Евгений ВОЙСКУНСКИЙ

СОБАЧЬЯ БУДКА В НОРВЕЖСКОЙ ТУНДРЕ

Станционное здание было разбито, шальной снаряд, как видно, угодил недавно — еще несло гарью, тротиловой вонью. Вот она, значит, станция Аувере, подумал Цыпин. Мы к ней рвались, а она, значит, просто белый полуразрушенный домик, за ним еще два поменьше, ну и эта водокачка.

Они, пленные, сидели на снегу возле водокачки. Немцы свезли их сюда ранним утром. Тут кроме Цыпина с Кузьминым и Деевым были еще чело­век десять из десантного батальона, из той его части, что во главе с майором Масловым дралась на высотке, — все израненные, полуживые. Своимибелыми (хоть и грязными уже, в бурых пятнах крови) полушубками они выделялись среди серых шинелей других пленных, захваченных под Нарвой. Охраняли их три немецких солдата. Двое покуривали, прислонясь к стен­ке водокачки, укрывшись от морозного ветра. Третий, румяный мальчишка с виду, сидел на доске качелей под соснами и легонько раскачивался, оттал­киваясь ногой в коротком сапоге. Качели выглядели тут нелепо; может, в прежней, довоенной жизни они приносили радость детям начальника стан­ции. Неприятно скрипели их железные суставы.

—    Фриц! — крикнул Кузьмин. — Дай покурить!

Он поднес два пальца ко рту и показал, будто выпускает дым. Один из курильщиков сказал в ответ что-то насмешливое, второй захохотал. А маль­чишка на качелях наставил на Кузьмина автомат и выкрикнул, осклабясь:

—    Ту-ту-ту-ту-ту!

Ваня Деев опять застонал, задергался. К нему нагнулся один из десантни­ков, маленький, черноусый, со щеками, заросшими черной щетиной. Голо­ва у него под шапкой была обмотана бинтами.

—Штаны спусти, — скомандовал он быстрым говорком.

У Деева была рваная рана на левом бедре.

—Да, присохла, — сказал черноусый и из глубин своего полушубка извлек пакетик с бинтом и марлю. — Ты потерпи... сменю повязку... сейчас, сейчас, миленький... потерпи... дыши глубже...

—Кто это? — Цыпин кивнул на ерноусого.

—Да это санинструктор, — сказал Кузьмин. – Лепком. Я его с Ханко помню, он в десантном отряде был, на Хорсене. Ше... как-то на «ш» его фамилия.

—Шехман, — сказал сидевший рядом боец, морщась на ветру, моргая белыми ресницами.

—А, Шехтман, точно, — кивнул Кузьмин. — Он еврей. — Здоровой, левой рукой он сгреб горсть снега и, помяв ее в ладони, поднес ко рту. — Ух,
зубы ломит... Сволочи, ни пить, ни жрать не дают...

—Покурить бы, — сказал Цыпин, с тоской глядя на припорошенные снегом рельсы, уходящие в пасмурную лесную даль.

С раннего утра, когда немцы принялись молотить снарядами по погребу, а потом схватили их с Кузьминым и Деевым, израненных, оглохших, рас­стрелявших последние диски, — с утра этого проклятого дня Цыпин ни разу не курил. Все его нутро безмолвно кричало о куреве.

Болела разбитая челюсть. Болело плечо. Шевельнулась мысль: не доживу до конца дня.

Около полудня прошла по рельсам дрезина. А вслед за ней въехал на стан­цию, тяжко дыша и застя дымом небо, черный паровозик с одним пассажир­ским и тремя товарными вагонами. Из пассажирского повыскакивали солда­ты в зеленых шинелях, вылез и быстро пошел к группе пленных высокий длиннолицый офицер

—Antreten! — картаво выкрикнул он. — Zu funt!

—Построиться, — перевел черноусый санинструктор. — По пяти.

Солдаты стволами автоматов торопили пленных подниматься, строиться.

—Schneller! — кричали. — Бистро, Ванья!

Унтер-офицер с темным свирепым лицом пошел вдоль колонны, считая пятерки. Дважды пересчитал, доложил офицеру. Пленных загнали в товар­ные вагоны, и поезд тронулся. Прощай, значит, станция Аувере — водокач­ка, скрипучие качели. Ау, Вера!..

В верхнем углу вагона было оконце, забранное колючей проволокой. Под оконцем стоял бак с крышкой — параша. Пахло мочой, слежавшимся сеном. Стучали колеса, отсчитывая версты, приближающие — к чему?..

—Если загнусь, — сказал Ваня Деев, — вы, ребята, привет Кронштадту передайте. Мама у меня там... в горбольнице...

—Помалкивай, ты, — буркнул Кузьмин, — без вести пропавший... Ишь, маму вспомнил...

—А мне, — сказал Цыпин, — и вспомнить, само, некого.

—Как же некого? А баба в Ижорской республике? — напомнил Кузьмин. — Она ж тебе писала, что хочет народонаселение увеличить.

Цыпин хмыкнул. Раздались вокруг и смешки, вызванные словами Кузь­мина.

Стучали колеса, мчался поезд — но всегда бывает станция, где он оста­навливается.

Когда пленных высадили на станции Раквере, день уже угасал. Ранний зим­ний вечер плавно, будто посредством реостата, выключал дневной свет. От­куда-то взялись собаки на поводках, они не переставали злобно лаять, пока колонну пленных вели на окраину пустынного поселка. Порядок у немцев был хорошо отлажен. Как шли, так и подходили пятерками к дымящей поле­вой кухне, и каждый получил кусок серого хлеба и горячее пойло, тоже серое, в алюминиевой миске. Пойло называлось «кафе», но вкусом слабо напоми­нало кофе, — верно, был какой-то эрзац.

Ночевали вповалку в холодном каменном сарае. Ночью раны особенно болят. Стонами, бредом полнился сарай. К утру трое умерли — один из десантников и двое из армейских частей. С них сняли обмундирование и босых, в нечистом белье, оттащили и сбросили в выгребную яму, наскоро закидали землей и снегом.

—Вот и нас так же, — сказал Кузьмин. —- И привет от дяди Навоза и тети Глины.

—Заткнись, —тоскливо бормотнул Цыпин.

Опять вагоны, опять тусклый прочерк дневного света под потолком, и стук, стук, стук колес. Ехали день и ночь. Ранним утром пленных высадили на оцепленный перрон, пересчитали и погнали в предрассветную темень. Черноусый санинструктор разглядел название станции — «Валга».

—Это где — в Германии? — спросил Кузьмин.

— В Эстонии, кажется.

Шли недолго. Ваня Деев, обхватив Цыпина за здоровое плечо и Кузьми­на, скакал на одной ноге. Отстать значило помереть тут, на обочине дороги: двоих отставших конвойные прошили автоматными очередями.

Колонна молча месила сапогами размокший желтый снег. Угрюмые лица, трудное дыхание, злая судьба...

Лагерь, в который их привели — огороженное колючкой поле с серыми бараками, — был обжитой, чуть не с начала войны, но пленные тут задержива­лись ненадолго. Их увозили — кого в батраки на сельхозработы в окрестные хозяйства (и это считалось благом), кого—в Германию, а многие просто поми­рали от ран и недоедания.

Голод мучил постоянно. Утром наливали в миску суп — химический, как говорили в лагере. В обед — тоже суп, но из разваренной брюквы, на ужин — буханку хлеба на четверых и эрзац-кофе.

У Вани Деева рана была скверная, с нагноением. Черноусый санинструктор Борис Шехтман делал ему перевязки, но бинты у него скоро кончились. В ход пошли обрывки тельняшек. Шехтман был бакинец, после десятилетки уехал учиться в Ленинград, окончил первый курс мединститута, после которого — по новому закону о всеобщей воинской обязанности — загремел в армию, попал на Ханко. С подорвавшегося на минах транспорта «Иосиф Сталин» Шех-тману удалось прыгнуть на тральщик. Потом была в Кронштадте 260-я бригада морской пехоты и, наконец, Мерекюля...

— Ребята, — говорил он тем, кто знал его, — запомните, моя фамилия Шайхов, и по национальности я азербайджанец.

— Ты ж еврей, — сказал Кузьмин.

— Дыши глубже, — сказал Шехтман, внимательно на него посмотрев.

У него, Шехтмана, то бишь Шайхова, когда попал в плен, санитарную сум­ку отобрали, но он успел распихать по карманам пакетики бинтов и кое-какие медикаменты. Нескольким раненым он помогал по мере сил. Ване Дееву давал облатки с белым порошком сульфидином. И даже пузырек с ривано­лом сохранил маленький санинструктор, этой желтой жидкостью смачивал бинты при перевязках. Сам он был ранен в голову — осколок чиркнул по черепу, оставив кровавую борозду.

—А почему немцы евреев убивают? — спросил Цыпин.

—Евреи все богатые, — сказал Кузьмин. — И они всегда лезут.

—Куда лезут?

—В начальство лезут..в эти...лауреаты...

—Ну Шехтман же, само, не лезет. Он как мы.

—Чего привязался? — осерчал вдруг Кузьмин. — Мы — это мы, а они — это они. Понял? Ну и все!

Кузьмин теперь мало походил на себя прежнего — разбитного красавчи­ка, короля танцплощадки в подмосковной Апрелевке. Зеленые глаза заво­локлись мутью, во впадинах запавших щек вилась неряшливая растительность. И походка у Кузьмина изменилась — ходил с наклоном вперед, слов­но раненая правая рука на грязной перевязи пригибала его книзу.

Бывало, он бродил близ вахштубе, крутился возле кухни, заглядывал в баки для отбросов. Немцы гнали его прочь, но он пытался с ними загова­ривать, свел знакомство с капо — лагерной обслугой из своих, пленных. Иногда ему перепадала недокуренная сигарета, а то и объедок черной колбасы.

— Слышь, Цыпин, — сказал как-то погожим мартовским днем бывший десантник Боровков, моргая белыми ресницами, — я вцера слыхал, твой дружок шарфуру стуцал на Шехмана.

— Чего стучал? — воззрился Цыпин на Боровкова.

— «Цего», «цего»... Цто он еврей.

Боровков был родом со Псковщины, до армии работал в рыбацкой артели на Псковском озере. Добродушный, он сам посмеивался, когда ребята вышучива­ли его произношение, поддразнивали: «Англицане те зе псковицане, только нарецие другое».

Тучный, вечно насупленный шарфюрер Дитрих с трудной фамилией, немного умевший по-русски, велел Шехтману явиться в ревир — лагерную санчасть. В назначенный час Шехтман предстал перед пожилым врачом в белом халате, накинутом на офицерский мундир. С недовольным выраже­нием на желтоватом, отечном лице врач выслушал напористую скорого­ворку шарфюрера, потом оглядел Шехтмана и велел, показав жестом, рас­стегнуть брюки. Шехтман повиновался и сказал негромко:

—    Ich bin kein Jude. Ich bin Aserbaidschaner. Von Baku¹

— Aserbaidschaner? — Врач, прищурясь, всмотрелся в Шехтмана.

Брюнет, нос с горбинкой, полные губы среди черной растительности... Взгляд врача скользнул вниз.

—    Doch bist du Jude², — сказал он неуверенно.

Шехтман твердо стоял на своем: он азербайджанец, а азербайджанцев тоже обрезают. Как и всех мусульман. Врач спросил, как его фамилия. «Шайхов», — ответил тот. Откуда он знает немецкий? Учил в школе, брал privatstunden — частные уроки. Врач собрал на лбу десятка два морщин. Затем бросил Шехтману, кивнув на дверь:

—    Ab!³

А шарфюреру сделал короткое, но резкое внушение. Тот щелкнул каблу­ками и, кривя губы в злой усмешке, вышел вслед за Шехтманом.

Погода в марте переменчива. С ночи завыла метель и усердно мела до полудня, словно намереваясь высыпать последние запасы снега. После обеда пленных построили на аппельплаце, раздали деревянные лопаты и развели на работы — чистить от снега территорию лагеря. Шарфюрер Дитрих про­хаживался среди своей команды. Вдруг остановился возле Шехтмана, вы­крикнул:

1 Я не еврей. Я азербайджанец. Из Баку (нем.).

2 Но ты же еврей (нем.).

3 Прочь! (нем.)

Далее>>

<<Назад к содержанию