрейщик и бригадир, хорошо зарабатывал, на войну его не взяли, и даже в конце войны дали медаль «За трудовые заслуги». Когда кончилась война, его потянуло на родину, в Бессарабию, но они ещё год прожили в Тбилиси. Такого хорошего мастера не хотело отпускать начальство.

 * * *

В какой-то день дядя Абрам стал вспоминать, как он стал в Тбилиси, несмотря на свои молодые годы, известным мастером.

Мастер цеха, где он пошивал рукавицы, как-то сказал при нём, что директору фабрики нужен маляр для небольшого ремонта протёкшего потолка в его квартире. Абрам заявил, что он хороший маляр и, чтобы показать своё мастерство, готов сделать «хозяину» бесплатный ремонт. «Хозяин» был такой человек, что от бесплатного никогда не отказывался. Абрам явился к его жене Тамаре в назначенное время, она была разочарована его молодостью, но не стала перечить мужу на этот раз, и за такую свою покладистость назначила начать ремонт со своей спальни. Вызвали дворника-курда с племянником, они втроём вынесли то, что можно было вынести, сдвинули мебель на середину комнаты и накрыли её и дубовый старинный паркет старыми газетами, внимательно проследив, чтобы на них не было портретов вождей, и завернули хрустальную люстру старой простынёй. Пока сохли загрунтованные стены, он прошёлся по всем местным барахолкам и выкупил по ценам военного времени никому не нужное малярное барахло. Он купил множество нарезных валиков со старинными рисунками и большое количество шаблонных наборов, а один старый маляр дал ему адрес вдовы, у которой от умершего мужа осталось всё его малярное хозяйство. Тут он нашёл целый клад замечательных многоцветных шаблонов ещё царских времён: широкие и узкие фризы, окантовки, углы и арки, и чудесные потолочные розетки, и цветочные, и фруктовые гирлянды, и рога изобилия. Он сделал спальню Тамары в тёмно-розовых тонах, с прекрасным трёхцветным фризом с позолотой поверху стен, где завивались и трепетали, светло-розовые, кремовые и сиреневые полоски, завитки и решётки, и такую же розетку вокруг люстры на бледно-кремовом колере потолка. Тамара была восхищена и навсегда стала его поклонницей и верным агентом по всему чиновничьему Тбилиси. «Дарагой, почему с такими золотыми руками ты пошиваешь солдатские рукавицы? Завтра же начинай мой кабинет, остальное – моё дело», –сказал вечером «хозяин», придя домой с важного совещания. Кабинет был покрашен в тёмных зелёных и красных колерах обложек, стоящих за стеклом классиков марксизма-ленинизма, со строгим орнаментом, что вполне удовлетворило хозяина. А когда Абрам заканчивал гостиную в персиковых тонах, у него уже было несколько заказов в лучших домах Тбилиси.  Тамара стала водить в свой дом подруг и соратниц по совместному препровождению времени, чтобы похвастать своим мастером, – особенно их восхищала её спальня, – и подруги исподволь начинали готовить своих мужей к переменам в доме, и некоторым расходам. «Абрам – дорогой мастер», говорила Тамара своим подругам. Одним из клиентов у него была жена энкавэдэшного большого начальника, добродушная приятная грузинка, ласково принявшая  молодого эбраэля у себя в доме. Сам начальник был бешено-злой на всех: на войну, на своих подчинённых полковников, на жену, на сына, армейского майора, на Гитлера и Муссолини, японского императора, и только свою пятнадцатилетнюю дочку терпел и на неё не срывался орать. Но весь этот вышеперечисленный список, на удивление, не боялся его криков. И семья, и подчинённые молча выслушивали его, в глазах у них не было страха, только потаённая ирония. Бывают же такие грозные мужчины, которых мало кто боится. Абрам понял, что начальник кричит от страха: за свою неправедную карьеру, свой слабый ум, непригодный для придумывания простейших операций, он только подписывал бумаги, за своё сидение не на своём месте. Он боялся всего: понижения, увольнения, пенсии, фронта, а больше всего – расстрела, зная, какой маленький шажок, отделяет иногда человека, особенно с генеральскими погонами, от расстрельной стенки. И потому кричал всё больше и больше. Накричал он и на Абрама.

- Пачиму нэ на фронте?!!

- Ему ещё нет семнадцати лет. И он эбраэли.

- Зачем эбраэли?! Что, нэт грузин?!

- Он хороший мастер.

- Зачем ремонт, и так хорошо!!!

- Ты генерал, дорогой, несолидно тебе жить в такой запущенной квартире.   Далее >>

Назад >>