Главная > Выпуск 11 (2011/12 - 5771/72) > ПРОЗА > Юрий ХОРОВСКИЙ (Россия)

ДВА РАССКАЗА

АБРАМОВО РЕБРО

(Продолжение)

- Ева, крепись, - сказал он,  глядя в её испуганные глаза – такие ранние телеграммы пугают, - я принёс тебе нехорошую новость.

Ева прочитала короткий текст, опрокинулась на подушку и закрыла глаза.

– Абраша, –  впервые она так ласково назвала своего мужа. – Раз так распорядился  бог, значит, он отвёл от нас большую беду. Давай выкинем из жизни эти четыре месяца.

На похороны поехали Яша с женой.

* * *

Постепенно меняются времена, изменились они и для Абрама. Война кончилась слишком давно, чтобы на выставочных комиссиях поминать своё смертельное ранение,  художник он был плохой, а скорее даже, никакой, лучше других понимал это, и теперь, плюнув на себя, он стал переживать за своего сына Яшу, который делал успехи.  Абрам был прилежным мужем и отцом, он понимал свою ответственность перед материальным благополучием семьи – у Яши уже вырастал сынок, любимый внучок Ромка, – и ему пришлось снова брать малярные заказы в разбогатевших колхозах, и, как в далёкие военные годы, он был затребован на месяцы вперёд.  Приехав к заказчику в первый раз, он доставал билет члена Союза художников СССР с 1949-го года и председатель колхоза сдавался ему с радостным энтузиазмом. Председатель теперь был уверен, что ему досталась самая лучшая бригада. Так оно, собственно говоря, и было. Снова пошли деньги, и Абрам  иногда немного жалел о напрасно потраченных годах, годах честолюбивых помыслов. Но скоро опять изменились времена, начал бушевать ОБХСС, Абрама опять, в который раз за его жизнь, чуть не посадили по доносу, за приобретение ворованных материалов, и он ушёл на пенсию. Настало время, когда без лицензии и уплаты налогов невозможно стало работать легально, а кто у нас хочет платить налоги? У Абрама была хорошая пенсия, но Ева не могла  и не желала  представить себе жизнь на одну пенсию, и он стал наниматься на ремонт квартир, один, без напарника, перестав доверять людям. Так он попал и ко мне. Через много лет я узнал, что он умер, а Ева, когда евреям стали давать разрешения на отъезд в Израиль для воссоединения семей, невероятными ухищрениями заставила признать себя родственницей одной эбраэльской семьи в Тель-Авиве, и уехала в Израиль. Сейчас ей должно быть восемьдесят лет.

* * *

Мне сейчас вдруг вспомнилось, как дядя Абрам, перед тем как залезть на стремянку с большой кистью в руке, вставлял защитную фанерку в левый нагрудный карман.  

НЕСУРАЗНЫЕ ЛЮДИ

(Шильдик, Шняга и Вова Сорокин)

Сначала короткая справка:

ШИЛЬДИК – информационная табличка на станке, инвентарный номер на мебели, дверная табличка, предупреждающий шаблон «не влезай – убьёт».

ШНЯГА – кустарный некачественный товар, барахло, всякая ненужная мелочь, хрень.

ВОВА СОРОКИН – Владимир Георгиевич, (7августа 1955года, пос. Быково Моск. Обл.), русский писатель, сценарист, драматург, один из главных представителей концептуализма в русской литературе.

Сразу желаю заявить, что это совершенно другой Сорокин. Да, Володя, Вова. Но никакой не Георгиевич, (признаюсь, отчества его я не знаю), и года он, эдак, семьдесят пятого-восьмидесятого, и никакой не писатель. Он никто. Росту большого – метр девяносто, не меньше. Щекастый, маленькие глазки цвета старого целлофана, и дырявый носик, а так же и лобик почти весь зарос волосами и глубокими морщинами. Плечи имеет узкие и покатые. Но дальше к низу тело его начинает расширяться, бока заросли складками  мяса, задница широкая, но плоская, а в самом низу толстые иксобразные ноги. Несуразный человек. Когда Шильдик красит потолок, Вова Сорокин держит стремянку. Покрасив кусок, сколько рука достаёт, Шильдик слезает, переставляет стремянку и лезет на неё опять, а Вова Сорокин опять надёжно и ответственно держит её – больше он ни на что не годится. Потолок большой, они красят его вторую неделю. Шняга – шпатлёвщица. Когда она шпатлевала потолок, Вова Сорокин ей не нужен был – она не боится стоять на стремянке и даже умеет переступать ею, как ногами. Она смелая женщина. Чего не скажешь о Шильдике – он трус и всего боится. Больше всего он боится Лидию Филипповну. Потом Шнягу. Сейчас она шуршит шпателем в каминном зале. Что-то напевает сквозь шуршание, невнятное, в нос. Похожее на «Чёрную шаль». Она знает и любит напевать романсы. Она кричит:

– Сорокин! Иди сюда, гондон!

Вова Сорокин её не боится, но уважает. Он бросает стремянку и хочет идти на зов, но Шильдик хватается за стремянку руками, уронив кисть, и кричит. В его голосе режутся истерические ноты.

– Стой! Держи меня! Куда пошёл?! Идиот!

От страха он трясётся ногами и сотрясает стремянку. Сорокин прочно берёт стремянку двумя руками и останавливает тряску. Шильдик быстро спускается с неё, криво перебирая грязными  ногами в заляпанных цветными кляксами сандалиях, и хватается за грудь.

– Кусок идиота, – веско, в сердцах говорит он, подбирает кисть и затирает подошвой свежую кляксу на бетонном полу. – Что ты стоишь! Иди!

Слабый ум Сорокина откликается на последний приказ – он идёт в каминный зал.

– Гондон. Иди, чисть картошку.

Ещё один приказ, и надо идти его исполнять. Он идёт в коридор, спускается по бетонным ступеням без ограждения в подвал, где лежат их спальные матрасы, и стоит на кирпичах старая электроплитка с открытой спиралью. Рядом с ней полупустой мешок с картошкой.

* * *

У Сорокина история жизни очень проста.

Он вспомнил себя впервые, когда страшно грохнуло в небе, и он удивился горячему, потёкшему по ногам, и тут же полило холодное с неба. Он утонул в потоках дождевой воды, вымок весь, но не догадался убежать под крышу навеса.  Прибежавшая нянька ухватила его за воротник и повела впереди себя, больно тыча в затылок. «Шагай, шагай, идиотина!», кричала она, придерживая левой рукой сползающую клеёнку с головы. В комнате, где кровати, содрала с него мокрое и унесла. Он стоял и мёрз, голый, потом догадался залезть в свою кровать, зарылся в одеяло и уснул. После этого память надолго оставила его. Смутно вспоминались интернат, школа, тычки, пинки, кровавые сопли. Первая дрочка с пацанами в развалинах за интернатом, а потом бесконечная череда одиноких дрочек по нескольку раз на дню, в клозете, или за дровяным сараем, но чаще всего под одеялом. «Дрочила» – так его звали пацаны и воспитатели. И били, пока он не вырос выше любого из них – стали опасаться. Интернатские назначили стрелку Спортшколе и взяли с собой переростка Сорокина на случай драки. Драка состоялась, и спортсмены сильно наваляли ослабленным недоеданием, интернатским, а лежачего Сорокина долго били ногами, когда остальные разбежались. Полежав месяц в больнице, он ушёл за ворота как был, в пижаме, в тот момент, когда за ним приехали из интерната. Не хотел туда. Ночь просидел за гаражами в каком-то дворе, разговаривая с крысами,  одну взял в руки, но она укусила его, и он нечаянно сжал её в кулаке и выдавил кровавые внутренности. Плакал над ней и извинялся, что сделал ей больно. Другие крысы свирепо пищали на него и кидались. Он встал и ушёл ходить по рассветному городу. «Э-э, стропила, – сказал добрый голос ему в спину. – Не ходи туда, там пьяные менты. А ты чего в пижаме, дурилка? Ну, ты большо-ой парень, мне как раз такой нужен, Идём со мной… кушать хочешь?» Это была Шняга.

* * *

– От же, ты дурак идиотский, – кричала Шняга. – А если бы я припоздала, ты бы весь мешок учистил? А лоб не расшибло тебе?

Сорокин потрогал свой лоб и покачал головой. Он же думал и понимал, что делает уже неправильную работу, за которую Шняга будет ругать его и бить по голове тяжёлой рукой, но не мог остановиться, потому что надо будет, остановившись, принять правильное решение, что делать дальше, а ему ничего не приходило в голову. Его задача была всегда одна  - почистить картошку. Хорошо, что Шняга вовремя спустилась. Она сложно и опасно замкнула заискрившие проводки, и спираль плитки стала розоветь. Ещё скоблила сковороду, когда пришёл Шильдик.

– На сегодня кончаем, – приказала она. – Слетай за бутылкой.

– Это… а как же… Лидия Филипповна? Уволит.

– Слетай, говорю! Славик сказал, Мидия  Хуиповна улетела в Вэнэцию. Ты меня слушай. Сказала, слетай, значит знаю. Через Славика не ходи, лезь через дырку.

Она мелкими кубиками резала сало и кидала на сковороду – оно уже плавилось,  но ещё не скворчало. Под рукой наготове лежала луковица и зубок чеснока. Шняга любила готовить пищу.

– Не бери дешёвку, как вчера, в глотку не лезет. И Сорокину возьми сто грамм халвы. Сунь руку в карман…  так, хватит… положи обратно… обратно положи… я сказала.

– Жестокая ты!  Вовке халву покупаешь, а я… сколько дней прошу… мне для здоровья надо! – вскричал  Шильдик последнюю фразу про здоровье, сорвав голос на фальцет.

– Обойдёсся. Зачем тебе здоровье – помирать скоро.  Неси бутылку, у меня через полчаса будет готово. – Она уже накрошила мелко лук и пластала над сковородой картофелину. – Кефиру ему… говна тебе, а не кефиру, – говорила она в шипящее лицо сковороды, потому что Шильдик уже, привычно обиженный ею, ушёл.  

Шняга, должен вам сказать, имела привлекательное тело, пышное и широкое, и высокую грудь, и хотя была всего лишь немного выше среднего дамского роста, имела весьма внушительный при этом вид. Она умела делать свирепое выражение лица, когда была недовольна своими мужчинами. И, конечно, характер. У неё был характер. Я её видел в рабочих штанах и пыльной куртке, но вполне мог представить её в светлом – голубом или розовом – юбочном костюме с переливчатой брошью на высокой груди. Малиновые ногти, алые губы. Голубые тени над чёрными ресницами. Всё это когда-то было у неё, пока она не стала основательно пить. И ещё был у неё существенный недостаток – раздвоенный нос – утиный, вертикально разрезанный посередине кончик носа. Поэтому её лицо неприятно раздражало собеседника своей привязчивостью, трудно было заставить себя отвлечься от этого дефекта лица. Возможно, этот дефект и определил её безрадостную судьбу. Нет. Нет, я не прав! Конечно, не прав. Она совсем не считала так – что она несчастна и судьба её безрадостна. Жила и жила, не отказывая себе почти что ни в каких житейских удовольствиях.

Сорокин занервничал, заёрзал  тяжёлыми коленями. Он не присел, стоял – ему всегда тяжело было вставать, разгибать колени. И сейчас, стоя, он терзался чем-то изнутри. Шняга знала чем.

– Я те дам! И не думай. Потерпишь.

Он перестал ёрзать стоячими ногами, подчинился приказу, но надутые глаза выдавали внутренний напор. Терзание.

– Уймись, дрочила. Сохраняй потенцию для труда.   Далее >>

Назад >>