-    Nicht ausweichen, du, judisches Schwein!'

Шехтман, сбросив снег с лопаты, выпрямился и что-то ответил Дитриху. Тот, с перекошенным от ярости лицом, заорал:

-    Halt den Mund!²

И, рванув кобуру, выхватил вальтер. Шехтман стоял перед ним, смертель­но побледнев. Тут с крыльца вахштубе Дитриха окликнул офицер, вышед­ший покурить:

-    Hallo, beruhige sich³.

Дитрих сунул вальтер обратно в кобуру, резко повернулся и зашагал прочь.

После ужина Кузьмин поманил Цыпина, завел за угол барака и вытащил из кармана гимнастерки целую сигарету. То была величайшая ценность. Пока Кузьмин курил, Цыпин жадно вдыхал легкий табачный дым, ждал сво­ей очереди. Вдруг ему в голову влетела нехорошая мысль.

• - Тебе за что сигареты дают? - спросил он.
• - Уж и дают! Выпросил я.
• - А может, за то, что, само, ты на Шехтмана настучал?
• - Чи-во-о? - Кузьмин, сузив шалые глаза, всмотрелся в Цыпина. - Ты что сказал?

-   Ничего, - отрезал Цыпин и, не дожидаясь своей очереди на окурок, поплелся в барак.

Угасал еще один пустой постылый день.

А второго апреля их снова загнали в вагоны и повезли в новую неизве­стность. И долго, долго теперь стучали колеса, и плыли мимо города и стра­ны. Затяжным дождем, как плачем, проводила эшелон Рига. Робко заголу­бело окошко под крышей вагона, когда стояли в Шяуляе. Перекликались паровозные и пароходные гудки в Кенигсберге, с перрона до глубокой ночи доносились голоса и смех, вспыхнула и стихла, удаляясь, молодецкая сол­датская песня.

- Вот и приехали в Германию, - сказал Шехтман.

Лежали вповалку, прижатые друг к другу, на трясущемся полу, теснота в вагоне была жуткая, и было им, голодным и измученным жаждой (еду и питье давали раз в сутки), еще и оттого не по себе, что их завезли за пределы своей страны, и надежды на возвращение - когда-нибудь, когда-нибудь - угасали с каждым стуком колес о стыки рельсов.

Был вечер, эшелон остановился после томительного дня езды. Ждали еды и воды, особенно воды, невмоготу уже было. Но конвой не торопился открывать тяжелые двери. Снаружи доносились свистки, вой сирены. Время тянулось, как ночной кошмар.

' Не увиливать, еврейская свинья! (нем.)

² Заткнись! (нем.)

³ Эй, успокойся (нем.).

Стали стучать кулаками, сапогами.

-  Откро-о-ойте! - кричали, стонали, сотрясались от стукотни вагоны. Загремели засовы, дверь поехала в сторону, в вагон ударил луч ручного фонарика. Злой голос скороговоркой прокричал что-то, и дверь со скреже­том закрылась.

-   Насколько я понял, - сказал Шехтман, - мы стоим в поле где-то под Данцигом. А Данциг бомбят.

И - голоса со всех сторон:

• -Вот бы все их города разнесли, на хер.
• -Это наши бомбят? Ну залетели!
• -Да нет, американцы с англичанами.
• -Пока их бомбят, мы подохнем тут...

Почти всю ночь простояли, под утро поехали. Часа два спустя поезд оста­новился, в раскрывшиеся двери хлынул прохладный воздух с дымом. На перроне, как обычно, стояла цепь конвоя с автоматами. Из вагона вынесли двух умерших за ночь, да и из других вагонов тоже. Мертвые лежали на перроне - они освободились, теперь им предстояло сгнить в чужой земле. Может, в эту минуту застыли, вскрикнули от внезапного толчка в сердце их матери в далекой России.

Разносили по вагонам ведра с водой, решетчатые ящики с хлебом.

И было туманное утро в приморском городе Штральзунде. Пленных вы­пустили наконец из зловонной духоты вагонов. Долго пересчитывали. По­том колонна двинулась по улицам, мощенным крупным булыжником. Об­росшие, истощенные, они как бы и не шли, а плыли бледными призраками. Редкие в этот ранний час прохожие смотрели на них без сочувствия. Пожи­лой немец в зеленой шляпе погрозил им палкой. Мрачно глядел одинокий, молодой, на костылях.

Теперь слева тянулись заводские строения, портальные краны уткнули длин­ные шеи в белесую пелену тумана. Один из заводских корпусов был полураз­рушен, к нему направлялась колонна женщин, все в темно-серых куртках с голубыми ромбиками на груди, а на ромбиках белые буквы «ost.» На плечах несли лопаты.

Когда поравнялись, кто-то из колонны пленных крикнул:

• - Девушки! Вы случаем не русские?
• - Русские! - Вмиг оживилась женская колонна, замедлила шаг, лица осветились улыбками. - Русские мы! А вы тоже?..

Конвоиры - в крик. Дескать, замолчать, продолжать движение! Но ми­нуты две-три обе колонны топтались на месте, перекликались: «Как вы тут, девчата? Давно в Германии?..» «Ой, второй год уже, как пригнали...» «А с-под Харькова есть кто?..» «Ой, ну есть, есть с Украины!..» «Бедненькие, какие ж вы худые!..»

Кузьмин, оживившийся, успел даже одной светлоглазой девахе назначить свидание - ну, конечно, на словах только, чтоб душу отвести. Где им на самом-то деле свидеться? На том свете разве...

Аккуратная улица - с обеих сторон кирпичные одноэтажные дома с острыми крышами под черепицей - вывела на бетонку, а та - на грейдер, и вот он, новый лагерь. Опять колючка, сторожевые вышки, бараки. Разные города, страны разные - а лагеря все одинаковые.

Вечером, лежа на нарах, Кузьмин, за живое задетый давешней встречей, говорил, обращаясь к Дееву:

-    Много, Ваня, ты потерял, что с бабами ничего не имел. Баба - это знаешь? Это жизнь!

-    У нас в классе, - сказал Деев, - была одна, Зойка такая. Ее папа плавал капитаном на буксире. Она бегунья была. Тоже как я. Я-то ведь в Кронштадте юношеский чемпион по бегу... Красивая, ну прямо Любовь Орлова...

• - Ну и что? - нетерпеливо спросил Кузьмин. - Отодрал ты ее?
• - Мы целовались, - тихо сказал Деев. Он лежал с закрытыми глазами.
• - «Целовались»! - Кузьмин фыркнул носом, выражая презрение к такому незначительному занятию. - Ты, Ванечка, у нас фрукт. Целка мужского роду.
• - У Зойки папа потонул в таллинском переходе, а в сорок втором вышла она за лейтенанта с торпедных катеров, - сказал Деев, помолчав. - У них любовь была, вот. Лейтенант от своего пайка Зойку подкармливал. А в сорок третьем он погиб в торпедной атаке. Так Зойка себе бритвой вену порезала.

• -До смерти?
• -Нет. Откачали ее. Моя мама как раз. Она ж в горбольнице хирург. Вот...
• -Бабы - дуры, - авторитетно высказался Кузьмин. - У них соображение не в голове, а знаешь где? Ну! Как ударит моча в голову, так, значит, и поведет бабу.

-   Ты это зря, - сказал Шехтман. - Далеко не все бабы дуры. А если по чувствам, так они и лучше нашего брата.

• - «Нашего брата», - передразнил Кузьмин. - Чевой-то не помню, чтоб у меня был такой брат.
• - Какой - такой?

Кузьмин не ответил. Сделал вид, что занят раненой правой рукой. У него разбитая пулей кость уже срослась, но, может, неправильно, и он, Кузьмин, заботясь о руке, разрабатывал ее, сгибал-разгибал, массировал.

• - А Зойка, - сказал Ваня Деев, не раскрывая горько зажмуренных глаз, - все-таки достигла. Утопилась в пруду.
• - В Кронштадте какой еще пруд? - спросил Цыпин.

- Ну как же - искусственный водоем. В него стекает по оврагу вода из дока Петра Великого.

• -У нас на пароходе «Салават Юлаев» была повариха, - басовито вступил в разговор десантник Николай Щур, костлявый мужичок с печальными, словно пылью запорошенными глазами на сухощавом, обросшем черной щетиной лице. - Звали ее Тамарка. У нас на речном пароходстве почти всех баб звали Тамарами.
• -Специально так подбирали? - спросил Кузьмин.
• -Не знаю. - Щур закашлялся. У него легкое было прострелено, он дышал трудно, со свистом. - Красивая, глаза карие, ну и фигура, конешное дело. Все было при ней. Ходил к Тамарке в каюту второй механик, Карим его звали. Башкир. Он был бешеный, не дай бог, если кто на Тамарку глаз положит. А прислали на пароход нового начальника радиостанции. Молодого да хваткого. И пошли у него с Тамаркой переглядывания, перекидывание словечками, то да се. Карим, конешное дело, приметил ихние шашни и пригрозил Тамарке: убью, если что. И вот, как раз в Уфе мы стояли - в порту приписки, значит, - случилось на судне плохое дело. - Опять Щур покашлял. - Ваня тут говорил: любовь. А я не знаю, любовь была у Тамарки с начальником рации или так... Кто ее знает, любовь... на каких весах взвесить... Женщин разве поймешь?.. Считай, что Тамарка начальнику от души давала, это факт. Вот она, значит, стряпала на камбузе, и тут заявился Карим - и давай угрожать. Не знаю, что Тамарка отвечала, вообще-то она на язык была дерзкая, - Карим хватанул с плиты бачок с кипящей водой и - плесь на нее.
• -Вот это да! - сказал Кузьмин. - И до смерти?
• -На ужасный Тамаркин крик прибежали матросы, ну и начальник рации тоже... Как увидел, что Тамарка, обваренная, на палубе корчится, так схватил кухонный нож и ударил Карима в грудь. Он сразу умер.
• -А Тамарка?
• -Ожоги были страшенные, но она выжила. Только уж красота ее улетучилась.
• -А начальнику что?
• -Судили, конешное дело.

Щур кашлял долго, побагровел весь.

• -Слушай, Щур, - сказал Кузьмин, - я вспомнил, ты ведь тоже был радист. У нас в батальоне. Да? Так ты Симу Дворкину должен знать.
• -Как же не знать - она в моем отделении была. Сима в самом начале десанта погибла, не дошла до берега. Снаряд в двух шагах рванул - и все...
• -Она ж такая маленькая была... - Кузьмин ругнулся. - Баб нельзя брать на войну. Не ихнее это дело.
• -Война вообще не человечье дело.
• -Вот уж сказанул, дядя Коля! - Цыпин хмыкнул. - Люди только и знают, само, что воюют и воюют.
• -Не человечье и не Божье, - сказал Щур как отрезал.
• -Насчет Бога я не в курсе, - сказал Кузьмин. - Знаю только, что нету его. А насчет человечьего - так все у нас через жопу. В десант отправилина гибель. А в плен попали - держат хуже скотины. Вон у англичан - и кормежка, и все как у людей. Здоровые, в футбол бегают...

Это он верно сказал. По соседству с советским располагался, отделен­ный проволокой в несколько рядов, лагерь английских военнопленных. Мо­жет, и американцы там сидели - сбитые летчики. Видно было: ходили сы­тые мужики в опрятном обмундировании, смеялись, ау-вау-мау, шули-вули-хули, и с утра до вечера гоняли мяч. Однажды подошли трое или четверо союзников к проволоке, прокричали с той стороны глазевшим на них Цыпину и Шехтману:

-    Хэлло, рашн! Ю'в тейкн Одесса энд Симферопл!

С вышки немец-часовой свистнул в свисток, заорал англичанам, с угро­зой наставил автомат. А союзники ну нисколько не испугались. Один из них, нос крючком, послал часовому непристойность: ударил ребром ладони себя по сгибу другой, выброшенной кверху руки.

С хорошей вестью о взятии Одессы и Симферополя поспешили Цыпин с Шехтманом в барак. Значит, идет наступление! Стали прикидывать, на каком расстоянии Восточный фронт от этих мест, да с каким темпом на­ступают наши. Шехтман острым камешком процарапал на серой стене барака линию фронта и побережье Балтийского моря, наметил пример­ный масштаб - получилось, что наступать еще - ого-го! - тысячи две километров.

-   Не дождемся мы, - сказал Цыпин, почесывая под гимнастеркой выпирающие ребра.

В другой раз они с Кузьминым шастали неподалеку от границы-прово­локи, и с той стороны их окликнул долговязый англичанин, а может, амери­канец:

-   Рашн! Хай! Тейк ит!

Размахнувшись, он метнул через проволочные ряды небольшой паке­тик. Живо развернув пеструю этикетку, Цыпин с Кузьминым обалдело воз­зрились на плитку шоколада. Надо же! Они и в прежней-то, довоенной жиз­ни такое чудо на зуб не пробовали. Ну союзники!

-   Спасибо! - крикнул Кузьмин. И вовсе некстати добавил: - А второй фронт когда откроете?

Союзник, само собой, не понял. Улыбнулся в сто зубов, помахал рукой и пошел своей дорогой - гонять мяч.

Шоколад Кузьмин предложил тут же съесть. Но Цыпин сказал:

-  Нет, Ване отдадим. Он же, само, доходит.

Отдали Ване Дееву полплитки, остальные квадратики поделили меж со­бой. Они видели: Ваня от своей доли отдал кусочек Шехтману. Ну это его дело. Шехтман, конечно, с ним много возился. Рана у Деева заживала медленно, а главное-терял он силы, страшно отощал. Ведь он, в свои-то неполные двад­цать, еще рос, ему питание было нужно, хоть какой приварок, а не одна по­стылая разваренная брюква.

У многих тут были признаки цинги - кровоточили десны, пошла по телу красная сыпь. А у Вани Деева и того хуже, Шехтман обнаружил темные пятна на груди и спине. Кажется, это была пеллагра. Шехтман поплелся в ревир. Он же умел по-немецки, вот и пустился объяснять про деевскую пеллагру: мол, надо лечить, - но тамошний чин, не поймешь, врач или кто еще, не дослушал, а только спросил номер барака и коротко сказал, что эти люди - сПезе МепзсЬеп - на днях будут отправлены в другой лагерь.

Эта новость ошеломила население барака. Куда еще? Гонят и гонят, как скотину, в глубь распроклятой своей Германии...

В ту же ночь проснулись от неблизкого, но внятного грохота бомбежки. Воздушные волны, рожденные ударами бомб, сотрясали барак, в оконце, за­бранном решеткой, грозно, багрово мигало, слышались нервные барабаны зениток. В Штральзунде был у немцев судостроительный завод-его-то, долж­но быть, и бомбили союзники.

Бывший десантник Щур сказал:

• -Конец света, конешное дело. Так и сказано - небо свернется в трубку.
• -Как это - небо свернется? - спросил Цыпин.

Щур не ответил.

Стихло в третьем часу ночи. А ранним утром - подъем, построение. Небо еще не очистилось от дыма и гари бомбежки, но в просветах робко проглядыва­ла голубизна, - оно, небо, словно в сомнении присматривалось к земле, охва­ченной войной: айв самом деле, не свернуться ли... стоит ли обволакивать эту дрянную планету...

В тот же день их команду, семьдесят человек, привезли поездом в близкий от Штральзунда порт Свинемюнде и загнали в трюм парохода. Это было что-то новое. Уж не собираются ли немцы вывезти их в открытое море и утопить вместе с пароходом? Уж больно старый он был, на черных листах обшивки имел вмятины - явно боевые рубцы. Сиплым гудком пароход возвестил о своем отрыве от пристани и почти сразу стал медленно - по-стариковски - переваливаться с боку на бок. Куда он шел? В какую новую неизвестность судьбы?

Валялись на слежавшемся сене. В открытый люк скромненько проникал свет дня - там, наверху, было солнце, море, весна. Выходить, поднявшись по трапу, на верхнюю палубу можно было только в гальюн - металлическую коробку на корме. Двое часовых с автоматами присматривали, чтобы только в гальюн - и обратно в трюм.

Цыпин поднялся наверх. В лицо ударил холодный ветер. Вскрикнули, слов­но приветствуя, чайки, летящие за неторопливым пароходом. Море было ярко-синее, вспыхивали и гасли мелкие барашки. Дым, валивший из трубы, уносило в сторону, влево, и там, на горизонте, смутно рисовался далекий берег. Чудно это было - вроде как во сне.

Вечером спустили в трюм хлеб в ящиках, куски черной колбасы и неиз­менный эрзац-кофе в больших термосах.

Шехтман, ходивший наверх, объявил:

• - Слева близко - берег. Я часового спросил, что за земля. Он говорит - Дэнемарк, то есть Дания. Значит, проходим Зунд.
• - Что это? - посыпались вопросы. - Где это?

Шехтман и еще двое-трое, помнившие школьную географию, объяснили про датские проливы. Но оставалось загадкой - куда везут? В какой-то гер­манский порт? Но почему же не на поезде? В Данию? Тоже непонятно. Ну не в Англию же...

Ночью Ваня Деев всполошил трюм истошным криком. Цыпин, лежав­ший рядом, разбудил парня:

-    Ты чего? Приснилось, да?

Ваня сидел сгорбившись, потирая лоб. В слабом свете синего фонаря, качающегося возле люка, его лицо с обтянутыми скулами казалось наполнен­ным ужасом.

• -Там... - Ваня неуверенно ткнул пальцем в сторону трапа. - Там он...
• -Кто? - спросил Цыпин.

Но Ваня не ответил. С тихим стоном лег на спину, умолк.

Весь следующий день он лежал неподвижно, с трудом заставили его съесть пайку хлеба и выпить «кофе». Шехтман потерянно качал головой: ничем нельзя было помочь парню. Темные пятна пошли у него по всему телу.

Деев доходил.

А пароход все шел и шел, оставляя позади Каттегат, как полагали те, кто помнил географию. В Скагерраке болтанка усилилась. Начало темнеть, в трюме опять зажгли синий фонарь.

Ваня Деев вдруг раскрыл глаза.

-   Толя, - еле слышно позвал он Цыпина. - Ты здесь? Ты после войны, если в Кронштадте будешь... Ты найди мою маму... на Карла Маркса, семь... Слышь?

• -Да слышу, - сказал Цыпин. - Коли живой буду - найду.
• -Ты ей скажи... ты скажи, что я хотел к ней вернуться... очень хотел...
• -Может, и вернешься... - Цыпин подыскивал еще слова утешения, но не нашел.

Да Ваня и не услышал бы его слов. Опять уставился на качающийся фо­нарь, снова ужасом наполнились его глаза. Вдруг, указав на фонарь паль­цем, дико закричал. Его тощее тело свело судорогой.

-  Галлюцинация, - пробормотал Шехтман.
Он гладил Деева по голове, как маленького.

Качка все усиливалась, пароход, скрипя переборками, словно хрипло взды­хая, переваливался с борта на борт. Население трюма не спало - разве уснешь, когда тебя непрерывно перекатывает с боку на бок, как пустой бочонок.