Денис ЛИПАТОВ

ПЕЩЕРА ЭНОНЫ

«Когда рок твой исполнится, вспом­ни, что я тебя жду», - говорила пас­тушка Энона возлюбленному мужу Александру, обретшему прежнее имя Парис, а с ним - свое прошлое. Но даже на смертном одре он остался ве­рен зову Судьбы.

От тумана ли, прочно закрывшего видимый мир, или от внутреннего напряжения, вызванного страхом перед незнакомой местностью, Колян перестал грести и, устало потирая руки, огляделся. Туман обтекал лод­ку, не касаясь ее, но его гостеприимство настораживало. Нестерпимо хотелось протянуть руку и пошарить в туманной кашице, покопаться в забытых запахах и прошлых эмоциях. Чувство, что все пережитое поза­ди, охватило Коляна. И успокоило. Он будто наблюдал за собой со сторо­ны, пытаясь понять себя другим разумом, простить другой совестью. Вдруг увидел себя маленьким, неловко несущим ранец, и первые материн­ские слезы из-за его нежелания принимать жизнь такой, какова она есть. Где-то ближе к затылку роились воспоминания прошлого. Когда-то из­гнанные прочь, они вновь вернулись к нему, перестав быть враждебными. Время заставило взглянуть на них как на своих детей.

Колян готов был биться об заклад: с туманом что-то творилось - его серый цвет стал стремительно светлеть, будто зажглись сотни ярчай­ших огней. Туман свернулся в подобие трубы, сладкой и Коляном внутри, и теперь клубился по сторонам, открывая нескончаемый водный коридор, Уходящий вдаль. Вода, еще недавно неподвижная, пришла в движение, по­несла лодку по образовавшемуся туннелю. Улегшись на дно лодки, Колян забросил руки за голову - вот так бы плыть вечно, думая обо всем, что приходит на ум, делиться настроением с туманом, ощущая его молчаливую поддержку. И во внезапном порыве чувств вспомнил ребят.

Яшке труднее всего было научиться понимать тишину. Она могла быть неверной, как ветреная девица, оставляя после себя глупую автоматную перебранку с ближайшей заставы или недовольные уханья миномета. Бывала ти­шина и пугающей до сердечных всхлипов, когда вокруг все тревожно замирало, прислушиваясь к подозрительным шорохам вблизи раскинувшегося непода­леку леса. В такие моменты до спазмов в желудке хотелось палить из автомата и гнать тишину прочь, далеко в горы, где жил ее главный враг - эхо. Тишина любила Яшку нежной любовью. В то утро она разбудила копошением в его спальном мешке - нерешительным, но нежным, точно щенок, ожидающий выгулки. Вставать не хотелось не только из-за выкуренного накануне, но и от сознания, что на рейдах не бывает построений, а, значит, спать можно до утрен­ней хавки. Броня остыла, кто-то занудно, изливая такую же сонную, как у него, злобу, гнусавил в десанте, не то ругаясь, не то напевая что-то восточное. Разод­рав спальный мешок, Яшка, жмурясь, вывалился наружу. Такие же полусон­ные фигуры возились около брони. Теперь тишина раскинулась вокруг машин и, довольная, лицезрела свои владения. Яшка, быстро пробежав щеткой по зубам, сложил спальник и, бросив его в башню своего БМП, уселся сверху, раскуривая сигарету и предвкушая несколько минут наслаждения. Он полю­бил эти тихие, казавшиеся нереальными афганские утра. Меняющие душев­ный настрой, они удерживали его в состоянии молчаливого созерцания проис­ходящих событий, вереницей появлявшихся и с неумолимой закономерностью исчезавших за ближайшим углом вселенной. В начале службы он пытался по­нять, где прячется творец всего этого: скатывается за перевал, скрывается в «зеленке» или, совершив хитрый пируэт, ныряет в одну из тех горных речек, что не высыхают даже в жаркие сезоны... Что-то зашевелилось у него под ногой - в узком пространстве между ступней и корпусом БМП - Яшка осторожно приподнял ногу, заглядывая в открывшуюся щель: там ничего не было, никако­го живого существа, и, понимая странность своего поведения, он негромко выругался. Но тут, раздражая все вокруг и будоража вновь задремавшую было тишину, взревел движок командирского БМП.

Колян успел трижды вспотеть, вспомнить предков, сорваться на всех, кто с ним заговаривал, но сумка укладываться не желала, постоянно выталки­вая что-нибудь из проклятого снаряжения: кровоостанавливающие жгуты, перевязочные бинты, просто мелочи, которые он обязательно должен взять с собой. Ему нравились скорые сборы, когда за несколько секунд успеваешь прочувствовать часы, отречься от остающегося на базе осязаемо настоя­щего и отправиться познавать мир полунамеков, предчувствий и страхов. В такие минуты душа пела, уносясь к ближайшему повороту, чтобы разгля­деть будущее. Щелкнув, как щенка по носу, последний перевязочный пакет, высунувшийся из сумки, Колян забросил ее за плечо и, придавив автома­том, побежал к плацу, не оборачиваясь, боясь сказать всему, что оставалось за спиной, «прощай!». Там, впереди, прикорнув под палящим полуденным солнцем и свесив лопасти пропеллера, точно ослик уши, стояла огромная одинокая «летучая мышь» - вертушка Ми-8.

Застава была заброшена, с первого взгляда напоминала Сереге пожилого человека, пережившего свое поколение и требующего почтительного и бережного к себе отношения. Бережности он постепенно научился, но почтительность или уважение - это у него никак не получалось. Он не винил заставу, как не винят обделенного любовью, просто относился к ней с легким сожалением и сочувствием к ее непростой судьбе. Поначалу он даже пытался кое-что починить, покрасить ворота КПП, заделать дырку в крыше, но кто-то однажды без спросу взял да и съел на завтрак его желание что-либо изменить на заставе. Осталась лишь способность машинально от­мечать ее запущенность. На этой высоте снег практически не сходил, начи­ная плавиться к концу лета. Всякое стремление к активной деятельности тоже напоминало сосульки, свисающие с крыш домов и лениво сплевыва­ющие что-то во время внезапной оттепели. Каждый, попавший на эту высо­ту, давным-давно неизвестно за чьи грехи лишенную кислорода, вынужден был судорожно заглатывать воздух широко разинутым ртом. Со временем Серега освоился и привык к полусонному миру высокогорья, так не похо­жему на бурлящую новостями полковую жизнь. Все здесь было по-друго­му: семейная близость личного состава, настолько забывшего уставные отношения, что даже командир заставы воспринимался скорее ответствен­ным квартиросъемщиком большого дома, чем командиром. Молодых не обижали: те знали свои обязанности, выполняя их без лишних напомина­ний, да и было-то этих молодых не более трех на двадцать с небольшим голов личного состава. К ним относились с бережностью хранителя музей­ных запасников, который понимает, что каждый экспонат может быть в любую минуту затребован без предупреждения.

Ютилась застава на крошечном блюдце горного отвеса, по первоначаль­ной задумке для прикрытия ползущего под ней серпантина дороги. Это мес­то в полку считалось относительно спокойным, иногда невдалеке, за одной из Двух вершин стреляли, иногда, желая, видимо, держать личный состав в неко­ем подобии боеготовности, по рации передавали о возможном нападении. Такие сообщения на заставе встречали с легкой ухмылкой, а то и с откровен­ным неприятием. Никто не задавался вопросом, почему точка, выплюнутая однажды высоко в горы, вдали от войсковых частей, не знала за последние несколько лет ни одной «посылки» в Союз, а броню отправили в медсанбат лишь однажды, когда повар и кухонный наряд нашли на складе прошлогод­ний запас продуктов и «вместо помойного захоронения уничтожили его желудочно» - как было написано в отчете. Серега принимал действительность вез изменений в ее сценарии. Его обязанности ограничивались караульными нарядами да бесконечными ночными дежурствами в танке, тупо глядящем своим единственным жалом в бездонную горловину ущелья.

В ту ночь он просидел до полуночи в танке и, лениво прислушиваясь к базарной перебранке на волнах радиосвязи, стал сочинять письмо домой, однако, окончательно задубев от холода и злющей скукоты, искусавших его до мелкой дрожи, решил отправиться в землянку-отогреться да забить с кем-нибудь козла. Снаружи было тихо, без глупой пальбы из-за гор, лишь голоса из землянки, придавленные снежной ватой и рассеянные в разре­женном воздухе горных чертогов, наполнили чем-то душу, заставив остано­виться на минуту и, зажмурив глаза, откусить кусок холодного воздуха. Го­лоса были еле слышны, и уловить смысл обсуждаемого было невозмож­но, - лишь обрывки слов доносились до Серегиных ушей. Один из голо­сов - неторопливый, четко расставляющий слова, без сомнения принадле­жал командиру заставы, другой - приплясывал в нетерпении или страст­ном желании быть понятым: диалог напоминал жаркую перебранку на рус­ском и казахском или узбекском. Но никого со столь выразительным акцен­том на заставе не было, и происходившее не укладывалось в Сережкиной замерзающей башке. Фигуры из непонятного ему спектакля быстро обня­лись, после чего неизвестный забросил за плечи автомат и, хлопнув лейте­нанта по плечу, растворился в морозном воздухе.

Яшкин БМП по установившейся традиции следовал за бронею ротного, позволяя забегать взглядом вперед. Но на этот раз его броня оказалась в са­мом конце колонны, так что можно было лишь, сев спиной к движению, наблюдать за клубами едкой афганской пыли, разбегающимися по обеим сторонам дороги. Яшка устроился рядом с маленькой башней БМП, закинул ноги на ящики с боеприпасами и закурил, ожидая, когда машина ротного клюнет носом, потом, присев на зад, выпустит едкого солярного джинна и поползет, набирая скорость и тупо поводя башней из стороны в сторону. За Яшкиной спиной фыркнули, а после смачно выругались и тяжело засопели. Не поворачивая головы, Яшка поискал взглядом взводного на головной ма­шине. До отправления оставались считанные минуты.

В землянке воняло потом солдатских ног и недавно выкуренным кося­ком. Сильные запахи эти полностью парализовали Серегину способность оценивать происходящее. Ничего не понимая, он прошел по деревянному полу землянки и, не снимая сапог, рухнул на кровать. То приближаясь, то удаляясь, но становясь все осязаемее, к нему тянулся приветливый дымок косяка, кем-то предварительно забитый и обещающий полный кайф и по­кой, будто засунул голову в песок.

Сидеть спиной к движению Яшке было трудно: из выхлопной трубы в нос забивалась копоть, и руки его, отгоняя ее, работали как пропеллер грузово­го вертолета. На одном из дорожных привалов, когда еще и ящики больно стукнули в зад, терпение Яшки кончилось. Выматерившись, он повернулся лицом к движению, стараясь не упустить из виду фигуру взводного, сидев­шего на подушке, которую всегда брал с собой, и в задумчивости ковыряв­шего в носу. Колонна, цепляясь за горный скат, огибала «зеленку», припав­шую к самой дороге. Внизу открылась долина, искусно расписанная рисовыми полями, и Яшка вытянул шею, следя при этом за фигурой взводного, почему-то напоминающей ему на узор на торте. И в этот самый момент взводный вдруг исчез из этого сладкого ландшафта, внезапно взмыв в воздух, _а головной БМП розой раскрылся от прямого попадания из гранатомета. Тут же язык взрывной волны слизнул Яшку в противоположную сторону от «зе­ленки», выметая из его головы все, кроме панического страха. За его спиной послышалась автоматная перебранка, слепо сыплющая очередями. Это за­ставило и его, завалившись за ближайший валун, судорожным всхлипом пе­редернуть затвор, в который раз отмечая про себя, как непохожи эти заросли на картонные мишени учебных стрельбищ под Ферганой.

Описав небольшой круг над полком, вертушка завалилась набок, стре­мительно уходя в сторону и оставляя полковые владения где-то позади себя. В голове Коляна, не остывшей от полковых водоворотов, плескались, слов­но в заводи рыба, мысли. В начале службы они изрядно его беспокоили, но постепенно их стало вытеснять более насущное, стучась армейскими сапо­гами в подкорку сознания. Мысли эти были сильнее его воли и казались проявлением слабости-губительной на войне, поэтому Колян гнал их от себя. Но мысли возвращались удушливыми снами. О них он никогда не рассказывал. Никому. Эмоции были дополнительным балластом, который никому нельзя навязывать. И, как часто бывает в жизни, страхи сами нашли его.

Колькиным земляком в полку считался Мишка, на два призыва младше его. От Колянова городка до его деревеньки было без малого несколько сот километров: на гражданке Колян понятия не имел, что эта дыра относится к его району, и при встрече посмотрел бы на Миху как на сельского увальня, но афганские реалии обладали другими географическими приметами. Мишка относился к Коляну как к мамке, недавно переставшей кормить его грудью, но все еще напоминающей райский вкус молока. Коляна такое от­ношение Михи согревало, и непонятно было, кто из них сильнее скучает во время расставаний. На прошлой неделе Колян после очередного рейда не­жился под обеденным солнцем возле медпункта, отдаваясь вялому темпу жизни. Задувал афганец, плюясь во все стороны песком и злясь изначально на свой никем не уважаемый труд. Из задумчивости Коляна вывело внезап­ное появление Мишки с какими-то проблемами первого года службы. Подлуднная жара да негромкое Мишкино бормотание над ухом совсем сморили его: Колька закемарил, продолжая покачивать ногой, но теряя после­днюю способность следовать вихляющей тропой Мишкиного рассказа. От полного погружения в сон его спасли изменившаяся интонация разговора и наступившая вдруг тишина.

• - Что это ты несешь? - выдавил беззлобно Колян, стараясь скрыть свою невнимательность. Миха раскрыл было рот, а потом робко спросил, не давая увильнуть от ответа:

-    Коля, ты заснул?

Вопрос резанул ветерану ухо. Ни один из новеньких не решался задавать • ему подобные борзые вопросы, любого разорвал бы на клочки, но с Михой такого позволить себе не мог. Но как признать оплошность?

-    Дерзишь, зема, контузии захотел? - ляпнул он, восторгаясь найденной для примирения формой. - Повторись еще разок!

Миха втянул в себя воздух и с идиотским выражением обкурившегося анашой загнусавил:

-    Мне вчера ночью приснился сон, будто еду домой, даже вижу, как оформляют бумаги на дембель, а потом на вокзале в твоем городе беру попутку, прося водителя везти как можно быстрее, а когда въехали на мою улицу, меня разбудили, я даже заплакал, что с родителями не повидался. Мать небось меня не узнала бы в афганке, да еще в десантском берете, а, Коль, ты что думаешь?

Колян не мог взять в толк, как такой дурацкий сон мог присниться сопляку, который только через месяц отпразднует «черпачество», пока ж ему летать и шуршать, а не сны зырить, которые даже Колян не видел ни разу за долгий духанский год. Мишка в чем-то его обскакал, сам того не подозревая. Колян искал ответ, чтобы не дать Мишутке почувствовать непонятно откуда взявшееся превосходство. Рука его несильно хлопнула Мишку по щеке:

-    Пошли, братуха, на развод. Я, когда молодым был, родных вспоминал, если фотки ихние держал перед глазами.

Колян быстро направился к плацу, избегая запоздалых вопросов и по привычке ощущая спиной моросившего за ним Мишку. У самого плаца он сбросил темп, позволяя Мишке себя обогнать и первым упасть в строй - негоже молодому приходить после стариков. Но привычные инстинкты его подвели - Мишки нигде не было.

Перестрелка успокаивалась, переходя от резких выкриков в ленивые перебранки. Автомат, дыша запахом раскаленной без масла сковородки, нагрелся, держать его вспотевшими руками было трудно, но Яшка упорно мочил по «зеленке», больше из страха. Солнце, сорвавшись с небес, упала прямо за Яшкой, облизывая жаром и грозя съесть заживо. Выплюнув очередной патрон, автомат икнул и, поперхнувшись, замолк. Прекратилась стрельба, перешедшая в странное вокруг гудение. Яшка вслушивался, внутренне оцепенев и стараясь понять происходящее: гудение прервалось щелчком, словно ударили в ухо, перекатилось куда-то за него и там лопнуло пузырем чудовищной силы, вдавив Яшкино тело в песок. Что-то больно стукнуло его сверху по голове.

Утро свалилось на Сережку тяжелым, точно удары молота, криком, нарушающим хорошо поставленным армейским матом чистоту горного воздуха. Проклиная дневальных за нерастопленную печь, он втиснул ноги в сапоги и выполз на крыльцо. Лучи солнца, вцепившись в горные хребты, затягивали его в образовавшиеся провалы. Оставалось немногим более часа до темноты. День, начавшись несколько минут назад, уже заканчивался, одноликий и скучный, как и собратья по заставе.

Колян откинулся назад, вдавливаясь телом в гудящее от напряжения по­крытие вертолета: приятно было сознавать, что все проблемы он предус­мотрительно оставил на базе. В душе царило равновесие, которое посеща­ло его только за пределами части, когда все происходящее там уходило на задний план. Ушел и неприятный эпизод с Мишкой, которого, как на грех, внезапно перевели на расположенный при входе в ближайшее ущелье блок: там начали, в преддверии увольнения дембелей, обновлять личный состав, подбирая тех, кому пахать еще год. Равновесие рухнуло вместе с вертушкой, стремительно завалившейся набок. Колян с беспокойством глянул вниз, но ничего странного не приметил. Сидевшие вокруг солдаты переглядывались, не понимая, что происходит. Высунув голову из кабины, летчик скорого­воркой бросил: «Невдалеке мочат колонну, готовьтесь к обстрелу». Колян, разлепив пересохшие губы, сочно выматерился, взгромоздил на колени сан-сумку, в который раз перепроверяя ее содержимое, щелкнул магазином, передернув затвор. Кто-то рядом проклял воюющий афганский народ.

Переполох вызвал приехавший на заставу проверяющий полковник из штаба полка. Свалившийся сюда пару часов назад, он ждал капитана, но тот исчез неизвестно куда. Серегу это не интересовало, поэтому на вопрос пол­ковника, где командир, не напрягая головы, бросил, забираясь в танк: «В духан за сигаретами поехал». Ответ полковника не удовлетворил. «Вы, сол­дат, почему шляетесь по территории? - гаркнул он, напомнив приемчики военных чинов. - Холодно в танке сидеть-марш на КПП!» Серега начал было придумывать объяснение, но, махнув в сердцах рукой, поплелся вы­полнять приказ, ругая про себя непредсказуемую военную логику. Спо­рить не было смысла: ему оставалось пробыть здесь не более недели, пару месяцев еще в полку, в томном состоянии предвкушения приказа, - не то гнить здесь неизвестно сколько. До захода солнца не больше получаса, и куда командира черти унесли? Скоро начнется противная своей разрежен­ностью и холодом горная ночь. Дойдя до КПП, Серега неторопливо про­шелся взад-вперед, понимая, как нелепо он, «дед», смотрится с автоматом, Да еще и в напяленном бронежилете.

Полковник залез внутрь танка, заняв Сережкино место, согретое двумя одеялами, которые он специально принес сюда. Мысль, что его место занято, раздражала Серегу, он резко развернулся и врезался взглядом в афганскую «тойоту», остановившуюся невдалеке, у самого подъема к части. Из нее сначала вылезли несколько вооруженных людей, одетых не в форму афганских солдат, затем еще кто-то, напоминающий издали, в наступающих сумерках, командира заставы. Разобраться в происходящем помешал внезап­ный, уже забытый здесь, холодный металлический скрежет: оживший танк поднимал свое хоботообразное дуло, направляя его на приближающуюся к КПП группу людей. Происходящее продолжало ускользать от Сережкиного сознания, он никак не мог понять, что происходит. Первым на его немой вопрос откликнулся танк, выплюнув на афганцев стальную массу, разметав сумерки в разные стороны. Они разорвались в самом центре дороги, накрыв оглушающим взрывом и машину, и тех, кто только что вылез из нее. Будто в конце действия опустился занавес, и только в провал, образовавшийся в со­знании, продолжали падать поднятые взрывом хлопья снега, темные от вкрап­лений земли. Такой грязный снег здесь никогда прежде не шел.

Далее>>

<<Назад к содержанию