Главная > Выпуск 11 (2011/12 - 5771/72) > ПРОЗА > Слава ПОЛИЩУК (США)

ЖИЗНЬ ВЕЩЕЙ 

(Продолжение)

Поездку придумал Леша Афанасьев. Мы познакомились за несклько лет до этого, в Художественном училище. Он часто заходил в Фонд училища, где я подрабатывал. Мы учились на одном курсе, но на разных отделениях. Лешка был младше меня. В комнате всегда пили чай ''старики''-преподаватели. ''Вы'' распространилось и на меня. Я тоже стал называть его Алексеем Николаевичем.

Я только что вернулся из армии и сильно заикался. Лешка, представляя меня своим подружкам, говорил: ''Не обращайте внимания. Он в танке горел''. Думаю, что, оглядывая мои солдатские ботинки, такого же происхождения брюки и вытянутый свитер, они действительно верили его словам. Рядом со мной Лешка выглядел принцем крови. Таких брюк, узких, с множеством карманов, из какого-то таинственного белого материала, не было ни у кого. Он признался, что сшил их сам из стратегической ткани. Мы виделись почти каждый день в училище, а вечерами сидели в кофейне на Колхозной или тянули густой, горячий шоколад в стоячке на Пушкинской площади. 

До Пскова добрались на поезде, а там автобусом до Святых Гор. Лешка любил эти места. Пушкинский музей в Михайловском, Петровское, Тригорское. Удивительно он читал Пушкина. Не стихи. Леша знал на память письма, какие-то записки разным людям, пометки на полях. Он читал их с именами, датами. Иногда мне казалось, что он придумывал их сам.

В заваленной снегом двухэтажной монастырской гостинице, в комнате на десять коек, восемь из которых пустовали, я читал вслух «Большую элегию Джону Донну». С улицы доносились голоса. Гейченко, сидя на телеге, одной рукой дергал поводья, а пустым рукавом прижимал газету. Лошадь упиралась, колеса буксовали в глубоком сугробе. Подошли мужики и вытянули телегу на укатанный снег. Стало очень тихо. Только звякала алюминиевая кружка, прикованная цепью к баку с питьевой водой в коридоре. Леша рисовал свои маленькие картинки очень мягким, графитным карандашом. Ровно затушеванные плоскости становились молчаливыми интерьерами и пейзажами, всегда без людей. Никогда ничего не намечал, начиная с любого места.

Однажды возвращались из Петровского. Быстро стемнело. На выходе из деревни увидели поваленное дерево, распиленное на чурбаки. ''Как думаешь, сколько ему лет, Пушкина помнит?'' Я понял, к чему он клонит. Отговаривать было бесполезно. ''Не знаю, лет сто пятьдесят'', – ответил я. Мы подняли кусок ствола. Лешка взвалил его на плечо. До Святых Гор было километров пять. Повалил крупный снег. Нырнули в темноту последние избы, неубранные стога сена, брошенная косилка. Только желтая яркая луна освещала заснеженную дорогу. Волокли По-очереди. Сначала разговаривали, но потом устали. Заледеневшее полено становилось все тяжелее. Наконец забелела в темноте Святогорская церковь. Гостиница оказалась незапертой. На стук наших ботинок из подсобки выглянула дежурная по этажу в накинутом на голову платке. ''С дровами нельзя'', –спросонья пробормотала она. Мы затащили полено в комнату и повалились спать. Так оно и стояло в Лешкиной мастерской, на Масловке.

А брюки все-таки не выдержали. Лопнули сзади по шву, когда съезжал с горы в Тригорском. Я их зашил, но, вернувшись в Москву, больше не носил.

 Тогда Леша сказал: ''А сошью тебе штаны''. И сшил. Так же как рисовал, без примерки, сделав с меня пару набросков. Он принес их ко мне в мастерскую, низкий закуток, образованный поворотом лестницы между первым и вторым этажами. Лестница была такой длинной, что кто-то решил сделать остановку. У мена было пол-окна и круглая плитка со спиралью, на которой я варил кофе. Штаны оказались точно по мне. Мы сидели на пустых винных ящиках, ели копченую скумбрию с черным хлебом и запивали пивом. Носил я Лешкины брюки недолго. Опрокинул на себя банку с черной тушью. Тушь пропитала стратегический материал насквозь.

Год назад Лешка перестал отвечать на письма. Я даже обиделся. Как-то набрал его имя в Интернете. На экране появилась фотография в черной рамке. И две даты. Вторая была годичной давности.

***

 Новогодние праздники прошли незаметно. Наверное, потому, что тепло. Витрины дешевых лавок завалены вещами, крикливо выставляющими себя на продажу. Дорогие магазины не спеша рассказывают свои истории.

Я всегда мечтал о кожаной куртке. Но их не продавали. Только летчики носили такие, с всякими ремешками и стальной молнией. Потом все появилось, но было очень дорого.

С ботинками везло больше. Солдатские, тонкой кожи, точно по ноге я носил несколько лет. Однажды после лета они просто не налезли. Усохли, что ли. Перед самым отъездом Ася купила в ГУМе коричневые, кожаные, на толстой рифленой подошве ботинки. Два ряда частых дырочек с металлическими ободками, потом стальные крючки, за которые цеплялись шнурки, плотно стягивая голенища вокруг ноги. Прошитые двумя рядами коричневых ниток, ботинки служили мне все эти десять лет и в дождь, и в снег. Кожа оставалась такой же упругой и прочной. Царапины и складки на сгибах придавали им только больше благородства. Но однажды я почувствовал сырость в левом ботинке. Снял, перегнул подметку и увидел трещину.  Неожиданным это не было. Уже давно, когда носил ботинки к сапожнику подбивать каблуки, я замечал, что подметка в середине стала мягкой. Надавливая, палец не встречал каменного сопротивления, как бывало раньше. Я продолжал их носить в холодную и сухую погоду. Но трещина стала видна с боков. Подметка лопнула пополам.

Так мечта о куртке и жила во мне. Затаившись, иногда давая о себе знать грустным томлением, если я видел на ком-то предмет желания.

Я сразу увидел ее. Ну, висит. Чего только здесь не висит. Иногда я подхожу, смотрю, щупаю. Ну да, то, что надо. Но цена... Цена на них никогда не снижается. Конечно, есть и дешевые. Но это не то. А тут висят, всего три. Под табличкой ''sale''. Темно-коричневого цвета, кожа толстая, не гнется. И запах тот, старых летных курток. Молния стальная. И прошита где надо.  Ася говорит: ''Ну иди, надень. Я хоть посмотрю.''  Надел. Замок взлетел под самое горло. Тугая кожа плотно обхватила грудь. Но я знаю – разносится, появятся с мягким блеском складки на сгибах. Ася говорит, вернее, ничего не говорит – улыбается. ''Не коротковата? Прикрыть бы сзади. Все-таки не шестнадцать лет''. ''Ну, хочешь? Бери''.

Продавец поздравил с покупкой, вежливо кивая. Я вышел, легко перебросив черный фирменный мешок через плечо, за спину, удобно держа блестящий крючок вешалки.

Нью-Йорк             

Июль 2006 – Январь 2007

УЛИЦА  ЛЕПИК, 54

А.Д.

 Нет ничего более изнурительного, чем июльский зной в Нью-Йорке и ватная тяжесть несбывшихся надежд.

Заезжий миллионер Иохим Склорц, выпив со мной по чашечке кофе и поклявшись в вечной дружбе, растворился во влажном мареве летнего утра.

Мелькнувшая было надежда на замерцавшую славу, испарилась вместе с исчезнувшим благотворителем. Единственным результатом ожиданий чудес явилась покупка Асей двух билетов на Air France. Истратив последнее, мы оказались в Париже.

Бетонная личинка аэропорта в бинтах подъездных путей, длинные металлические ангары, серые километры взлетных полос – бесконечно размноженный апофеоз минимализма. Автобус кружил между терминалами, подбирая редких пассажиров, пока клубок утреннего мокрого асфальта не закатился за цилиндры нефтяных резервуаров. Сухая прохлада августовского утра обещала превратиться в мягкое тепло европейского лета, от которого за девять лет в нью-йоркских тропиках мы отвыкли. Автобус втиснулся в улочки подножия Монмартра. Так штопая чулок, засовывают в него лампочку. Ткань плотно охватывает грушу тонкого стекла, открывая дыру, и иголка легко стягивает края прорехи. Сидя в салоне, казалось, что передний бампер скребет по стенам тесно прижатых друг к другу домов. На остановках двери открывались прямо в квартиры первых этажей. Покружив вокруг холма, машина остановилась на площади Оперы.

Париж красив как престарелый актер – года придают ему значительность. Лихорадочный румянец юности и последовавшее за этим обильное использование румян и белил уступили место благородной глубине морщин и неспешному всепонимающему взгляду. Вертя головами, вдыхая аромат кофе, который, казалось, и был воздухом Парижа, мы вышли к трехэтажной облупившейся гостинице Брабант. Поднявшись в спичечной коробке лифта на третий этаж, узким коридором прошли до двери под номером 333 и, открыв ее, оказались в комнате с голубыми стенами. Отодвинув штору и выглянув в окно, я увидел узкий настил из металлических прутьев, тянувшийся вдоль фасада здания. Двери не было. Я вылез на балкон. Ночные заведения выпускали последних посетителей, магазины только открывались. Облокотясь на решетку перил, я вдохнул подогретую утренним солнцем смесь звуков и запахов - сухой штукатурки стены, еще не испарившейся прохлады вымытого тротуара и непривычного стрекота мотороллеров.

***

Парижане, с раннего утра заполняющие кафе, могут не волноваться. Французские полицейские, вооруженные длинными автоматическми винтовками, кажутся излишней предосторожностью.

После девяти вечера Елисейские поля самое излюбленное место гуляний бесчисленных жен и дочерей арабских шейхов. Нагруженные целлофановыми пакетами с названиями модных лавок, сопровождаемые внимательными взглядами усатых мужчин, молча идущих следом, они не спеша перемещаются от одной витрины к другой, одетые в длинные темные платья. Совершено непонятно, что они покупают, быть может, что-то доступное только взору восточного супруга.

Площадь перед Эйфелевой башней неопрятна, как всегда неопрятны большие открытые пространства столиц. Превращенная в гигантский газон, с песчаными дорожками и лавочками, изменив название, она не может скрыть своего прошлого. Скрип кирзы сапог, ругань младших офицеров, снующих между ротными шеренгами, хриплые звуки полковой песни, слетающие с замерзших на утреннем морозце губ гвардейцев, утюжащих щебенку плаца, гуталиновая вонь, навозный шлеп бильярдных шаров, падающих из-под подвязанных конских хвостов, навсегда впитываются в грунт и воздух. Наличие плацев в городской черте плохо действует на мозги – всегда найдется кто-то, кого вид обширного пустыря натолкнет на мысль согнать народ и установить гильотину.

Мне ближе клочки асфальта с какой-нибудь скульптурой или фонтаном, зовущимися площадями в Нью-Йорке. Полк не развернешь. Земля дорога.

Лучше свернуть на набережную правого берега, похожую на окоп или на глубокий ров, дно и внутренняя стена которого выложены каменными плитами. Невысокий парапет отделяет набережную от воды. Туристы редко спускаются сюда, предпочитая любоваться открыточными видами сверху или с мостов. Местные жители ловят рыбу или спят на теплых плитах в тени высоких деревьев, воткнутых в асфальт вдоль стены. Эти камни лишены всяких украшений. Деятельность барона Хауссманна не затронула узкую полосу возле воды, оставив ей аскетичную простоту мощеных дорог Римской империи. Вечером здесь совсем пустынно. Голоса гуляющих на верху глушатся глубиной и пористыми плитами кладки. Только музыка с пришвартованных жилых барж нарушает тишину. Прожекторы с бесшумно скользящих прогулочных катеров выхватывают из темноты глубокие ниши, образованные  тяжелыми короткими мостами. Возле Нового моста набережная отходит вправо, нехотя отступая под натиском острова Сите.

Как слепой, память о предметах которого на кончиках пальцев, я знал этот город на ощупь: аккуратно взрыхленная земля трудолюбивого Писсаро, бритвенные лезвия порезов Буффе, осенняя влажность Марке, скупость почтовых открыток Утрилло. Если бы можно снять отпечатки взгляда, как отпечатки пальцев...

***

В московской художественной школе № 1, что на Кропоткинской, я был переростком. Учился ''удовлетворительно''. Рисовать начал поздно. Чтобы закончить художественную школу одновременно с общеобразовательной, пришлось поступать сразу в третий, предпоследний класс. В результате чего наука рисования композиций на тему ''труд'' и ''сказка'' так и не открылась мне.

В то время я зачитывался Блоком и рисовал бледные лица, витавшие в молочной мгле. Но директор школы Лапин, будучи человеком не злым, меня из школы не гнал. Он гордился своим ученичеством во ВХУТЕМАСе у Куприна, рассказывал похабные анекдоты девочкам в классе и рисовал натюрморты в мастерской на чердаке школы.   Далее >>

Назад >>