Главная > Выпуск 11 (2011/12 - 5771/72) > ПРОЗА > Юрий ХОРОВСКИЙ (Россия)

ДВА РАССКАЗА

НЕСУРАЗНЫЕ ЛЮДИ

(Продолжение)

Изворотливо пнула его пыльным ботиночком в мошну вислых штанов – он согнулся и сразу успокоился. Сразу кончились его терзания, и этот способ его унять, был, как видно, у них привычным. Дожаривала картошку, наклоняясь над сковородой, нюхая пар – ждала, когда обонянием учуется тонкая минута готовности блюда – никак нельзя просрочить эту минуту, когда уже и ароматный лучок и нижние картофельные слои начинают подпахивать угольной подгорелостью. Этого допустить нельзя. Сняла сковороду с жаркой спирали, быстро накрошила зубок чеснока, закрыла плотно фанеркой. Через пять минут должен появиться Шильдик с водушкой, и тогда можно будет сполна насладиться. А пока картошечка должна пропитаться чесночным духом. Любила она эти минуты,  и даже ожидание и сомнения – а не застрянет ли где-нибудь дурак-Шильдик, вовремя ли явится? – тоже радовали её. Есть ещё пять минут и можно, не спеша, переодеться в чистое. Сняла куртку, кинула её на большую банку эмульсионной краски в углу. Распустив верёвочку, выпросталась из штанов, оставшись в чёрных, в интимных местах драных, колготах, потёрла и почесала намятые верёвочкой пышные бока. Сняла из-под тряпки на стене другие штаны сочного зелёного цвета. Взявшись левой за низ штанин, как она говорила – за гачи, чтобы не шаркались по натоптанному полу, изящно проникла в гачу полной ногой и встала ею на чистую газетку. То же сделала с другой ногой и, как раз – явился Шильдик. Зрачки его виновато прятались, когда он выставлял на стол бутылку, выкладывал мешочек с Вовиной халвой и сыпал из ладони мелочь.

– Утаил, зараза, сдачу!? – Но в привычном её хамском рычании слышались покой и благость. – Ладно, оставь себе… жопа с ручкой. За пару дней накопишь себе на кефир…

Она ширкнула молнией на штанах, вдела широкие ступни  в тапки. Из-под той же тряпки на стене вынула – в красную клеточку – большую мужскую рубашку, надела, закатав рукава,  и была теперь уже готова праздновать жизнь. Осталось только улыбнуться.

Ели из сковороды втроём и пили из одного стакана  в очередь – не от бедности – от простоты жизни. Если придётся сняться и идти жить в другое место, сколько можно будет взять имущества с собой – минимум? Потому и не обзаводились – только самое-самое. С удовольствием умела есть – вкушать – только Шняга. Безразлично поедал – Сорокин, уныло – Шильдик. Сорокину наливали на донышко – он не любил и не хотел пить, любил сладкое, особенно, халву. Не сводил с прозрачного мешочка на столе жалких глаз, ждал разрешения. Когда отъел из сковороды треть, Шняга махнула ему головой – можно. Он взял мешочек и ушёл на свой матрас – сладостраствовать. Он любил сладость и аромат халвы, любил неловкими каменными пальцами распускать – долго – скользкий узел мешочка, а, распустив, прикладывать его к лицу и вдыхать. Надышавшись, отламывать крупинки и поедать.

– Оставь себе на вечер, дурилка, – ласково орала на него Шняга,  невзначай подглядывая за Вовиными манипуляциями. Эти минуты – её сердце радовалось – стоили совсем незначительной траты из бюджета. Сердце её, разогретое водушкой, трепетало, а щёки розовели. Знала же, что он не оставит на вечер, неразумный, доест всё и мешочек вылижет изнутри. А унылый Шильдик  – знала – откажется от своего последнего полстакана в её пользу. Ему много не надо, а ей снова радость. Её семья тешила её в этот пятничный начинающийся вечер.  Угасающий наверху, в окошке, день медленно сгущал сыроватый воздух их обиталища, ярко, как солнечный восход, пылала спираль плитки, грустил Шильдик. Опять, наевшись сладкого, начинал ощущать внутренний напор Сорокин. Улыбалась чему-то своему Шняга.

* * *

Педиатр – не особо благозвучное слово, как и педагог. Отдаёт педиком. Шняга, то есть, Елена Дмитриевна Забродина была когда-то педиатр. Детский врач. Двенадцать лет она по понедельникам, средам и пятницам с утра принимала в поликлинике, а с обеда ходила на свой участок к занедужившим обосранцам. В остальные дни, наоборот, к ним ходила с утра. Год за годом. Ветрянка, скарлатина, корь. Корь, скарлатина, ветрянка. Иногда свинка. Когда Иван Петрович Лишман, физиотерапевт, на шестом году сожительства захотел ребёночка, она от него ушла.

- Ваня! Мне скарлатины и ветрянки хватает на работе. Если ты не можешь без ребёночка в доме, то тебя с радостью подберёт наша старшая медсестра Полина. Я знаю, что она уже много лет оборачивается на тебя в коридоре с искаженным мукой лицом А я пошла.

Она не любила своих обосранцев, но ещё больше не любила их мамаш и была с ними строга. Некоторые мамаши плакали от неё.

– Ты что, дура? – кричала она. – Ребёнку уже четыре года, а ты не знаешь, как снять ему понос? Чем ты накормила его? Прошлогодними пирожками. У тебя есть водка? Дай сюда! На вас никаких нервов не хватит.

Мамаши скоро поняли, что лучше сразу предложить ей выпить, чем выслушивать от неё гадости. А врач она была опытный и умелый, дети у неё выздоравливали, и процент погибших детей был ниже среднего по поликлинике. Некоторые мамаши стали пить вместе с ней и сделались её верными подругами. Вторник, четверг и суббота были радостными днями недели – не надо было возвращаться на приём в поликлинику. Случалось, что с ними садились выпить и пришедшие с работы мужья. Мужчины особенно уважали её за крепкий свойский характер и необычное для детского врача умение выпить. С одним из них у неё состоялся роман. Он пошёл её, поднабравшуюся, проводить, чтобы не случилось чего по дороге, и поставил её козой в подъезде. Стал захаживать к ней и ходил почти год. Он был наглый рукастый слесарюга, но пробудил в ней неугомонную страсть, чего не смогли сделать прежние мужчины, типа Ивана Петровича Лишмана. А сдала её старшая медсестра Полина. Она счастливо вышла за физиотерапевта замуж, была беременна, но тайно мучилась ревностью – ей казалось, что он не может забыть свою прежнюю. Она, сучка драная, написала в Минздрав. 

Шняга опрокинула в себя решительно последний глоток, выдохнула горячий желудочный воздух. Стукнула донышком. Потёрла руки над пылающей зарёй спирали – просто так, без особой надобности, чтобы уравновесить  добрый внутренний жар с наружным. Как же хорошо всё устроено в жизни, думала она.  Вот Лидия Филипповна – богатая же деньгами стерва, множеством всякого имущества, ненужным всяким хламом, дом строит, а совершенно несчастна в жизни, хотя и скрывает. Зла, баба, завистлива, что есть ещё богаче… А вот Шняга, ничего не имея, а что имела, потеряв, живёт себе в довольстве и радости. Много ли надо человеку чтобы жить в довольстве и радости? Сорокину – халва, Шильдику – кефир, а тебе, Шнягушка, – водушка.  Пожрать – жареная картошечка на сале, вкусно, питательно,  поспать – матрасик на полу. И жива, и здорова, и в довольстве. Нос в муке.

– Шильдик! Ты что, зараза, спать пристроился? Не дам!

– Не… не… я не сплю… – очнувшись, заполошно бормочет Шильдик.

- Спишь, зараза! У женщины  приход, а ты сачкуешь. Говори добрые слова, хрен собачий!

– Да… да… добрые слова… сейчас… – Он знает – надо очнуться, она всё равно не даст подремать. Мучительно хочется… но надо очнуться. Будет же пинать ногами, но не  даст же… Он опять засыпает, потому что еда и водка на него так действуют. Это его удовольствие…

– Это я для кого в красивых штанах сижу? Для себя? Будешь спать, к Славику пойду.  

– Сходи… сходи к Славику…

– А-га! Хрен тебе! Тебе только и надо… А сам спать? – Ей нравится его угнетать, это развлечение. Ей вспоминается Трошка, её любовник-слесарь. Инструментальщик – так ему нравилось себя  определять.

– Инструментальщик?! Какой ты инструментальщик?! Инструментальщиком надо родиться, талант иметь от бога, а ты? Слесарюга ты простой, а не инструментальщик.

– Много вы понимаете в этом, Елена Дмитриевна. Вы ещё скажите – слесарь-сантехник, говночист. Я уникальные инструменты делаю, у меня золотые руки…

– Знаю я твои руки, вся жопа в синяках.

– Вы, конечно, извините, Елена Дмитриевна, что я иногда применяю силу… Если бы вы добром давали, без этих ваших интеллигентских выпендронов, я бы силу не применял. А то вас не поймёшь: иди сюда – стой там. Сунь сюда – не знаю куда. Вы мне, конечно, нравитесь как женщина, но характер у вас какой-то неопределённый. Никогда не знаешь, что от вас ожидать.

– Я медик, дурень ты такой, с высшим образованием, а не какая-нибудь ваша… фабричная красотка. Меня каждый раз надо завоёвывать по новой, как в первый раз.

– Ой, вы бы не говорили. Вспомните первый раз – кто кого завоевал?

– Чиво?! От же говнюк!

– Да-а! Мне тогда и в голову не пришло…

– Тебе не в голову… тебе в другое место пришло.

– А кто меня за это место взял? Ни с того, ни с сего…

– Так! Чтобы я больше эту историю не слышала… как я тебя за какое-то место брала. Ты меня попутал с кем-то. Понял – нет?  С шлюхами фабричными меня не ровняй.

– Так я пошёл? Нюська будет выступать, что я неизвестно где болтаюсь…

– И про Нюську твою, чтобы я в своём доме не слышала, понял? Подождёт твоя Нюська. Полежал и хватит.

Обессиленного Трошку пришлось долго терзать, чтобы он завёлся на третий раз, но он был тем хорош, что если уж завёлся, то дело своё обязательно доделает до конца. После третьего раза она его отпускала. Она и сама уже была совсем в изнеможении и, отпустив его, наливала себе остаток из бутылки – а остатка того было обычно около трёх четвертей стакана – заедала пластиком финской колбаски, долькой маринованного огурчика, шла в душ смывать с себя сперму, пот и душный Трошкин запах. Впрочем, Трошкой она звала его, когда сердилась, а в сладостные минуты любви он был у неё Трофимушкой, и мальчиком, и заинькой, и птенчиком. Мазалась кремом в разных натёртых местах, улыбаясь в зеркало, мурлыча себе «Чёрную шаль», и укладывалась спать вполне довольная прожитым днём. Проходила неделя и она начинала тревожиться, не совсем осознавая причину тревоги, не желая себе признаваться, что причина проста – она скучала по Трофиму.

Сорокин лелеет свой мешочек с халвой, от куска уже осталась половина. Он сидит на своей лежанке у стены, где прислонена фанерка, чтобы не тянуло сыростью, упирается в неё узкой спиной. Тяжёлые несгибаемые ноги неподвижны - будто не его – и лежат грязными ботинками на Шнягином матрасе. Её место в середине, между обоими мужчинами.

– Вова!  Ёж твою в зад, убери ноги, зараза, с моего места! И хорош халву жрать! Отберу сейчас!

Сорокин с трудом сгибает одну ногу, подтягивает к себе, потом другую. На лицо его наползает испуг, живущий в нём. Чтобы не отобрали, он быстро впихивает халву в рот, не догадываясь, что это была всего лишь шутка. Эта шутка повторяется каждый раз, когда Вове покупают халву, и Шняга каждый раз  ждёт, что Вова, наконец, догадается – даже у собаки Павлова уже устоялся бы рефлекс. Безнадёга, думает она. В мучительном полусне всхрапывает и мычит Шильдик, «не сплю… не сплю я», пугается он и опять всхрапывает.

– Кляча навозная! Повернись набок! Пасть порвёшь!

Он поворачивается набок и, наконец, засыпает с мирной улыбкой на кривых губах. Ей же становится скучно и оттого раздражительно, и она с тоской вспоминает опять Трофима, и ещё раздражается. Трофимушка, когда это было…

Когда он долго не приходит, она находит возможность зайти к нему домой, но так, чтобы к вечеру, к его явлению с работы.  Далее >>

Назад >>