Бенедикт САРНОВ

НАШ СОВЕТСКИЙ НОВОЯЗ

ЯД И противоядие Что-то вроде предисловия

Впервые этот замысел блеснул мне, когда я читал (давным-давно, еще в самиздате) книгу ДжорджаОруэлла«1984».

Хоть книга эта с тех пор прочно вошла в наш Интеллектуальный обиход и объяснять, что такое новояз, сегодня уже никому не надо, на всякий случай все-таки напоминаю:

«Новояз, официальный язык Океании, был разработан дня того, что­бы обслуживать идеологию ангсоца, или английского социализма...

Новояз должен был не только обеспечить знаковыми средствами ми­ровоззрение и мыслительную деятельность приверженцев ангсоца, но и сделать невозможными любые иные течения мысли.

Приведем только один пример. Слово «сводный» в новоязе оста­юсь но его можно было использовать лишь в таких высказываниях, как «свободные сапоги», «туалет свободен». Оно не употреблялось в ста­ром значении «политически свободный», «интеллектуально свободный», поскольку свобода мысли и политическая свобода не существовали даже как понятия, а следовательно, не требовали обозначения...

Новояз был призван не расширить, а сузить горизонты мысли...»

Прочитав это, я подумал, что хорошо было бы написать статью, — нет, пожалуй даже не статью, а целую книгу, — про наш советский новояз.

Мысль, что статьей тут ограничиться не удастся, а понадобится именно книга возникла у меня потому, что самым интересным в этом замысле мне представлялась идея собрать и рассмотреть чуть ли не все словечки и рече­ния советского политического жаргона, чтобы _На каждом таком примере показать вскрыть самый механизм вот этого сужения горизонтов мысли.

Реализовать этот замысел я даже не пытался, - прежде всего потому, что не считал, что это мне по силам.

А сравнительно недавно я узнал, что такая книга уже существует. Правда, написана она на материале не советского, а совсем другого новояза. Я имею в виду книгу немецкого филолога Виктора Клемперера «Язык Третьего рейха». (Книга эта очень знаменита. Написана давно. Но на русском языке появилась лишь несколько лет тому назад.)

«...Все, что говорилось и печаталось в Германии, — говорит автор в предисловии к этой своей «Записной книжке филолога», — проходило нормативную обработку в партийных инстанциях: в случае малейших отклонений от установленной формы материал не доходил до публики. Книги и газеты, служебная переписка и бюрократические формуляры — все плавало в одном и том же коричневом соусе. Эта полнейшая стандартизациия письменной речи повлекла за собой единообразие речи устной...

Нацизм въедался в плоть и кровь масс через отдельные словечки, обороты речи, конструкции предложений, вдалбливаемые в толпу миллионными повторениями и поглощаемые ею механически и бессознательно. Принято истолковывать дистих Шиллера об «образованном языке, что сочиняет и мыслит за тебя» чисто эстетически и, так сказать, безобидно...

Но язык не только творит и мыслит за меня, он управляет также моими чувствами, он руководит всей моей душевной субстанцией, и тем сильнее чем покорнее и бессознательнее я ему отдаюсь. А если образованный язык образован из ядовитых элементов или служит переносчиком ядовитых веществ? Слова могут уподобляться мизерным дозам мышьяка: их незаметно для себя проглатывают, они вроде бы не оказывают никакого действия, но через некоторое время отравление налицо. Если человек достаточно долго использует слово «фанатически» вместо того чтобы сказать «героически» или «доблестно», то он в конечном счете уверует, ч/и0| фанатик — это просто доблестный герой и что без фанатизма героем стать нельзя. Слова «фанатизм» и «фанатический» изобретены не в Третьем рейхе. Он только изменил их значение и за один день употреблял ; чаще, чем другие эпохи за годы... Во многом нацистский язык опирается Яд заимствования из других языков, остальное взято в основном из немецкого языка догитлеровского периода. Но он изменяет значения слов, частоту их употребления... и все это — слова, группы слов, конструкции фраз — пропитывает своим ядом, ставит на службу своей ужасной системе, превращая речь в мощнейшее, предельно открытое и предельно скрытое средство вербовки».

Все это в полной мере относится и к нашему советскому новоязу.

«Язык сочиняет и мыслит за тебя», — говорит Клемперер.

В применении к языку Третьего рейха — равно как и к нашему, советскому новоязу — это означает, что политический жаргон, который навязывала (и навязала) нам власть, — был вовсе не безобиден. Это был яд, который люди впитывали бессознательно. И незаметно для них самих он оказывал на них свое пагубное действие.

Изменение смысла слов, их эмоциональной окраски меняет человека. Постепенно привыкнув употреблять слово в новом значении, человек неза­метно для себя меняется, становится иным.

Самым ужасным свидетельством справедливости вывода, к которому пришел автор этой замечательной книги, может служить одно, ставшее и для него самого привычным словоупотребление. Объясняя, почему ему в некоторых случаях приходилось легче, чем другим его соплеменникам, он время от времени упоминает, что жена его была арийка.

Именно ей, жене, посвятил он эту свою книгу:

«...Без Тебя этой книги сегодня вообще не было бы, а ее автора — и подавно. Если бы я захотел все это подробно объяснить, потребовалось вы написать сотни страниц, и среди них множество интимных... Ты зна­ешь — и это расслышит даже глухой, — о ком я думаю, когда говорю моим слушателям о героизме».

И вот о ней, дороже и ближе которой у него нет никого на свете, он говорит — безлично, словно бы даже отчужденно: арийка.

В Третьей империи это был постоянно употреблявшийся термин, и в общем-то нет ничего удивительного в том, что слово это Клемперер пишет без кавычек. Для него оно звучит нейтрально, как простая констатация фак­та: на его жену Нюрнбергские законы не распространялись, вот и все. Весь гнусный смысл, все уродство, весь идиотизм этого придуманного нациста­ми понятия автором как бы уже не замечается.

Вот как сильна была эта отрава!

По правде говоря, написав эту фразу, я чувствовал себя не совсем уве­ренно.

Кто его знает? Может быть, это слово только на мой, советский слух кажется таким уродливым? Может быть, там у них, в Германии, оно звуча­ло естественно, буднично, нормально и до прихода к власти Гитлера и его банды?

Оказалось, что нет. Не звучало.

«...Она была неумолима. И даже пустилась на шантаж: мол, она все выложит его начальству. Обер-штурмфюрер ее высмеял: да кто ей пове­рит! Тут показание и там показание. Ее слово против его слова! Оберштурмфюрер — и какая-то жена еврея!

— Такая же арийка, как и вы, — парировала госпожа Боссе, впервые в жизни произнося смешное слово «арийка».

Э. М. Ремарк. «Земля обетованная». («Иностранная литература», 2000, № 3)

Клемпереру пущенное нацистами слово «арийка» уже не режет слух. Ему (в отличие от Ремарка) оно уже не кажется ни уродливым, ни даже смешным.

Вероятно, это связано с тем, что Ремарк очень рано, в 1932 году, покинул Германию и таким образом вышел из зоны влияния «языка Третьего рей­ха». А Клемперер, оставаясь в Германии, испытал на себе всю силу дей­ствия этого яда. И полностью защитить, охранить свое сознание от этого зловредного воздействия не удалось даже ему, филологу, написавшему це­лую книгу об уродстве нацистского новояза.

Что уж говорить тогда о простом немецком обывателе! Он перед тем ядовитым зельем, каким стал для него этот политический жаргон, оказался совсем уж беззащитен. И Клемперер своей книгой это блистательно пока­зывает и доказывает.

Резонно предположить, что у советского человека сопротивляемость и этому яду была ослаблена даже больше, чем у немцев. Ведь нас нашим новоязом пичкали не двенадцать, а целых семьдесят лет.

Но когда я читал книгу Клемперера и невольно переносил его наблюдения на наш, российский, советский опыт, я вдруг испытал неожиданный прилив национальной гордости. Нет, вдруг подумал я, у нас эта самая сопротивляемость оказалась выше, чем у них.

Я самодовольно решил, что наш, российский человек не так законопослушен, как немец, более беззаботен, что ли. Потому и устоял перед официальным новоязом, не поддался его ядовитому действию.

«А может быть, — думаю я теперь, — меня невольно ввел в заблуждение, сам Клемперер, сосредоточивший все свое (а таким образом и мое, читательское) внимание на силе воздействия этого яда, а не на сопротивлении ему, которое у немцев, наверное, тоже было. (Не могло ведь не быть!)»

Так или иначе, но мне вдруг пришло в голову, что интересно было бы обратить внимание на другую сторону этой медали. На то противоядие, которым обладали — в разной, конечно, степени — мои соотечественники которое помогало им (увы, не всегда) не поддаваться злокачественному действию этой языковой отравы.

***

Читая книгу Клемперера, я постоянно отмечал, что едва ли не каждое приведенное им слово или языковое клише из языка Третьего рейха вызывает у меня в памяти совершенно точный его советский аналог. Но, припоминая эти наши, родные, советские клишированные словосочетания, я всякий раз ловил себя на том, что они неизменно вызывают у меня самые разнообразные комические ассоциации. То всплывала какая-нибудь история из собственной моей «кладовой памяти», то припоминался какой-нибудь анекдот, то какая-нибудь литературная цитата.

Анекдот, частушка, эпиграмма, глумливый, пародийный перифраз како­го-нибудь казенного лозунга... Ну и, конечно, — самое мощное наше ору­жие, универсальное наше лекарство от всех болезней — благословенный русский мат.

Я подумал, что было бы не только забавно, но и в высшей степени поучи­тельно вникнуть хотя бы в некоторые из этих юмористических (а то и сарка­стических) реакций народного сознания на мертворожденные конструкции заместившего и изуродовавшего живой язык новояза.

Так окончательно выкристаллизовался этот мой замысел. Так определи­лась не только главная идея задуманной мною книги, но и ее характер, самая ее структура, ее странный, межеумочный жанр.

В каком-то смысле это мое сочинение тоже можно назвать записной книж­кой филолога. Но правильнее все-таки, наверно, было бы назвать ее записной книжкой носителя языка. Ведь как и все мои современники, на протяжении всей моей жизни я не только говорил, но и думал на этом языке, иногда сохра­няя, а иногда и не сохраняя отстраненное, юмористическое, глумливое, изде­вательское отношение к разнообразным его перлам.

Разоблачение ядовитых свойств советского новояза тоже, конечно, входит в мой замысел (куда ж тут без этого!), но гораздо больше, чем яд, природа которого более или менее ясна, меня интересует состав того противоядия, благодаря которому мы все-таки не поддавались и в конечном счете так и не поддались губительному воздействию этого смертоносного яда.

ПЛАМЕННЫЙ ПРИВЕТ

Анализируя язык Третьего рейха, Клемперер замечает, что в гитлеров­ские времена совершенно иной, новый смысл обрело слово «фанатично», «фанатичный». Раньше оно несло в себе негативный смысл, определенно уничижительную окраску. А в эпоху торжества нацистов стало употреб­ляться исключительно в положительном смысле, определяя едва ли не глав­ную гражданскую добродетель.

У нас тоже произошло нечто подобное. Такие эпитеты, как, например, «яростный», употреблявшиеся раньше скорее в отрицательном смысле, обрели совсем иное — утверждающее, ликующее звучание:

Пьем за яростных, за непохожих,

За презревших грошовый уют...

Знаменитая «Бригантина»

Павла Когана

Да и сам фанатизм как свойство человеческой души тоже превратился из качества весьма сомнительного в повод для «яростного» поэтического вос­торга:

Пятиконечные звезды выжигали на наших спинах панские воеводы.

Живьем, по голову в землю, закапывали нас банды Мамонтова.

В паровозных топках сжигали нас японцы,

рот заливали свинцом и оловом, отрекись! — ревели,

но из

горящих глоток

лишь три слова:

—   Да здравствует коммунизм!

Маяковский

К чести Маяковского, однако, надо сказать, что, воспевая коммунистических фанатиков, само это слово («фанатик», «фанатичный», «фанатично») в комплиментарном и даже просто положительном смысле он не употреблял.

Да и никем, пожалуй, оно в этом смысле у нас не употреблялось.

Зато постоянно употреблялся другой, близкий по значению и эмоциональной окраске эпитет—пламенный. В самых разных сочетаниях: «Пламенные революционеры» (была даже такая книжная серия в Политиздате), «А вместо сердца пламенный мотор...», «Пламенный привет!».

Едва ли не самый смешной из слышанных мною тогда анекдотов связан именно с этим, наиболее часто употреблявшимся и, можно сказать, знаковым словечком советского новояза.

По улице движутся колонны демонстрантов (дело происходит в один из главных советских праздников — то ли Первого мая, то ли Седьмого ноября). Колышутся на ветру алые флаги и транспаранты. Сияют счастливые лица юных энтузиастов. Звучат ликующие песни, воспевающие нашу кипучую, могучую, самую любимую и никем не победимую стран единственную в мире, «где так вольно дышит человек». А на тротуаре стоит старуха-еврейка и выкрикивает:

—Пламенный привет!.. Пламенный привет!..

Человек, стоящий с нею рядом и, видимо, ощущающий некоторую чужеродностъ этого слова привычному для нее лексикону, удивленно ее спрашивает:

—  Почему пламенный?

Понизив голос, старуха доверительно ему отвечает:

—  Чтоб они сгорели!

А вот такое же ироническое переосмысление этого официального нон язовского оборота. Уже без всякого еврейского акцента — чисто русский вариант.

Тот свет, на который попал у Твардовского Вася Теркин, оказался, помните, «вроде станции метро, чуть пониже своды». И еще одно отличие сразу заметил наблюдательный Василий:

Стрелка «Вход».

А «Выход»?

Нет.

Ясно и понятно:

Значит, пламенный привет, —

Путь закрыт обратный.

Твардовский, конечно, не придумал это — услышал. Стало быть, в жи­вом, народном словоупотреблении «пламенный привет» означало — точ­ка, абзац, хана. Полный карачун.

 <<далее

<< Назад к содержанию